Текст книги "История России с древнейших времен. Книга X. 1725–1740"

Между тем шли переговоры и заключались конвенции насчет Полыни с старыми союзницами – Австриек) и Пруссиею. Осенью 1730 года граф Вратислав подал следующий проект договора между Россиею и Австриею на случай смерти Августа II: 1) Станислав Лещинский решительно не допускается к занятию польского престола; 2) наследный принц саксонский допускается только в том случае, если согласится на требования союзников; 3) в кандидаты должен быть предложен кто-нибудь из Пястов; 4) если нельзя будет выбрать кого-нибудь из поляков, то можно иметь в виду какого-нибудь немецкого принца, одного из младших сыновей владельческих. Кадет, или младший сын, назначался потому, чтоб но было соединения Полыни с каким-нибудь немецким владением. Проект был принят русским двором. Скоро Австрия выставила кандидата, которого предлагала и прежде русскому двору – инфанта Эммануила, брата португальского короля, который в 1730 году приезжал в Москву с целию получить руку императрицы, но уехал с отказом: отказано было и прежнему жениху – Морицу саксонскому: Анна решилась не выходить замуж, а упрочить русское наследство в линии царя Иоанна посредством брака племянницы своей Анны Леопольдовны, дочери герцогини мекленбургской Екатерины Ивановны: и брат гофмаршала генерал-поручик граф Карл Густав Левенвольд отправился за границу искать жениха; при этом ему поручено было также улаживать в Вене и Берлине польское дело.

Мы видели, какую радость произвело в Берлине известие о восстановлении самодержавия в России. Когда князь Сергей Голицын дал знать об этой радости в Москву, то ему велено было уверить Фридриха Вильгельма, что императрица по своему высокопочитанию к его особе будет нерушимо сохранять дружбу к Пруссии и приложит особенное старание усилить ее и утвердить и исполнит все обязательства, как прилично верной союзнице. Король отвечал, что у России с Пруссиею дружба старая и если б он сам не хотел этой дружбы, то государственный интерес принуждает его к ней: что хотя его области находятся и близко от России, однако с обеих сторон нет никаких претензий и запросов, которые могли бы повести к нарушению согласия. Король спешил предложить возобновление союзных договоров между Россиею и Пруссиею; русский двор отвечал, что охотно исполнит желание королевское, пусть только пришлется проект, в какой форме желают возобновления договора. В сентябре заключен был договор, по которому оба двора обязались не допускать на польский престол Лещинского и наследного принца саксонского, поддерживать существующий порядок вещей в Польше, не позволяя ни отречения Августа II в чью бы то ни было пользу, ни избрания нового короля при жизни старого.

В октябре того же года князь Сергей Голицын был отозван из Берлина; на его место был назначен отозванный от польского двора Мих. Петр. Бестужев, который в декабре разменялся с прусскими министрами ратификациями возобновленного союзного договора.

Мы уже упоминали, что в конце 1731 года был отправлен к прусскому двору Ягужинский. В инструкции, ему данной 23 ноября, говорилось: «Так как ее императорское величество, по нынешним конъюнктурам и обращаемым делам в Европе, за потребно рассудить изволила, ради лучшего предостережения высоких своих интересов, иметь при дворе королевского величества прусского знатную персону, потому изволила повелеть обретающегося ныне там министра Михаила Бестужева отозвать и отправить ко двору шведскому, а его, господина генерала графа Ягужинского, к тому прусскому двору избрать». Но «знатная персона» не была доверенною персоною, и граф Карл Густав Левенвольд два раза являлся в Берлин для переговоров по польскому делу. Во вторую поездку в 1732 году он объявил, что отношения в Петербурге очень натянуты: Миних овладел волею императрицы, Бирон колеблется, Август II предложил ему Курляндию и полмиллиона, Франция делает императрице огромные обещания; теперь ему, Левенвольду, и его братьям удалось под держать Остермана, которого Миних старается удалить, но всего лучше поддержит его заключение союза между тремя черными орлами. Союзный договор был написан: союзники обязывались употребить все средства, чтоб на польский престол избран был кандидат, способный сохранять доброе согласие с соседними державами; обязывались во время выборов выставить армию на польских границах не для стеснения выборов, а, наоборот, для охранения польской вольности от чужестранного стеснения; цесарь выставляет кавалерийский корпус в 4000 человек и один гусарский полк; русская императрица – 6000 конницы и 14000 пехоты; король прусский – 12 батальонов пехоты и 20 эскадронов конницы; войска должны быть расположены таким образом, чтоб могли соединиться в течение четырех недель. Союзники обязывались в случае нужды увеличить это число и даже действовать, всеми своими войсками, пока цель союза не будет достигнута, и, если в это время какая-нибудь посторонняя держава нападет на одного из союзников, другие помогают ему. Курляндия должна сохранить прежнюю форму правления, а не сливаться с Польшею; новый герцог курляндский должен отказаться за себя и за своих наследников от владения другими землями; Польша по-прежнему сохраняет свое верховное право над Курляндиею. К договору присоединены были сепаратные артикулы: 1) союзники постановили предложить в кандидаты на польский престол португальского принца Эммануила. Для доставления успеха своему кандидату каждый из союзных дворов должен отправить своим послам в Варшаве не менее 36000 червонных, причем цесарь будет стараться у португальского короля, чтоб эти деньги или вовсе не понадобились, или были возвращены союзникам. 2) Русская императрица обещает стараться всеми силами, чтоб по смерти нынешнего герцога курляндского был избран второй сын прусского короля. В составлении договора участвовал и австрийский посланник при прусском дворе граф Секендорф.

Когда 5 декабря договор надобно было подписывать, Левенвольд объявил, что он готов подписать трактат, но не сепаратные артикулы; если же король даст письменное обещание заплатить Бирону 200000 талеров, то он ручается головою, что не только получит приказание подписать трактат, но и доставит ратификацию императрицы. Секендорф советовал отпустить Левенвольда в Петербург с условием, чтоб он в шесть или восемь недель доставил ратификацию. Левенвольд отправился с письменным королевским обещанием для Бирона, и в Берлине могли считать дело конченым.

Обратимся к Скандинавским государствам. Легко понять чувство, с каким Алексей Петрович Бестужев-Рюмин узнал в Копенгагене о восшествии на престол Анны; горесть должна была еще усиливаться мыслию, что года два тому назад воцарение Анны было бы для него величайшим счастием. Но чувство было сжато в груди, и Бестужев спешил написать новой императрице: «Что всемогущий императора Петра Алексеевича из сего временного в вечное блаженство преселил, а ваше императорское величество по единогласному всех чинов Российской империи совету и желанию ко всенародному порадованию (наипаче мне, вашему издревле верному рабу и служителю ) на российско-императорский престол державнейшею императрицею и самодержицею всея России щедромилостиво избрать соизволил: того ради, падая к подножию высочайшего вашего престола, дерзаю из глубины сердца моего со всеподданнейшим респектом ваше императорское величество со счастливым восшествием на престол с неописанно велиею радостию поздравить и притом всею крепостию сил моих сердечно пожелать, да возложит всещедрый бог венец благословения на освященную главу вашу со всяким изобилием по желанию сердца вашего и да одарит ваше императорское величество счастливо-разумно-премудрым правлением и долгоденствием до высочайшей степени человеческой жизни к вечной радости всем верным подданным. Могу засвидетельствовать, что не только король, министерство и весь двор, но и весь народ оказывает великую радость о восшествии вашего императорского величества на престол, тем более что не племянник вашего величества принц голштинский или кто другой к тому избран, ибо чрез нынешнее избрание Корона здешняя не токмо почитает себя от Российской империи в безопасности, но и уповает в прежнюю дружбу, доброе согласие и теснейшие обязательства придти».

18 апреля Бестужев повторил свое поздравление и привел письмо Анны к себе из Митавы от 10 февраля 1729 года: «Очень сожалею о вашем пожарном разорении, а что вы просите о вспоможении вам, я истинно буду рада вам вспоможение учинить, понеже я от вас никакой противности к себе не видала, кроме ваших ко мне верных служб; ежели бог меня исправит, но возможности моей вас не оставлю». «Государыня всемилостивейшая, – пишет Бестужев, – всещедрый бог молитву мою услышал и толь ваше императорское величество исправил, что ныне не токмо но возможности вспомочь мне в состоянии, но и все сие временное по бозе в высочайшей деснице, власти и силе вашей и самовечную мне и всей моей бедной фамилии фортуну учинить». Перечисляя свои заслуги, Бестужев жалуется, что не имеет никакого авансаменту: «По успении Петра Великого повсягодно многим авансаменты, промоционы и разные награждения учинены, и не токмо российским служителям разные грациалы учинены, но и здешнему министру Вестфалю кавалерия пожалована; а я, бедный и беспомощный кадет (за десятилетние мои вернорабские услуги и за мое здесь претерпение для присутствия герцога голштинского в России и для его претензии на Шлезвиг всегда был здесь ненавидим, и житие мое было не легче полону), однако всегда я был забвению предан. С начала моего сюда прибытия и поныне всегда я высочайшую вашу ко мне и к бедной моей фамилии милость прославлял и прославляю, чего ради всему двору здешнему известно, что у вашего императорского величества был я обер-камер-юнкером и что ваше императорское величество у всех моих трех сыновей всемилостивейше соизволила быть высочайшею восприемницею, и того ради при восшествии вашего императорского величества на российско-императорский престол все мне при дворе здешнем и в городе знакомые поздравляли к скорому моему авансаменту, и, ежели я забвению предан буду, какие при дворе здешнем разные о мне рефлекции учинены быть могут, не только к чувственнейшему моему прискорбию и печали, но и толь паче к предосуждению вашего императорского величества высочайшего здесь респекту и интересам Российской империи, что я толь наипаче во уничтожение здесь приду и нигде толь свободного приступу и с достойною дистинкциею обхождения иметь весьма не буду».

30 сентября 1730 года умер король Фридрих IV, и ему наследовал сын его Христиан VI. Бестужев воспользовался этим случаем и написал императрице: «Слезно прошу, да соизволите во всемилостивейшую консидерацию принять, что уже я в осьмой год вступаю яко камергером и в одиннадцатый яко резидентом, так что уже во оном характере четыре кредитива подал; для всещедрого бога да соизвольте помилосердствовать надо мною, беспомощнобедным и весьма сирым кадетом, пожаловать меня при дворе здешнем чрез сей новый и пятый кредитив чрезвычайным посланником».

Вместо повышения весною 1731 года Бестужеву велено было отправиться резидентом в ганзейские города Гамбург, Любек и Бремен, а на его место в Копенгаген отправлен был человек верный, курляндец фон Бракель, принятый в русскую службу в чине действительного тайного советника. Бракель по приезде в Копенгаген писал императрице в особой реляции: «Ваше императорское величество приказали, чтоб я вам партикулярно доносил, о чем сочту нужным; а потому доношу, что здешний обер-камергер Плейсе, королевский фаворит, у меня был с объяснением, что датский король охотно с вашим величеством желает вступить в тесный союз, причем сделает все в угоду вашего величества и даже кой-что в пользу герцога голштинского, если ваше величество гарантируете королю герцогство Шлезвигское. Я ему отвечал, что еще указу не имею, но думаю, что императрица будет довольна, если герцогство Шлезвигское останется за королем при условии некоторого вознаграждения за это герцогу голштинскому. Цесарь, Швеция, Пруссия молчат относительно голштинского дела, а вашего величества интерес требует освободиться от этого дела и привести в забвение голштинскую партию в России, императорский титул и другие полезные условия от Дании получить и вступить в естественный и полезный союз, который России никогда не вредил, а герцог голштинский может быть доволен и тем, что он из России получил. Поэтому я не вижу, для чего пропускать удобный случай сблизиться с Даниею и ссориться с нею за такое дело, которое вашему величеству никакой пользы принести не может, ибо надобно выбирать одно из двух: или оставить герцога голштинского, или из-за него начать войну. Прошу это мое письмо в совет не приносить, чтоб оно мне не наделало врагов».

Мнение Бракеля, разумеется, очень понравилось; но переговоры затянулись по медленности венского двора, который по своим обязательствам должен был принять участие в голштинском деле. Только весною 1732 года приехал в Копенгаген цесарский посол при прусском дворе граф Секендорф для решения этого дела. Начали торговаться; датские министры объявили, что король их относительно герцога ничем не обязан и с ним никакого дела не имеет, но для восстановления доброго согласия и старой дружбы с цесарским и русским дворами он соглашается дать 600000 ефимков, а издержать более Дания не в состоянии. При этом датские министры показали Секендорфу и Бракелю договор, заключенный Даниею с Ганновером, по которому Георг I обязался, что если Дания когда-нибудь будет принуждена заплатить что-нибудь за герцогство Шлезвигское, то он платит половину; но нынешний король английский Георг II велел объявить датскому кабинету, что он не намерен давать ни одного ефимка, потому что не видит, кто может принудить Данию к уплате при английской и французской гарантии. Бракель настаивал на уплате двух миллионов и требовал, чтоб дело было донесено в Петербург и Вену; но Секендорф не соглашался так долго жить и Копенгагене, а датские министры объявили, что если шлезвигское дело не будет окончено теперь же, в присутствии цесарского министра, то они более ждать не будут и заключат союз с Франциею, которая предлагала миллион ливров субсидий; с другой стороны, Англия требовала от Дании, чтоб она не обещала России никакой гарантии, а заключила бы союзный договор с Швециею, к которому приступит и Англия и также будет платить Дании субсидии. В таких обстоятельствах Секендорф и Бракель сочли необходимым заключить такой договор: Дания уплачивает герцогу голштинскому миллион ефимков; если он на это не согласится, то Россия и Австрия прекращают в отношении к нему свои обязательства; Дания соглашается на прагматическую санкцию и гарантирует русские владения, а Россия и Австрия гарантируют настоящие владения датского короля. Договор был заключен 26 мая 1732 года.

Из Швеции граф Головин начал свои доношения новой императрице известием, что он отдал 5000 червонных графу Горну; муж не брал, так он отдал жене, после чего муж заставил его дать клятву держать дело об этом подарке в величайшей тайне, а сам уверял, что будет прилагать старание при всяком случае к распространению дружбы между обоими государствами и удержанию равновесия между королем и герцогом голштинским, как прилично истинному патриоту. Фельдмаршал и сенатор граф Дикер, получив 2000 червонных, обещал свои покорные услуги до смерти; граф Белке и барон Дибен получили 2000 червонных; графы Гилленборг и Гилленстерн, барон Кронштет – 1000; гоф-канцлер фон Кохен и граф Бонде – по 1000; последний прямо сказал, чтоб деньги были отданы не ему, а жене, хотя и в его присутствии. Несмотря на 5000 червонных, данных Горну, Головин сильно хлопотал, чтоб на будущий сейм, назначенный в январе 1731 года, Горн не был избран ландмаршалом, уговаривал гвардейских и артиллерийских офицеров, чтоб они не подавали своих голосов в пользу Горна. В декабре Головин извещал, что партия Горна сильна, потому что французский и английский посланники помогают ему покупать голоса. К 1731 году Головину было перевелено из России 10000 рублей «на употребление при сейме потребным особам»; при этом Головину писали именем императрицы: «Мы на твое искусство и известное к нашим интересам радение надеемся, что ты всемерное старание иметь будешь, дабы выбор маршала по нашему намерению к интересам нашим произведен был; но ежели б ты, паче всякого чаяния, предусмотрел, что тебе никаким образом в том предуспеть невозможно было, в таком случае себя содержать тихо; все твои поступки с такою осторожностию поведены быть имеют, дабы противную сторону, ежели б она очень сильна была, явно не озлоблять и тем им к предосудительным относительно нас поступкам повод не подать». Граф Головин отвечал, что «английский министр Финч получил от своего двора 60000 фунтов стерлингов и почти ежедневно угощает у себя сенаторов и других знатных особ». «Поэтому, – писал Головин, – я переведенною ко мне суммою никак не в состоянии отвратить предложения английского двора, и хотя в секретной комиссии находится много доброжелательных персон, однако они мне откровенно сами и через других дают знать, чтоб им дано было некоторое награждение, в противном случае они могут пристать и к другой стороне; поэтому я переведенную ко мне сумму на них почти всю употребил, так что другим доброжелательным и на покупку новых голосов для сопротивления английским интригам денег недостанет».

Маршалом сейма был выбран граф Горн, и в апреле 1731 года Головин доносил, что маршал старается склонить членов секретной комиссии к французскому союзу, обещая хорошие субсидии. Члены секретной комиссии уверяли Головина, что Горново предложение не пройдет, но между тем объявили, что Швеция смотрит на одно, откуда бы ей субсидии получить, потому что ей без того пробавиться никак нельзя; так если бы они могли быть уверены, что получат субсидию от России, то легко провели бы предложение о возобновлении союза с нею. Горн явно избегал разговоров с русским министром, извиняя себя тем, что по своей должности он не может сноситься с иностранными министрами, хотя в то же время должность не мешала ему иметь тайные конференции с французским посланником графом Кастежа.

Но Англия и Голландия помирились с цесарем; ганноверский союз рушился, Франция оставалась одна, и потому союз с нею не был очень выгоден. Гоф-канцлер фон Кохен приехал к Головину с предложением, не может ли Россия перенять на себя уплату денег, которые Швеция должна Голландии. Головин отвечал, что если со шведской стороны будут показаны знаки дружбы, то можно надеяться, что императрица переймет на себя голландский долг. «Что же Швеции надобно для этого сделать?» – спросил Кохен. «Возобновить союз с Россиею, – отвечал Головин, – изготовьте проект, я его отправлю к своему двору». Члены комиссии, выслушав донесение Кохена о разговоре его с Головиным, изъявили сильное желание составить требуемый проект союза; но Горн возразил, что дело требует зрелого рассуждения, ибо, как видно, русский двор желает, чтоб Швеция начала его.

В мае Головин узнал, что датский посланник Шметтау хлопочет также о союзе, причем поддерживается французским посланником; Кастежа прибавил, чтоб и его двор был включен в датско-шведский союз, за что Франция будет давать субсидии – по 100000 ефимков ежегодно. Между тем король, зная, что новое русское правительство не имеет сильных побуждений хлопотать за герцога голштинского, оказывал Головину особенные знаки внимания: однажды нечаянно приехал к нему в шесть часов вечера, ужинал и оставался до двух часов пополуночи, причем говорил, что более всего желает усиления дружбы между Россиею и Швециею. Головин отвечал, что теперь, по случаю сейма, самый удобный случай исполнить это желание, именно возобновить прежний союз. «Очень бы я желал, – отвечал король, – возобновить союз; но здесь, в Швеции, много других господ королей, которые, руководясь своими интересами, делают что хотят; но я с своими приверженцами буду внушать чинам о возобновлении союза».

Предложение о датском союзе было отстранено на том основании, что еще неизвестно, как поступят Испания и Франция вследствие венского договора, заключенного между Австриею, Англиею и Голландиею; отложено было и дело о возобновлении русского союза; ждали, не предложат ли цесарь и Англия, чтоб Швеция приступила к венскому договору. В июне сейм окончился, и французский посланник остался очень недоволен Горном за то, что тот не настоял на заключении союза с Даниею.

В 1732 году граф Головин был сменен переведенным из Берлина Михайлом Петровичем Бестужевым. Новый «чрезвычайный посланник» начал свои донесения известиями о движениях французского посланника графа Кастежа для привлечения Швеции во французский союз. Так как теперь у Франции с Россиею уже было покончено, то Кастежа не довольствовался тем, что предлагал субсидии, но внушал, что королю его было бы всего приятнее видеть Швецию в прежнем могущественном положении, давая этим знать, что Франция скорее всех может помочь Швеции в возвращении от России завоеванных Петром областей. Известие о заключении союза между Россиею и Даниею было приятно королю и королеве как доказательство, что русский двор отступил от герцога голштинского, и неприятно министрам, которые досадовали, что позволили России предупредить себя. За эту неприятность они отплатили русскому двору тем, что заключили мир с Польшею, тогда как по Ништадтскому договору мир между Швециею и Польшею долженствовал быть заключен при посредстве России.

Обратимся, наконец, к Польше, из-за которой было столько хлопот. Первое важное известие, полученное в новое царствование из Варшавы, было известие о продолжающемся гонении на православных. В начале 1730 года к русскому посланнику Михаилу Петровичу Бестужеву приходили жалобы из Бреста-Литовского, из Бельска; везде главными деятелями были иезуиты. «На конференции и в другое время, – писал Бестужев, – я настаиваю, чтоб православным дано было удовлетворение, но ничего из этого не выходит, потому что римское духовенство имеет здесь большую силу, всякими средствами действует у министров, чтоб православным не дано было удовлетворения, не дано было покоя; поэтому я считаю нужным, чтоб ваше величество прислали об этом грамоту к королю и Речи Посполитой, чтоб мне при подаче грамоты можно было делать более сильные представления. Также нужно прислать другую грамоту насчет утверждения белорусского епископа Берла, потому что на первую до сих пор нет ответа, а между тем есть опасность, чтоб и на эту последнюю епархию не посадили униата, ибо здешние духовные немалое лакомство к тому имеют и постараются исполнить свое желание».

Осенью собрался сейм в Гродне, но полномочным министром туда был отправлен не Бестужев, а генерал Вейсбах, который уведомил, что король выдал указ против Берла, который выставлялся человеком, приехавшим на Белорусскую епархию нахально, без ведома и воли короля и Речи Посполитой, и потому могилевским жителям под страхом наказания запрещалось признавать его владыкою и слушаться его. Сейм был разорван по интригам Потоцких, которые хотели, чтоб гетманство великое коронное досталось одному из них, но когда увидали, что король на это не соглашается, то чрез одного из своих креатур и разорвали сейм. Вейсбах отправился в Варшаву и представил королю о притеснениях, которым подвергается епископ Берло и вообще все православные; король отвечал, что всякое удовольствие в желаниях русской государыни показать стараться будет; Вейсбах подал промеморию вице-канцлеру Липскому о гонениях на православных, и следствием было то, что отправлено было к могилевскому эконому письмо, в котором приказывалось оставить Берла жить спокойно и безопасно в Могилеве: наконец, Вейсбах выхлопотал и грамоту королевскую, по которой Берло мог приехать в Варшаву для представления королю и министрам и получения привилегии на епископство.

Вейсбах долго не остался в Польше. Полномочным министром туда был отправлен граф Левенвольд-третий (Фридрих Казимир, действительный камергер). В начале 1731 года министры прусский, английский и голландский, находившиеся при польском дворе, обратились к Левенвольду с просьбою ходатайствовать вместе с ними за диссидентов; Левенвольд согласился. Но, ходатайствуя вместе с другими за диссидентов вообще, он никак не мог добиться, чтоб Берлу дана была привилегия на Белорусское епископство, и тот принужден был ни с чем уехать из Варшавы назад в Могилев. «Я нахожу, – писал Левенвольд, – что если со стороны вашего величества сильная резолюция принята не будет, то от Речи Посполитой во всех этих обидах скорого удовлетворения трудно дождаться». Главное препятствие относительно утверждения Берла Левенвольд встретил в вице-канцлере Чарторыйском, «русскому двору и всем его интересам явном неприятеле». Мало того, что Берла выпроводили из Варшавы: ему приказали по приезде в Могилев немедленно забрать свои вещи и ехать, откуда приехал, и это приказание прописано было в паспорте, выданном ему Чарторыйским; в Могилев отправлен был королевский указ, который грозил жителям лишением всех вольностей и жестокою казнию, если они немедленно не выпроводят Берла, и эконом объявил последнему, чтоб чрез неделю непременно выехал, в противном случае велит солдатам выкинуть его за город; войты могилевские с целым магистратом и посполитыми людьми приходили к Берлу и говорили ему: «Изволь, преосвященство твое, не дожидаясь большей конфузии, немедленно выехать от нас, больше твое преосвященство держать не можем, потому что король грозит нам отнятием вольностей и смертною казнию». По получении этого известия в Москве сделано было сообщение польскому посланнику Потоцкому, который написал могилевскому эконому, чтоб тот удержался от насильственных действий против Берла до будущего решения между обоими дворами. Поэтому канцлер граф Головкин писал епископу, чтоб он оставался в Могилеве и ехал в Москву только в случае принуждения. «Но и в таком случае, – писал Головкин, – весьма потребно вам надлежащую твердость возыметь и выездом не торопиться, ибо нельзя ожидать, чтоб поляки действительно показали к вам какой-нибудь неприятельский поступок: по известному польскому обыкновению они более угрозами стращают, а в самом деле того не отваживаются чинить».

Берло остался в Могилеве; но в конце 1731 года писал императрице: «Шляхта белорусская продолжает отторгать церкви православные к унии; меня, бедного, нестерпимым ругательством поносят и архиерейским вотчинам, в которых только 30 мужиков имеется, превеликую обиду и разорение чинят, а недавно и совсем отнять хотели, так что я, продав лошадей и платье свое, принужден был оплачиваться и оплатился на время; все это они делают для того, чтоб меня отсюда выжить. Хотя я живу здесь по всемилостивейшему вашего императорского величества указу для управления духовных дел и для всяких епархии Белорусской порядков, однако духовенство здешнее, зная о королевских указах, запрещающих иметь меня епископом, и не боясь бога, самовольно живут, отчего происходит всенародный соблазн и великое бесчинство; меня, мнимого своего архиерея, ни во что вменяют, ни с какими делами ко мне не обращаются, мира освященного от меня принимать не хотели, сверх того, заочно меня ругают, из них едва кто твердо стоит в православии, более же готовы к унии. А я всегда болен обретаюсь и для того не могу здешних польских церемоний и политик трактовать и, как зарубежный человек, здешних прав не ведаю, а теперь в старости обучаться им не могу, также и православию святому, во всегдашнем гонении обретающемуся, никакой пользы и помощи в здешнем свободном народе не учиню. Слезно прошу, да повелит ваше императорское величество меня от сего послушания, которое выше силы моей, освободить».

В январе 1732 года Головкин писал Арсению, что на требование его утверждения польский посланник Потоцкий отвечал: «Король и республика вовсе не препятствуют, чтоб на Белорусской епархии был епископ греческой веры, но не могут допустить Арсения Берла, потому что он не из поляков и не шляхтич польский; если обыватели Белорусской епархии выберут себе в епископы другого кого-нибудь, польского происхождения, то король и республика без малейшего отлагательства дадут ему конфирмацию». Ему сказали, что императрица соглашается на это под таким условием, чтоб Арсений Берло без всякого беспокойства мог оставаться в Могилеве и отправлять все духовные должности, пока будет избран и подтвержден другой епископ, в чем Потоцкий и обнадежил. «Итак, ваше преосвященство, – писал Головкин, – извольте по этому соглашению жить в Могилеве до избрания и утверждения нового епископа, ведите себя тихо, исправляйте одну духовную должность, а по избрании нового епископа будете по своему достоинству в России к пристойной епархии определены».

11 июля 1732 года вольными и согласными голосами избран был в белорусские епископы находившийся в одном из киевских монастырей игуменом Иоасаф Волчанский, природный польский шляхтич. Левенвольду послан был из Петербурга указ «прилежное старание приложить и ревностно домогаться», чтоб Волчанскому дано было королевское утверждение. «Если же усмотрите, – говорилось в указе, – что для скорейшего исходатайствования королевской привилегии надобно кому-нибудь презенты небольшие учинить, то можете на то употребить пристойное число денег из имеющейся у вас нашей казны». Левенвольд прилагает всевозможное старание получить привилегию, но папский нунций также прилагает всевозможное старание, чтоб удержать ее; наконец благодаря добрым людям привилегия была написана в литовской канцелярии и отправлена в Саксонию для подписи королевской.

Но подле русского вопроса стоял вопрос собственно польский, занимавший одинаково и Россию, и Австрию, и Пруссию, и Францию, – вопрос о том, кто будет преемником Августа II, которому уже оставалось очень недолго жить. В начале 1733 года он приехал в Варшаву, где был созван чрезвычайный сейм. Вельможи и земские послы волновались слухами, что король непременно хочет насильственными средствами сломить польскую конституцию в пользу своего дома. Действительно, Август заискивал в Берлине и ставил Фридриха Вильгельма в затруднительное положение между Россиею и Австриею, с одной стороны, и Саксониею – с другой: Россия и Австрия обещали одну Курляндию, и то не непосредственно, тогда как Август за содействие его планам обещал польскую Пруссию, часть Великой Польши, Курляндию. Приманка была сильная, но и дело было крайне опасное, и потому в Берлине заключили Левенвольдов договор; но Август не отставал, обещал, что опасности никакой не будет, что он удовлетворит и Россию, и Австрию и что «четыре орла разделят между собою пирог». Сейм начался среди обычной борьбы партий, из которых одна старалась довести его до конца, а другая – разорвать, как 1 февраля король умер. Весть об этом событии отозвалась в Европе призывом к войне.