Текст книги "История России с древнейших времен. Книга X. 1725–1740"

Россия решилась изменить своей прежней политике и обязалась пригласить к тому же и Пруссию. Та, как мы видели, и прежде была не прочь допустить сына Августа II к польскому престолу за хорошую долю в добыче. И теперь весь вопрос состоял в том же. Но Пруссия была теперь раздражена тем, что надобно было вести еще новые переговоры с неподатливою Саксониею, а между тем старый договор, в котором была выговорена такая богатая добыча – Курляндия, договор Левенвольдов 1732 года, не был подтвержден в Петербурге. В марте 1733 прусский посланник в Петербурге Мардефельд дал знать своему двору, что Саксония сильно хлопочет привлечь на свою сторону петербургский двор, обещает Бирону Курляндию. Фридрих-Вильгельм знал, что и Россия, и Австрия заключают выгодные договоры с саксонским курфирстом, и потому написал своему посланнику в Варшаве: «Если дело пойдет о саксонском курфирсте, то он должен прежде удовлетворить нашим требованиям, иначе персона его нам не годится». Курфирст медлил входить в сношения с Пруссиею; Фридрих-Вильгельм написал на докладе министров: «Надобно прежде выслушать, что Саксония хочет для нас сделать. Как скоро договор (Левенвольдов) будет подтвержден, я его исполню в точности; если он не будет подтвержден и Саксония будет умна, то я так сделаю, что император останется мною доволен: если Саксония ничего не сделает, то и я сделаю только ла-ла-ла-ла».

Чего же хотела Пруссия от саксонского курфирста? Кроме уступок в споре о землях германских (Юлих-Клеве-Берга и других) Фридрих-Вильгельм требовал, чтобы Август по восшествии на польский престол признал за ним королевский титул, на что до сих пор не соглашалась Речь Посполитая; благоприятствовал намерениям Пруссии относительно Курляндии; не мешал Пруссии оставить за собой уезды Эльбинский и Драгинский, заложенные ей Польшею во время Северной войны. Здесь хотя, кроме пункта о титуле, от Августа требовалось только благоприятствовать и не мешать, однако уже он связал себе руки обязательством стараться об удовлетворении известных русских требований; обязаться еще действовать в прусских интересах значило явно показать себя в Польше орудием чужой политики, плательщиком на счет Польши за услуги, оказанные королю соседними державами при достижении им престола; что же касается до уступок в Германии, то против них была Австрия; таким образом, Август находился между двух огней. В надежде, что Пруссия не решится действовать прямо против императорских дворов и что помощь ее не очень нужна при помощи России и Австрии, Август решился по возможности отделываться от тяжелых обязательств относительно Пруссии, представляя, что Фридрих-Вильгельм заключил союз с Россиею и Австриею прежде, чем он, Август, объявил желание взойти на польский престол: зачем же он будет платить Пруссии, когда она и без того должна действовать заодно с Россиею и Австриею по союзным обязательствам с ними? Потом, выставляя ограниченность королевской власти в Польше, Август обещал только соблюдать доброе соседство и оказывать прусскому королю всевозможные услуги.

Из Петербурга и Вены шли увещания Фридриху-Вильгельму не делать больших запросов саксонскому курфирсту и действовать заодно с императорскими дворами в Польше. Из Петербурга внушали королю, что не должно смешивать вопроса об устранении Станислава с вопросом об избрании курфирста саксонского; что первое необходимо точно так же для Пруссии, как для России и Австрии; что же касается до второго, то с курфирстом вошли в сношения, потому что он один имеет в Польше сильную партию, которую можно противопоставить партии Станислава, а потом нужно также отвлечь Августа от союза с Франциею; при крепком союзе между Россиею, Австриею и Пруссиею курфирст саксонский не может быть опасен, если даже будет и королем польским; при ограниченности своей власти в Польше Август может обещать только добрые услуги относительно прусских требований; если же обещает больше, то поступит нечестно, обязавшись большим, чем сколько может исполнить.

Эти внушения только раздражали Фридриха-Вильгельма: не подтвердили Левенвольдова договора и заставляют даром действовать в пользу саксонского курфирста, который в надежде на Россию и Австрию не хочет ничего сделать для Пруссии, прямо говорит, что прусский король обязан даром все для него сделать по своим обязательствам с императорскими дворами. Но где эти обязательства? Ни в одном договоре Фридрих-Вильгельм не обязывался препятствовать избранию Лещинского; правда, в одном договоре находилось такое обязательство, именно в Левенвольдовом, но сами Россия и Австрия не подтвердили этого договора и вместо португальского инфанта подставили саксонского курфирста, не объяснивши прусскому кабинету своих побуждений. И зачем отдавать предпочтение Августу пред Станиславом? Лещинский при первой попытке нарушить польскую конституцию и повредить соседям легко будет задавлен соединенными силами союзников, окружающих Польшу с трех сторон, но курфирст саксонский владеет большим и богатым государством, может распоряжаться своим многочисленным и хорошо устроенным войском. Притом сопротивление Лещинскому может вовлечь Пруссию в войну с Франциею, в войну, опасную но разбросанности прусских владений: тогда надобно будет защищаться от французов на Рейне и в Невшателе, от поляков на прусских границах и от шведов в Померании. Если хотят, чтоб Пруссия действовала в интересах саксонского курфирста, то пусть последний, исполнит требования прусского короля и обяжется вознаградить его за военные издержки. Фридрих-Вильгельм ограничил, наконец, свои требования одним прекращением спора о юлихском наследстве; Август не согласился, и Фридрих-Вильгельм объявил, что будет нейтральным в польских делах. Чтоб заставить выйти из этого нейтралитета, в Петербурге тронули опять нежную струну: императрица призвала Мардефельда и объявила ему, что она не ратификовала декабрьского (Левенвольдова) договора, потому что польские дела совершенно изменились, но, чтоб засвидетельствовать свое уважение к королю, она подтвердила сепаратную статью о Курляндии, и эту статью граф Левенвольд возьмет с собою в Варшаву, но Фридрих-Вильгельм не прельстился и этим, потому что дела начали принимать серьезныи оборот. «Я не могу растянуться на две стороны и разориться, – говорил король, – не могу воевать в одно время и с Франциею, и с Польшею».

В Петербурге должны были отказаться от надежды действовать втроем. Обер-шталмейстер Левенвольд возвращался в Варшаву, из Варшавы ехал в Петербург посол от примаса брацлавский постельничий Рудомина с жалобами на Левенвольда, зачем он уехал из Варшавы, не давши о том знать правительству Речи Посполитой. В письме примаса, привезенном Рудоминою, выражалась надежда, что императрица не нарушит свободы королевских выборов и будет зерцалом справедливости для прочих держав. Рудомина объявил, что прислан за советом, как утвердить внутреннюю тишину и обеспечить внешнюю безопасность Польши, потому что до избирательного сейма и во время его можно все устроить к общему удовольствию. Ему отвечали, что уже через обер-шталмейстера графа Левенвольда императрица объявила правительству Речи Посполитой, что она и союзники ее не только не хотят сами ничего приобрести от Польши, но ее величество не допустит никого другого отнять у республики хотя фут земли; императрица не стоит особенно ни за кого из кандидатов, хочет поддержать свободную подачу голосов, исключает только одного Станислава Лещинского, потому что он был всегда врагом России; избрание его она сочтет нарушением мира и будет препятствовать утверждению Станислава на престоле всеми силами, данными ей от бога. Для подлития масла в огонь Рудомина стал жаловаться на Левенвольда, зачем уехал из Варшавы, не давши никому знать об этом, и просил от имени примаса, чтоб в Варшаву был прислан посол русского происхождения. Ему отвечали, что Левенвольду не нужно было прощаться с примасом, потому что он уезжал на время, а русской императрице нельзя предписывать, каких послов держать ей в Варшаве; притом какого бы происхождения ни был посол, он действует по указу ее величества. Но этой бестактности и незнания положения дел со стороны примаса с товарищи было мало: Рудомина привез письмо от князя Вишневецкого к одному из князей Трубецких; Вишневецкий жаловался Трубецкому, что давно не получал от него писем, напоминал о происхождении их фамилий от одного рода (Гедиминова) и просил его как знатного сенатора противодействовать людям, советующим императрице послать войска свои в Польшу до избрания короля; уверял, что новый король будет соблюдать договор со всеми соседями, особенно с Россиею, по славянскому братству обоих народов; выражал надежду, что князь Трубецкой примет на себя звание полномочного посла в Польше, чтоб мирными средствами поддерживать согласие между обоими государствами. Младший Левенвольд достал копию с письма и переслал ее в Петербург с своими замечаниями, что Вишневецкие, Сангушки и Чарторыйские принадлежат к одному Гедиминову роду с Трубецкими, Голицыными и Куракиными и потому было бы очень опасно, если бы этот могущественный род достиг польского престола в особе князя Вишневецкого.

В конце июля опять приехал в Варшаву нежеланный обер-шталмейстер Левенвольд. Русское и саксонское посольства начали подвергаться оскорблениям, и на жалобы их примас отвечал, что не в состоянии никого защитить от народной ненависти. Левенвольд сказал на это: «Если нас от народной ненависти защитить не могут, то и я против козацкой пики защитить никого не могу».

25 августа назначен был избирательный сейм. К этому числу поля, прилегавшие к Варшаве, покрылись знаменами воеводств и поветов, сошедшихся на выборы. Но Литва стояла в отдалении, в Венгрове, за несколько миль от Варшавы; она была против Станислава, требовала уничтожения стеснительной присяги, установленной на созывательном сейме, требовала подтверждения уставов, изданных в 1717 и 1718 годах против Станислава. Главным деятелем между Литвою был Радзивилл, воевода новогрудский, и вообще Литва была склоннее ко внушениям из России, во-первых, по соседству, во-вторых, из страха, что ее области пострадают первые при вступлении русских войск, в-третьих, по врожденной оппозиции к короне, то есть Польше, а в-четвертых, наконец, вследствие подарков, получаемых влиятельными людьми от русских агентов Даревского и Ливена, разъезжавших перед тем по Литве с целью набирать противников Станиславу. Получив от примаса неудовлетворительный ответ на свои требования, воеводства Новогрудское, Минское и Подляшское образовали конфедерацию для сохранения liberum veto. Примас с товарищи старались уговорить их отстать от конфедерации, но напрасно, и тут Литве досталось много денег, потому что партии должны были бороться в ее лагере золотым оружием.

Сейм начался 25 августа, и начался ссорами, так что 29 числа региментарь литовский князь Вишневецкий перешел с своими приверженцами в числе около 3000 человек на правый берег Вислы в Прагу, за ним последовал краковский воевода князь Любомирский. Начались выборы в сеймовые маршалы, и партия Лещинского восторжествовала, потому что избран был киевский подкоморий Раджевский, свойственник Станислава. Но между тем слухи о приближении русских войск подтверждались все более и более, и приверженцы Лещинского издали 4 сентября манифест, наполненный проклятиями и угрозами против тех поляков, которые призвали эти войска. По поводу манифеста вожди противной партии имели свидание с примасом, и Любомирский говорил ему: «Вместе с своим манифестом вы должны издать и привести в исполнение другой манифест – против тех, которые хотели призвать сюда французов, турок и татар. У вас тот враг отечества, кто не стоит за Станислава, но разве у вас нет других кандидатов, более достойных? (Тут Любомирский указал на Сангушка.) Я объявляю, что не хочу такого кандидата, который вовлечет нас в войну с иностранными державами. Кто виноват в том, что русские войска приближаются? Станислав. Вы хвалитесь, что выгоните русских, но где у вас силы? Выйти против русских с горстью людей – значит заставить весь свет смеяться над Речью Посполитой. Но у вас есть другие средства удалить русских: откажитесь от Станислава, пусть на выборах господствуют свобода и законность, и перестаньте говорить, что того, кто подаст голос против Станислава, надобно изрубить в куски, как врага отечества». Любомирский указал также на важное нарушение польской свободы, допущенное большинством; составление и пересмотр условий, на которых избирался король, отложены были до избрания.

Протест Любомирского произвел сильное впечатление, но большинство все же было за Станислава, который 9 сентября прибыл тайком в Варшаву, проехавши по Средней Европе под видом купеческого приказчика. На другой день, 10 числа, начались приготовления к выборам, которые должны были происходить в поле между Варшавою и местечком Волой. Здесь около большого деревянного здания (шопа), занимаемого Сенатом, расположилось до 60000 шляхты на конях. 11 числа, когда примас должен был собирать голоса, паны, стоявшие отдельно на правом берегу Вислы, прислали протест против кандидатуры Станислава, но примас объявил, что только тот протест считается законным, который высказан на поле избрания, в шляхетском кругу, или так называемом рыцарском Коле. Началось отбирание голосов. Восемь часов под проливным дождем объезжал примас верхом ряды избирателей и спрашивал, кого они хотят в короли, и повсюду слышались громкие крики: «Да здравствует Станислав!» Но меньшинство утверждало потом, что примас поступал недобросовестно, вовсе не спрашивал тех, которые открыто были против Станислава, быстро проезжал мимо подозрительных хоругвей, причем свита его при звуке труб и рогов кричала: «Да здравствует Станислав!» – и заглушала крики противников; меньшинство утверждало, что 40 хоругвей протестовало против избрания Станислава. Но никто не высказывался прямо и за курфирста; так, Любомирский на вопрос примаса, за кого он, отвечал: «За того, кто не вовлечет Польшу в войну»; кастелян радомский Малаховский раскрыл грудь и сказал громко примасу: «Здесь грозят изрубить в куски того, кто протестует против Станислава. Я протестую: кто посмеет изрубить меня в куски? Станислав на сеймах объявлен врагом отечества; где его заслуги? Разве то вменить в заслугу, что он с шведами опустошил наше королевство?»

Но как бы то ни было, к вечеру 11 числа большинство явно высказалось в пользу Станислава, меньшинство ночью ушло в Прагу, где всех сенаторов набралось теперь до 20, с свитою до 4000 человек; к ним присоединился и князь Сангушко, увидавши, что никто не высказался за него. 12 числа примас продолжал собирать голоса, и теперь никаких протестов уже не было, потому что меньшинство ушло. Это отдаление меньшинства, стоявшего в сомкнутом и потому грозном положении, сильно тревожило примаса, который понимал, что державы, враждебные Станиславу, обопрутся на это меньшинство. Он отправил в Прагу депутацию с просьбой, чтоб меньшинство присоединилось к большинству, долго дожидался возвращения депутации, наконец уступил требованиям большинства и провозгласил королем Станислава Лещинского, которого торжественно ввели в костел Св. Яна. Между тем меньшинство не тронулось просьбами двух депутаций от большинства, оно выдало манифест, в котором жаловалось на уничтожение liberum veto, и отступило в Венгров, отбившись от наступавшего на него большинства.

Таким образом, торжество большинства и короля его далеко не было обеспечено. Никто не сомневался в приближении русского войска, а Станиславу нечего было противопоставить ему, ибо коронная армия существовала только по имени. Выдавши универсалы, призывавшие к посполитому рушению, Станислав 22 сентября выехал в Данциг в сопровождении главных своих приверженцев, также французского и шведского послов: здесь хотел он дожидаться французской помощи, также движения в свою пользу иностранных государств – Швеции, Турции и Пруссии.

Удаление Станислава не облегчило участи русского и саксонского посольств. Еще прежде Левенвольды должны были переехать в дом цесарского посольства: их дом был разграблен; к ним никого не пускали; все курьеры были останавливаемы, у них отбирали бумаги и распечатывали. Дом саксонского посла был взят кровопролитным приступом, посол должен был выехать из Варшавы. Наконец 30 сентября на правом берегу Вислы показалось двадцать тысяч русского войска под начальством Леси.

Что же побудило Россию действовать так решительно? 22 февраля 1733 года по указу ее величества было в Кабинете генеральное собрание, присутствовали министры, Сенат и генералитет, а именно: канцлер граф Головкин, генерал-фельдмаршал граф фон Миних; действительные тайные советники вице-канцлер граф Остерман, князь Черкасский, генерал Ушаков; действительные тайные советники князь Трубецкой, барон фон Миних, вице-адмирал граф Головин, тайный советник граф Головкин, и по выслушании реляции, присланной из Польши от камергера графа фон Левенвольда, рассудили следующее: 1) по русским интересам Лещинского и других, которые зависят от Короны Французской и Шведской и, следовательно, от Турецкой, до Короны Польской допустить никак нельзя; 2) для того отправляемые в Польшу министры должны усильно стараться денежные и другие пристойные способы употреблять сообща с министрами союзников, чтоб поляков от избрания Лещинского и других подобных ему отвратить, для того этих министров надобно снабжать денежными суммами; 3) а так как может случиться, что вышеозначенные способы для отвращения таких вредных Русскому государству предприятий окажутся недостаточными и надобно будет силу оружия употребить, то признается нужным, без упущения времени, на самых границах поставить 18 полков пехоты и 10 полков конницы и расположить их в таком расстоянии, чтоб в случае нужды немедленно могли собраться и маршировать, а как скоро вешнее время наступит, собрать их в два или три корпуса и велеть их вывесть к самым границам литовским и польским; 4) к этому корпусу регулярному нарядить нерегулярного войска: донских козаков 2000, гусар украинских – сколько есть, слободских полков – 1000, из Малороссии – 10000, чугуевских калмыков – 150 да волжских тысячи 3; 5) к этому корпусу определить главного командира и прочих от генералитета с таким именным указом, чтоб по первому требованию от главного министра ее величества, обретающегося в Польше, вступил в Польшу и действовал бы во всем по его определению. В собрание был приглашен князь Дм. Мих. Голицын; он не мог быть по болезни, потому кабинетский секретарь ездил к нему на дом, и, по мысли Голицына, в нерегулярное войско прибавлены калмыки.

Решение генерального собрания было исполнено, войско выставлено на границу, и 29 июня состоялось другое решение: партия Станислава в Польше очень сильна, подкреплена большими французскими деньгами и намерена действовать на собственные средства, чтоб провозгласить его королем; поляки, которые этого не хотят и которых немало, не будучи обнадежены в нашей действительной помощи и не имея подпоры в наших войсках, боятся оказывать явное сопротивление, и потому многие из них, составя письменную декларацию, нас и союзников наших призывают на помощь, и поэтому рассуждается: 1) что по русским интересам Станислава до короны польской допустить нельзя, ибо известно, что он Русскому государству отъявленный неприятель, так тесно связан с французскими, шведскими и турецкими интересами, что, кроме злых поступков, ожидать от него ничего нельзя; притом он по правам польским объявлен изгнанником и никогда не прощаемым врагом своего отечества, следовательно, может быть выбран в короли не иначе как с насильственным ниспровержением польских прав и конституций, а России крайне нужно не допускать их до нарушения, ибо если эти конституции нарушатся, то могут быть нарушены и другие многие, постановленные в прошедшую шведскую войну и касающиеся до России; 2) если допустить партию Станислава насильственно и скоропостижно выбрать его в короли, то трудно будет после его выслать и другого на его место поставлять.

На другой день послан был указ лифляндскому губернатору генерал-аншефу Петру Петровичу Леси, чтоб ехал немедленно к полкам Рижского корпуса, расположенным на польской границе, и приготовил их к походу так, чтоб мог выступить на другой день по получении о том указа. Такое же повеление было послано к генерал-поручику Загряжскому, начальствовавшему Смоленским корпусом. Одним из членов генералитета при этом корпусе назначен был генерал-майор Артемий Волынский, находившийся тогда в Москве по делам Конюшенного ведомства; ему велено было, передав эти дела кому-нибудь из находившихся при нем штаб-офицеров, ехать немедленно в Смоленск. Оба корпуса, Рижский и Смоленский, должны были соединиться и идти к Гродно под главным начальством Леси, которому было предписано по дороге обывателям отнюдь никаких обид не делать и, что понадобится, покупать за настоящую цену и платить деньги без удержания. Для этого штаб-, обер– и унтер-офицеры получали полуторное жалованье, а рядовые – по три копейки на день.

31 июля Леси перешел русскую границу в Лифляндии и через Курляндию направил путь в Литву, откуда доносил, что все тихо, войсковых собраний и никаких других съездов нет; гусарские и панцирные хоругви стояли по квартирам, но в них было мало людей; знатное шляхетство в домах своих не сказывалось, объявляли, будто уехали в Варшаву, но некоторые приезжали к Леси и объявляли, что согласны с намерением русской императрицы, и бранили своих сенаторов, что заставили Россию вмешаться в польское дело вооруженною силою. 18 августа приехал к Леси Ковенского повета маршал Забело с просьбою, чтоб войска не делали никаких обид жителям, которые Варшаве не присягали и благодарны русской императрице за оборону Речи Посполитой и вольностей ее. 25 августа, не доходя до Гродно, Леси получил от Левенвольда письмо, в котором тот просил его спешить к Варшаве. Леси писал в Петербург, что более спешить, как он до сих пор спешил, не может, ибо, несмотря на страшную грязь, шел по три и четыре мили в сутки и во весь поход отдыхали только шесть дней, люди и лошади устали. 27 августа Леси пришел в Гродно. 13 сентября, не доходя местечка Нура, явились к Леси послы от конфедерации, поздравляли его с счастливым прибытием в Польшу, всенижайше благодарили императрицу за высокую милость и защиту и просили не оставить их при нынешних их крайних нуждах: они не могли сдержать сильного нападения Станиславовой партии при Варшаве, принуждены были отступить, причем потеряли несколько товарищей и часть обоза, и теперь находятся в осьми милях от Нура, в окопе под местечком Стременчином. Леси советовал им как можно скорее соединиться с русским войском.

В ночь на 20 сентября Леси явился с своим Рижским корпусом в Прагу и на другой день на берегу Вислы, против самой Варшавы, устроил батарею о пяти пушках; польская конница и пехота занимали противоположный берег и остров на Висле между Варшавою и Прагою. Между обоими войсками началась перестрелка, но с русской стороны она скоро прекратилась, потому что из наших полковых пушек ядер не доносило до польских батарей; урон с русской стороны был незначительный: двое убитых и пять человек раненых солдат. 21 числа приехали в Прагу епископ познанский и светские вельможи Любомирский, Радзивилл, Сапега, Огинский, Завиша, Понинский с большим числом шляхты, объявили Леси, что приехали для королевских выборов, и просили, чтоб главнокомандующий позволил им находиться под покровительством русского войска. Леси, обнадежив их, отправился вверх и вниз по Висле мили по две в каждую сторону для осмотра, где бы можно было переправиться на ту сторону к Варшаве, но не нашел ни одной лодки: все были переведены на ту сторону или изрублены; мост между Прагою и Варшавою был сломан и сожжен. Несмотря на то, усмотревши два удобных для переправы места, одно вниз, а другое вверх по реке, Леси выслал к ним отряды для постройки плотов.

22 сентября под неумолкаемую пальбу с варшавского берега, не причинявшую, впрочем, никакого вреда, поляки, приехавшие в Прагу, составили конфедерацию, маршалом которой выбран Понинский. 24 числа, в пятом часу пополудни, в полмиле от Праги, в урочище Грохове, сконфедерованная Речь Посполитая выбрала в короли Фридриха-Августа, курфирста саксонского: после избрания были виват и стрельба, и потом в церкви Бернардинов отправлен благодарственный молебен; в русском войске также выстрелили 93 раза из пушки и 3 раза из ружей беглым огнем. 26 числа Леси, оставя при Праге генерал-майора Любераса с несколькими полками, сам с двумя драгунскими и четырьмя пехотными полками отправился вниз по Висле и в трех милях, у деревни Сухотино, стал переправляться на другой берег, причем польские отряды отступили без малейшего сопротивления, а 28 числа Люберас дал знать главнокомандующему, что отступило и то неприятельское войско, которое находилось около Варшавы. Скоро Леси получил письмо и от Левенвольда, что все войско ушло из Варшавы к Кракову. После этого Леси, разделив свое войско по недостатку продовольствия на две колонны, одну поставил в Скерневичах, другую – в Ловиче (оба места в десяти милях от Варшавы); здесь он хотел побыть для поправления людей и лошадей, пока получит известие о вступлении в Польшу нового короля Августа III. При Варшаве оставлено было четыре пехотных полка, один драгунский и несколько иррегулярных; кроме того, отряд из одного драгунского и трех пехотных полков поставлен был в Плоцке под начальством генерал-майора Густава Бирона. Но вместо известия о вступлении нового короля в Польшу в конце 1733 года Леси получил указ выступить к Данцигу против Станислава Лещинского.

Леси был рад уйти подальше от Варшавы, потому что тяжело ему было находиться под командою у Левенвольда. Леси, знавший только свое военное дело, человек скромный и без связей при дворе, не жаловался на могущественного обер-шталмейстера, но мы видели, что одним из отрядов командовал Густав Бирон, брат фаворита. Бирон 25 октября написал брату следующее письмо: «Здесь как высшие, так и низшие страшно недовольны, потому что старший граф Левенвольд, министр наш, неслыханным образом сурово с нами поступает; решения его так слабы и непостоянны, что почти каждую минуту их отменяет и сам не знает, чего хочет; войско наше разбросано и подвержено неприятельским нападениям; людей наших перед нашими глазами перехватывают: вчера унтер-офицер с четырьмя солдатами в плен взят. Этого бы ничего не было, если бы мы лучше охраняли заслуженную славу нашего войска, шли за неприятелем и его разогнали, но мы благодаря нашему министру теряем время, занимаясь посторонними и неважными делами, без всякой причины стоим в Варшаве с несколькими пехотными и конными полками; принуждены на 6 или на 7 миль фуражировать и за недостатком потребного пропитания почти пропадаем. Сверх того, люди наши никогда покоя не знают, но принуждены день и ночь работать, укреплять Варшаву, все улицы рогатками перегораживать, как будто неприятеля боимся, тогда как прежде к нам было писано, что если б только 100 человек здесь было, то б все дело можно было покончить. Но министр никаких представлений не выслушивает и всем добрым распоряжениям генерала Леси препятствует и так нас обременяет, что терпеть больше нельзя. Кроме того, при всех здешних господах он говорит странные речи, будто некоторые из нас подкуплены были и потому медлили походом, хотя не было никакой возможности пройти с армиею 120 миль скорее, чем мы прошли. Но суровый министр наш не принимает никаких резонов, надобно, чтоб все только по его воле делалось. О пропитании войска нашего старания нет; вместо того чтоб неприятеля выгнать и о зимних квартирах думать, мы бездельно стоим в Варшаве и допускаем неприятеля усиливаться, а все это оттого, что министр возымел ложную мысль, будто неприятеля можно приклонить мирными средствами: здесь интриги саксонских министров, которые благодаря нам достигли своей цели и, может быть, теперь думают, что мы им больше не очень потребны. Между тем наше войско час от часу слабеет; генерал Леси не смеет слова выговорить, боясь нареканий от графа Левенвольда, который и с родным братом своим в ссоре».

Такие отношения между послом и генералами, препятствовавшие единству и быстроте движения войск, давали партии Лещинского надежду поддержать свое дело. В конце 1733 года в разных местах образовались конфедерации в пользу Станислава: сандомирская, составленная в Опатове люблинским воеводою Тарло; волынская, составленная в Луцке Михаилом Потоцким, воеводою бельзским; подольская, составленная в Каменце Стадницким; киевская в Житомире – Вороничем. Поляки думали найти сочувствие в русских, недовольных владычеством немцев в Петербурге, и потому в манифесте сандомирской конфедерации говорилось: «Яснее солнца для каждого, который исследует причины вещей и откуда встала буря на нашу вольность, что не русская монархия сама по себе была виновницею настоящей революции в Польше и в Европе, ибо эта революция в основании противна интересам России, которая сама находится под гнетом немецкой власти, стремящейся ко всемирной империи и ненавидящей нашу вольность, как соль в глазу. Видя, что насилие, учиненное нашему королевству московскими войсками, сделано не по совету доблестных вельмож, правдивых наследников российского имени, обязали мы нашего маршала объявить войскам российским и чинам панств московских, что с ними враждовать не желали бы».

Но человек, в пользу которого составлялись эти конфедерации, Станислав Лещинский, меньше всех ожидал от них проку; он очень хорошо знал, что эти нестройные толпы шляхты, как бы даже многочисленны ни были, не в состоянии держаться и против незначительных отрядов регулярного войска соседних держав. Вся надежда Станислава была на Францию, и то только в том случае, если бы она употребила большие усилия, если бы сделала с Августом III то же самое, что Карл XII сделал с отцом его, т.е. если бы ее войско заняло Саксонию и в Дрездене заставило курфирста отказаться от Кракова и Варшавы. Станислав прямо писал своей дочери: «Если король Людовик XV не овладеет Саксонией, то буду принужден покинуть Польшу и возвратиться во Францию». Но если для утверждения Лещинского в Польше необходимо было французам напасть на Августа в Саксонии, то для утверждения Августа в Польше русским необходимо было выгнать Станислава из Данцига, куда к нему на помощь легко могли явиться морем французы, а быть может, и другие союзники морем и сухим путем. Вот почему, как мы видели, Леси получил от своего двора приказание немедленно идти к Данцигу. Несмотря на то что в Польше находилось в это время тысяч пятьдесят русского войска, большая часть его была необходима здесь для сдерживания конфедератов, и Леси мог взять с собою к Данцигу не более 12000 человек. В январе 1733 года Леси занял Торн, жители которого присягнули Августу III и приняли русский гарнизон. Но жители Данцига решились твердо держаться Станислава в надежде на французскую помощь и на то, что и другие, особенно морские, державы не позволят разорить такой важный торговый город; присутствие французского посла Монти, французских инженеров и шведских офицеров поддерживало эти надежды, тем более что у них было втрое более людей, чем у осаждающих. Малочисленность войска, недостаток во всем нужном для осады и неблагоприятное время года не могли позволить Леси вдруг сделать что-нибудь важное, а в Петербурге торопились, боясь весны и появления французских кораблей с войском, и потому отправили под Данциг первую военную знаменитость империи – графа Миниха.