Текст книги "История России с древнейших времен. Книга VI. 1657-1676"

Побег Цецуры был окончательным ударом для Шереметева: о помощи нечего было и думать, а между тем «от пушечной и гранатной стрельбы теснота была великая; с голоду ратные люди ели палых лошадей и мерли; пороху и свинцу у них не стало». В таком отчаянном положении Шереметев продержался еще одиннадцать дней и 23 октября решился вступить в переговоры с польскими вождями. Подписаны были следующие условия: 1) царские войска должны очистить малороссийские города: Киев, Переяславль, Нежин, Чернигов, оставя в них пушки и всякие пушечные запасы, после чего беспрепятственно отступят к Путивлю, взявши с собою имение свое и казну царскую. 2) Войско Шереметева, сдавши оружие, все военные запасы и хоругви, остается в обозе три дня, а на четвертый выступает в города – Кодню, Котельню, Паволоч и ближние места. 3) Шереметев с начальными людьми остается у гетманов коронных и у султана крымского, пока царские войска не выйдут из Киева, Переяславля, Нежина и Чернигова; им позволяется оставить при себе только сабли и иметь сто топоров в войске для рубки дров; когда упомянутые города будут очищены, то войско под защитою королевских полков отпустится к Путивлю, где будет ему возвращено все ручное оружие; дорогою русских ратных людей не будут ни грабить, ни побивать, ни в плен брать; пищу себе и лошадям вольно им будет покупать. 4) Козаки, оставшиеся в таборе Шереметева по уходе Цецуры, выйдут наперед из обоза, оружие и знамена повергнут под ноги гетманов коронных, и Москве нет до них никакого дела. 5) Шереметев с товарищами ручаются, что воевода князь Юрий Никитич Борятинский на все эти статьи согласится, приедет к гетманам и останется у них до очищения Киева, Переяславля, Нежина и Чернигова; если же он этого при первой повестке не сделает, то уговорные статьи до него не касаются.

Вследствие этого Шереметев немедленно отправил грамоты Борятинскому, стоявшему под Киевом, и другому воеводе, Чаадаеву, находившемуся в самом Киеве, просил их согласиться на Чудновский договор. Шереметев писал: «Вам бы учинить по этому нашему договору, а в Киеве, Чернигове, Переяславле и Нежине государевым ратным людям быть не у чего, потому что Юрий Хмельницкий со всем войском и с городами изменил». Но Борятинский, не находясь в положении Шереметева, не думал, что Малороссия потеряна для Москвы только потому, что Хмельницкий передался полякам. «Я повинуюсь указам царского величества, а не Шереметева; много в Москве Шереметевых!» – отвечал Борятинский. Получивши этот ответ, поляки сочли себя вправе задержать воевод и войско, ибо главное условие – очистка городов малороссийских – не было исполнено. Но прежде всего надобно было удовлетворить хищных союзников, и самый важный пленник, за которого надеялись получить самый богатый выкуп, Шереметев, отведен был в Крым, где сначала сидел три месяца в оковах в ханском дворце, потом, по ходатайству Сефергазы-аги, кандалы с него сняли и послали в жидовский город; здесь он имел при себе священника, толмача, мог писать в Москву грамоты и воспользовался этим, чтобы отомстить Борятинскому, сложивши на него всю вину чудновского несчастия: «Я и гетман писали к нему, чтоб шел нам помогать; он было и выступил и отошел от Киева верст с 70, но, не дойдя до нас, поворотил назад, пограбил много местечек и деревень, а гетману, который его ждал, помощи не дал». Видя, что московские воеводы не намерены сдавать Киева, поляки отправили туда тайно пана Чаплинского поднимать жителей против Москвы; воевода узнал о незваном госте и посадил его под стражу; но Чаплинскому удалось уйти из-под стражи; он скрылся в монастыре, где игумен Сафонович обрил у него бороду и усы, нарядил монахинею и велел выпустить из города в то время, когда монахини коров выгоняют.

Сильно испугала Москву весть о конотопском поражении; еще больший ужас навела весть о чудновском. Тогда истреблена. была часть войска, сгибли вожди молодые; теперь целое войско, опора власти царской в Малороссии, не существует, и боярин, и воевода, которым по справедливости гордились, которого царь величал «верным и истинным послушником своим, храбрым и мужественным архистратигом», боярин Шереметев в позорном плену у крымского поганца! Тогда хан с Выговским были ближе к Москве, но и теперь боялись, что наступающая зима постелет гладкий путь полякам и крымцам и нет больше войска, которое бы можно было противупоставить им: с другой стороны, может явиться под Москвою войско литовское, гордое победою над Хованским, и какое ручательство, что швед не захочет воспользоваться бедою Москвы и не нападет на нее с третьей стороны, как прежде напал на Польшу? Боялись и другого рода несчастия – боялись бунта черни московской, раздраженной бедствиями продолжительной войны и войны теперь несчастной. Опять во дворце начали приготовляться к отъезду царя в Ярославль или Нижний. А тут еще дурные вести с Дону: в июне пришло из Царяграда морем под Азов 33 корабля с людьми ратными, со всякими запасами и пушками, ратных людей с 10000, да в то же время из Крыма пришел крымский хан, с ним татар, черкас темрюцких, кабардинских и горских и мурз ногайских с 40000, да рабочих людей, венгров, волох и молдаван, с 10000. Пришедши под Азов, по обеим сторонам Дона поставили две башни каменные, а между башнями через Дон поделали цепи; на устье проездного Донца, против Азова, поставили город каменный с 4 башнями и с нарядом большим и малым. Во время строения крепостей донцы ходили трижды для языков, но работам помешать не могли по своему малолюдству, да и боялись на себя неприятельского прихода: стада у них крымцы все отогнали. Пришли на Дон царские воеводы, стольники Семен Савич и Иван Савостьянович Хитрово, но пришли они уже тогда, как хан, отстроив крепости, пошел назад в Крым. Государевы люди сделали себе городок выше Черкасска с полверсты и вместе с козаками ходили под Азов, выжгли посады, были и под башнями, но ничего им не сделали. Всех козаков в Черкасске было только 3000 да государевых людей 7000. Крымцы навестили последних в их городке, но были отбиты. Государевы люди были привычны сидеть и отсиживаться в городках, но козаки привыкли нападать и грабить, оборонительная война была для них тяжела; они говорили: «Как стало на Дону войско быть, такого утесненья нам никогда не бывало: для промыслов ходить никуда нельзя, и многие без промыслов с Дону от нас разбредутся». Оставшиеся в Малороссии воеводы ссорились друг с другом. Воевода Чаадаев из Киева бил челом на воеводу князя Юрия Борятинского: «Пишет многие отписки у себя на дворе, со мною не говоря, и ни о чем со мною не советует, и во многие походы ключей городовых мне не отдает, оставляет их у человека своего Далматова, и перед своими друзьями хвалится, что он меня ото всего оттеснил, а ходит он в походы не для государевых дел, для своей корысти. Мая 23 (1661 г.) ходил он в маетность Печерского монастыря Иванково и, не доходя до нее, выбрав своих угодников, послал с ними людей своих, велел грабить на себя: ратные люди многие лошадей поморили, а пришли ни с чем; только искорыстовался князь Юрий и друзей своих накормил; а к тебе, великому государю, пишет все ложно и посылает с отписками своих угодников. Писал он к тебе, будто город Иванков взял и многие места и села повоевал; но писал ложно: кроме одного местечка Иванкова, нигде войны не бывало, и в том местечке никаких воинских людей, кроме тутошних жителей, не было и воевать было не с кем, а выграбил его для своей корысти, и церкви божии везде выграбил; добрых людей своим озорничеством всех отогнал, а меня называет изменником, будто я с теми людьми знаюсь для измены, и грозит убийством; а все это он делает по мысли головы Федора Александрова. Многие ратные люди говорят, что им подняться не на что, добра от нас никакого не чают, и многие из Киева бегают, на день человек по 20, 30 и больше».

Обращая все более и более внимания на Европу, в Москве боялись невыгодного впечатления, какое произведут на нее разглашения поляков о своих торжествах над русскими, и сочли за нужное противодействовать этим разглашениям путем печати. Написано было изложение военных действий 1660 года, где выставлены успехи Долгорукого и вначале Шереметева, коварство польских комиссаров, дливших время нарочно, чтоб дать своим возможность собрать войско и дождаться татар; наконец, измена Хмельницкого и дурной поступок поляков с Шереметевым под Чудновом. Это известие отправлено было в Любек к Ягану фон Горну, чтоб он напечатал его на немецком языке и разослал по окрестным государствам.

Между тем поляки хлопотали, как бы в другой раз не выпустить из своих рук Войска Запорожского. Здесь опять является главным действующим лицом известный нам Беневский. Юрий дал ему знать, что он собрал раду в Корсуни, и приглашал его на ней присутствовать. Беневский немедленно отправился и узнал на месте, что Хмельницкий непременно хочет сложить булаву, что некоторые под личиною дружбы к нему уговаривают его отказаться от гетманства, проча булаву кому-то другому (Выговскому). Но Беневский, опасаясь от этого другого беды для республики, начал хлопотать, чтоб булава осталась за Хмельницким, который, по слабости своей, как нельзя лучше приходился для Польши. Чтоб окончательно убедиться, кого хотят выбрать в гетманы, Беневский призвал к себе полковников и начал им говорить, что Хмельницкий непременно хочет оставить булаву, так кого бы они считали достойным гетманства? Большая часть полковников сейчас же отвечали: «Об этом нечего беспокоиться: у нас уже готов гетман, мы пошлем кой к кому и тут же его изберем», – и начали расхваливать своего избранника, воображая, что эти похвалы приятны Беневскому. Ночью последний свиделся с Хмельницким и стал расспрашивать его, что за причины, по которым он непременно хочет сложить булаву? «Я молод, несчастлив, болен (падучею болезнию и грыжею)», – отвечал Юрий, насказал и много других, менее важных причин. Беневский стал уговаривать его. «Из-за пустых причин, – говорил он, – ты хочешь отказаться от гетманства, не думая, каким опасностям подвергаешь себя, имение свое и дом!» Беневский открыл ему интриги его соперника и что его ждет, когда этот соперник сделается гетманом. Хмельницкий не верил, чтоб интриги соперника шли так далеко; тогда Беневский предложил ему призвать немедленно же полковников, которые сами скажут ему о своем избраннике. Полковники были призваны и объявили: «Завтра же надобно созвать раду, и если ты, пан гетман, покинешь булаву, то без гетмана быть не можем и сейчас же посылаем кой к кому, которому отдаем в опеку себя, жен и детей наших». Это объявление убило несчастного Хмельницкого. «Завтра будет рада», – сказал он и отпустил полковников. Оставшись наедине с Беневским, он начал срывать сердце, обвинять каждого полковника в измене против республики и коварстве. «И теперь они хотят выбрать того в гетманы, чтоб опять своевольничать», – говорил он. Беневский торжествовал: он пустил черную кошку между гетманом и полковниками и, чтоб еще больше раздражить Хмельницкого и выведать все нужное, стал говорить: «А полковники, пан гетман, все зло складывают на тебя, говорят, что и Серко, и Апостол, и Цецура, и Пушкарь из-за тебя возмутились; говорят, что ваша милость и Брюховецкого с частию казны отправил к царю московскому, и Самченко, твой родной дядя, по твоему внушению поднял бунт в Переяславле». Бедный Хмельниченко совсем растерялся: стал оправдываться, в ином признавался, наконец стал умолять искусителя: «Будь отцом, советником, ходатаем у короля и королевы; клянусь, что буду следовать твоим советам, не буду слушать злых речей». Беневский, разумеется, прежде всего присоветовал не покидать гетманства, потом, так как Юрий по молодости и нездоровью нуждался в помощнике, Беневский присоветовал ему взять на писарство Тетерю, чем приобретет доверенность короля и республики, потому что настоящий писарь, Семен Голуховский, предан царю и царем поставлен. Хмельницкий на все согласился, требуя одного, чтоб Беневский оставался ему другом и добрым советником.

10 ноября собралась рада из одной старшины на дворе гетманском; Беневский начал первый говорить, объявил, что ни одно из царских распоряжений не может иметь больше силы, и от имени королевского вручил булаву Хмельницкому при всеобщем восторге, как будто бы никогда не думали ни о ком другом. Но к вечеру торжество Беневского было нарушено: ему дали знать, что чернь бунтует, зачем рада была в избе не по старине, подозревает тут злой умысел против Войска. Беневский послал сказать гетману, чтоб на другой день созвал черную раду и на ней снова принял от него булаву. Хмельницкому не хотелось созывать черни. «Если пан воевода, – отвечал он, – хочет черной рады, да еще во время ярмарки, то пусть знает, что погубит и себя, и меня, и полковников и учинит смуту большую». Новый посланец от воеводы к гетману: «Напрасно беспокоишься; если не будет черной рады, то все равно что ничего!» Не один Хмельницкий, все старшие козаки, все домашние Беневского были против черной рады, но воевода был непреклонен, и Хмельницкий, раскаиваясь, что обещал его слушаться, велел повестить раду.

11 ноября площадь у церкви св. Спаса шумела глухим шумом: стояло тысяч двадцать черни, а гетманский двор был назаперти: там тихо сидели перетрусившие полковники и гетман, дожидались, пока приедет на раду Беневский: что-то будет, как-то примет его чернь? И вот толпы расколыхались, едет воевода, сходит с лошади, садится на скамью, озирается: «Где же пан гетман?» В ответ раздался крик: «Ваша милость на месте королевском: пошлешь за гетманом, и должен прийти». Беневский послал, и гетман явился с полковниками: без шапки, кланяясь на все стороны, вошел он в круг, положил шапку наземь, на шапку булаву – знак, что слагает с себя гетманство. Но вот он начинает говорить: «По божией и по вашей воле возвратились мы к пану прирожденному, и чтоб не оставалось больше между нами московских распорядков, король, его милость, прислал комиссара своего: он введет между нами порядок». Смолк Хмельницкий, не владевший даром слова, и начал широкую речь Беневский об отеческом милосердии короля; кончил тем, что король прощает все их вины. В ответ раздались крики: «Благодарим бога и короля; это все старшие нас обманывали для своего лакомства; если теперь кто вздумает бунтовать против короля, того сами побьем, не пощадим и отца родного!» Когда поустали кричать, Беневский подошел к булаве, поднял ее и от королевского имени передал Хмельницкому, тут же Носач объявлен был обозным. Раздались новые крики в честь Хмельницкого, и толпы двинулись в церковь присягать королю. Вечером гетманский дом заблистал яркими огнями, гремели пушки, шел роскошный польский пир; подпившие козаки особенно расхваливали королеву, только и слышалось: «Мать наша!» На другой день новая рада: читали гадяцкие привилегии Войску Запорожскому; все были очень довольны и ругали Выговского: «Если бы он, такой и такой, прочел нам эти привилеи, то ничего бы дурного не случилось». На третьей раде отдана была печать войсковая Тетере. Новый писарь – это наш старый знакомый: мы видели его в Москве, слышали, какую великолепную речь он говорил царю Алексею Михайловичу, как ставил его выше св. Владимира, слышали, как потом он рассказывал о непорядках малороссийских и как проговорился, что некоторые из его земляков желают непосредственно зависеть от царского величества. И теперь Тетеря начал рассказывать, как он был в Москве, но не повторил своей приветственной речи и своих разговоров с думными людьми; он рассказывал козакам, какие страшные замыслы против Малороссии питает царь! Он все это проведал, будучи на Москве! Оратор произвел сильное впечатление на слушателей. «Не дай нам, боже, мыслить о царе, ни о бунтах!» – говорили козаки. Они глубоко были тронуты: мудр, добродетелен, велик явился перед ними пан писарь Тетеря, так безукоризненно, так свято ведший себя в Москве. «Пан писарь! – говорили они, – будь милостив, учи гетмана уму-разуму, ведь он молоденький еще! Поручаем его тебе, поручаем тебе жен, детей, имение наше!»

В то время как в Корсуни происходили эти чувствительные сцены, в то время как в здешней соборной церкви козаки присягали королю, на другой стороне Днепра, в Переяславле, также толпился народ в соборной церкви: дядя Хмельницкого, полковник Яким Самко, вместе с козаками, горожанами и духовенством клялся умирать за великого государя, за церкви божии и за веру православную, а городов малороссийских врагам не сдавать, против неприятелей стоять и отпор давать. Получив от племянника грамоту с увещанием покориться королю, Самко отвечал: «Я с вашею милостию, приятелем своим, свойства не разрываю; только удивляюсь, что ваша милость, веры своей не поддержав, разрываешь свойство наше с православием. Ты пишешь, что король видит руку промысла в беде, случившейся с Шереметевым; правда, что бог всем управляет, сокрушает и милует, немощных сильными делает, но надобно знать, что счастье и что грех. Потому что счастье изменчиво. Я не изменник потому только, что не хочу ляхам сдаться; я знаю и вижу приязнь ляцкую и татарскую. Ваша милость человек еще молодой, не знаешь, что делалось в прошлых годах над козацкими головами; а царское величество никаких поборов не требует и, начавши войну с королем, здоровья своего не жалеет; мы теперь должны немощных немощь носить, а не себе угождать; лучше с добрыми делами умереть, нежели дурно жить. Пишете, что царское величество никакой помощи к нам не присылает; верь, ваша милость, что есть у нас царские люди и будут; а если б даже их и не было, то его воля, государева, а мы будем обороняться от наступающих на нас врагов, пока сил станет, помня пример Шереметева, который хотя и сдался, однако мало хорошего получил: вопреки присяге сенаторской со всем войском в неволю татарскую пошел. Видя, что сделалось с Шереметевым и Цецурою, хотя умру, а на прелести ваши не сдамся». Выбранный наказным гетманом, Самко в начале декабря прислал сказать в Москву о своей верности и что боярин Шереметев выдал Войско Запорожское, при нем бывшее, в неволю татарам; ему, разумеется, отвечали, что во всем виноват Хмельницкий, а не Шереметев.

Запорожье было также за царя, Запорожье, пустившее от себя отпрыск: лихой козак Серко, с которым так часто будем встречаться впоследствии, составил свою особую дружину и действовал самостоятельно. Вскоре после чудновского дела прискакал в Москву запорожский кошевой Иван Брюховецкий и объявил: «Мир с поляками Хмельницкий заключил по наговору тех, которым от короля дана честь: Носача, Лесницкого, Гуляницкого; у гетмана наперед была ли о том мысль или нет – не знаю, только гетман шел в сход к Шереметеву не на то место, где ближе, и ставился не там, где надобно; пришедши в Слободище от боярина за три мили, стоял три дня, а к боярину в сход не шел. Как на Кодачке, на раде был договор у гетмана с боярином, тут впервые изменили но вымыслу Выговского: уговорились, что боярину идти наперед, тогда как довелось идти наперед черкасским полкам, а гетману быть с боярином, от него не отставать. Яким Самко царскому величеству верен ли, про то я не знаю, а гетману Юрию Хмельницкому он дядя родной; только ему, Самку, недруг Иван Выговский; и прежде он от Выговского отбегал и жил на Дону, а в Войске при нем жить не смел. Василий Золотаренко царскому величеству верен, и Семен-писарь верен, только разве помешает ему то, что он теперь женился на Дорошенковой сестре».

Чтоб разузнать, в каком действительно состоянии находятся дела в Малороссии, кто верен и кто нет, кто кому дядя и кто кому зять и как это родство и свойство мешает верности, отправился стрелецкий голова Иван Полтев. Приехавши в Нежин 29 декабря, Полтев прежде всего повидался с тамошним царским воеводою, князем Семеном Шаховским, и спросил его: «Нежинский полковник Василий Золотаренко великому государю верен ли, к нему, воеводе, советен ли, сколько при нем козаков, в козаках и мещанах нет ли какой шатости и Василью Золотаренку они послушны ли?» «Золотаренко великому государю верен, – отвечал Шаховской, – со мною советен: козаков при нем тысяч с десять: между немногими козаками и мещанами была шатость». На другой день к Золотаренку явился сотник города Девицы Демид Рагоза с изветом на козака Тараса Незная, который говорил при многих людях: «Полковник Золотаренко хочет быть под московским царем, а мы хотим быть у польского короля при Юрии Хмельницком». Незная схватили, привели к полковнику, и, когда козак повинился, Золотаренко велел собрать раду; на раде приговорили: казнить Незная за такие речи, и приговор был исполнен. Полтев объявил Золотаренку, что великий государь все Войско Запорожское этой стороны Днепра пожаловал, гетмана избрать позволил, кого Войском изберут. «Ты бы, полковник, – продолжал Полтев, – согласился с гетманом наказным Якимом Самком и с другими полковниками, которые великому государю верны, и с Войском Запорожским и чернью, и выбрали бы гетмана». «Царского величества бояре и воеводы с войском к нам будут ли?» – спросил Золотаренко. «Когда царские ратные люди в Нежине будут, то Украйна всего Нежинского полка будет крепка: мы великому государю верно служить рады». «В Севске, – отвечал Полтев, – будет боярин Петр Михайлович Салтыков с конными и пешими людьми, а в Путивле окольничий князь Иван Лобанов-Ростовский». Золотаренко обрадовался и сказал: «Если б царские воеводы пришли ко мне в Нежин скоро, то Украйна по сю сторону Днепра была бы цела, неприятелей всех бы выбили за Днепр: если же воеводы ко мне скоро не придут, то к Киеву и Переяславлю из Нежина проезду не будет; стоят крепко и великому государю верно служат только Нежинский да Черниговский полки; если же этих полков не будет, то и Переяславский полк не устоит».

Московские воеводы скоро прийти не могли после недавних несчастий, а уже 2 января 1661 года заднепровские черкасы с поляками приступали к Козельцу. Они были отбиты с уроном, но Золотаренко ждал гостей к себе и сказал Полтеву: «Теперь нам гетмана выбирать некогда: наступают со всех сторон неприятели». Действительно, 6 января враги явились под Нежином, ворвались в посад и завязали бой с нежинцами. На бою взят был татарин, который объявил, что послал их Хмельницкий из Чигирина для проведывания, есть ли на восточной стороне Днепра царские ратные люди? И черкасы с горожанами хотят ли здесь великому государю верно служить или хотят поддаться польскому королю? Если царских ратных людей нет, то он с заднепровскими козаками, татарами и поляками пойдет под Переяславль, Нежин и Чернигов, скоро к нему придут из Крыма татары, охочие люди, пока еще Днепр стоит. Услыхав эти вести, Золотаренко сказал Полтеву: «Оставайся здесь, в Переяславль тебе ехать нельзя чрез неприятелей» – и прибавил прежнее: «О гетманском избрании теперь нечего думать: наступают ляхи и татары», 10 января поляки опять приступили к Козельцу и опять были отбиты. Верные черкасы начали наступательные действия и бились с поляками под Остром; а 30 января и 2, 4 и 6 февраля приходили поляки и татары под Нежин и бились с его жителями, но без успеха. С другой стороны, князь Иван Андреевич Хованский в феврале под Друею разбил и взял в плен изменившего государю полковника Лисовского. Скоро пришла весть, что поляки с Чарнецким и татары ушли за Днепр, оставя на восточной стороне татар с тысячу человек да поляков два полка; а в апреле приехали в Москву посланцы от Самка и объявили, что ляхов на восточной стороне Днепра нигде нет, дороги к Киеву, Нежину и другим местам чисты; немногие ляхи, которые были в Триполе, Оржищеве и у Белой Церкви, все отступили в коронные города; остались больные, и тех около Белой Церкви черкасы тайно всех побили; татар также нигде нет; полки Лубенский, Миргородский, Прилуцкий и Полтавский великому государю добили челом; не сдаются только остряне; Серко в Запорожье великому государю служит верно.

Что же это значило? В Москве боялись, что поляки воспользуются чудновскою победою, перейдут немедленно со всеми силами на левый берег Днепра, займут всю Малороссию и двинутся к беззащитной столице царской, а между тем это страшное войско исчезает отвсюду! Уж не шведы ли опять напали на Польшу? Не турки ли собрались ворваться в Подолию? Нет: победоносное воинство потребовало жалованья и, не получа его, по обычаю своему, взволновалось, отказалось повиноваться вождям, составило союз под именем священного и стало жить на счет польских крестьян.

Таким образом, Польша своею безурядицею дала возможность Москве несколько отдохнуть после ударов 1660 года. Но временное облегчение для Москвы последовало только с одной стороны, с юго-запада, со стороны коронного войска, а в Литве и Белоруссии не прекращались наступательные действия врагов, которым Москва при тогдашнем истощении в людях и казне не могла давать успешного отпора. При этом Малороссия не хотела понимать затруднительного положения Великой России и беспрестанно докучала просьбами о присылке войска, которого негде было взять царю. Самко жаловался, что, кроме небольшого (в 2500 человек) отряда князя Бориса Ефимовича Мышецкого, он не имел никакой помощи от царских воевод; несмотря, однако, на такую беспомощность, он, Самко, не только давал отпор неприятелю, но и сам ходил на него: в Терехтемирове громил татар, под Стайками – ляхов, под Козловом – изменника Сулиму. Посланцы наказного гетмана подали следующие просьбы: 1) чтобы государь прислал в Переяславль ратных людей на помощь; 2) прислал жалованье козакам, которые, будучи с боярином Шереметевым, коней и оружие растеряли, а теперь служат великому государю; 3) чтоб великий государь велел деньги Самковы обменять и прислать к нему; 4) чтоб указал быть у них в городе и над ратными людьми одному воеводе, а не двоим, потому что от двоих порядка не будет; именно приказал бы у них быть стольнику князю Василию Волконскому; 5) чтоб царские грамоты посылались к ним для уверения за большою печатью. В заключение посланцы объявили от имени Самка, что нежинский полковник Василий Золотаренко с ним в сопротивлении и на раду не поехал. Государь отвечал, что воеводам уже дан указ помогать черкасам, жалованье им князь Ромодановский роздал, деньги Самковы медные обменены на серебряные и отправлены с Мефодием, епископом Мстиславским.

В мае приехали новые посланцы и объявили, что в третье воскресенье после Пасхи была у них рада в поле в Быкове, с милю от Нежина; были на раде князь Григорий Григорьевич Ромодановский с своими ратными людьми, стольник Семен Змеев, наказной гетман Яким Самко, нежинский полковник Золотаренко, полковники прилуцкий, лубенский, миргородский, из Полтавского полка сотники тех городов, которые великому государю добили челом, и все войско тех полков, которые при Якиме Самке. Все выбирали в гетманы Якима Самка, одни нежинцы хотели выбрать своего полковника Золотаренка и приговорили на раде всем Войском отдать гетманское избрание на волю царского величества, кого он, великий государь, пожалует в гетманы. Полтавский полковник Жученко на раде не был, потому что вины свои великому государю не принес и сидит в Полтаве, а при нем держатся городки: Опушня, Котельва, два Санжарова, новый да старый, да Кобыляки. Юрий Хмельницкий в Чигирине, при нем писарь генеральный Тетеря, да Носач, да Грицка Лесницкий, судья войсковой, а войска при Хмельницком никакого нет; посылал он к королю на сейм, и посланец приехал назад ни с чем, даже корму ему королевского не давали. Серко пошел для добычи на Буг, на Андреевский остров, и там стоит с войском своим для татарского прихода; атаман стоит в Запорогах с большим войском; с Серком они сходятся для порядка во всяких войсковых делах, а ни к кому не приклоняются: ни к государю, ни к польскому королю. Посланцы говорили, что на раде положено отдать гетманское избрание на волю царскую, кого государь пожалует в гетманы, но в грамоте, привезенной ими от всех бывших на раде, говорилось: «Мы на той раде между собой усоветовали, что нам самим без ведома вашего царского величества нельзя гетмана выбирать, и потому через послов своих просим: извольте милость свою над нами, верными своими, показать и нам, по давнему обычаю, того гетмана избрать, кого все войско любит, и к нам на это избрание прислать кого-нибудь из ближних своих людей». Государь отвечал, что о гетманском избрании будет им указ вперед.

Указ замедлился в Москве, потому что здесь видели новую смуту в Малороссии вследствие соперничества Самка и Золотаренка; в Москве не хотели спешить выборами и потому, что являлась надежда без кровопролития подчинить себе и западную сторону Днепра. Юрий Хмельницкий, оставленный поляками и татарами, прислал в Москву с объявлением, что он в Слободищах должен был перейти на королевскую сторону поневоле. Он писал государю: «Если что со мною по принуждению заднепровских полковников учинится, если я должен буду повиноваться их принуждению, то вам бы, великому государю, не обвинять меня за это, а я вперед, как можно, стану промышлять о своем обращении и желаю быть по-прежнему в подданстве у вашего царского величества». Действительно, в Польше шли слухи, что Хмельницкий посылал монаха Шафранского в Константинополь к патриарху с просьбою разрешить его от присяги королю, а сам намеревался условиться с Брюховецким и Самком, чтоб они напали на него с московским войском: тогда он, как будто поневоле, сдался бы на царское имя, извиняясь тем, что поляки не прислали к нему помощи. Говорили также, что Выговский замышляет быть гетманом, но под покровительством Турции. Вследствие присылки Хмельницкого 26 июня отправлен был в Малороссию дворянин Протасьев; царь писал с ним к Самку: «Юрия Хмельницкого не допускают до обращения к нам немногие изменники, заднепровские полковники, которые по ляцкому хотению давно ищут погибели всему Войску Запорожскому; так вы бы, гетман наказный, служа нам, к родственнику своему Юрию Хмельницкому написали, чтоб он обратился и был под нашею высокою рукою по-прежнему; обнадежь его, что если обратится, то вины его все будут забыты и получит он от нас город Гадяч, который прежде был пожалован отцу его; если захочет ехать к нам, то пусть едет безо всякого опасения, увидит милость нашу, получит многое жалованье и честь, а твоя служба забыта никогда не будет». Приехавши в Нежин, Протасьев обратился к воеводе князю Семену Шаховскому с обычным вопросом, как идут дела? Шаховской отвечал, что все хорошо, в полковнике Золотаренке и козаках шатости нет, но есть шатость в мещанах, переписываются с изменником Грицкою Гуляницким и дают ему знать обо всем, что делается в Нежине. Потом Протасьев виделся с полковником, отдал ему царскую грамоту и дары – соболя. Золотаренко тут же стал дарить этими соболями сотников и других начальных людей, говоря им: «Служите великому государю во всем правдою так же, как и я служу, и ни на какие бы вам ляцкие прелести не уклоняться и с изменниками не ссылаться». И июля Протасьев приехал в Переяславль; здесь воевода князь Волконский объявил ему, что Самко великому государю верен, в переяславских козаках и мещанах до сих пор никакой шатости нет, о ляхах и татарах по сю сторону Днепра не слыхать. Получивши эти сведения, посланник обратился к Самку с требованием, чтоб тот по указу царскому завел сношения с Хмельницким. Самко отвечал: «Я великому государю служить рад и к Юрасу Хмельницкому писать стану скоро; но государь прислал бы для него, Юраса, милостивую грамоту, которую я перешлю к нему тайно». Протасьев перешел к другому делу: «Ты, Яким, пишешься к великому государю с вичем мимо прежних обычаев, а прежде гетманы, Богдан Хмельницкий и сын его Юрий, писались без вича, просто». Самко отвечал на это: «Я человек неграмотный, а писарь у меня новый, и такие государевы дела мне и писарю не за обычай, вперед я с вичем писаться не стану». Самко выразил беспокойство, что в последней грамоте его к царю была прописка в титулах; Протасьев отвечал: «Прописка есть, и посланцам твоим за это выговорено; только царского гнева за это на тебя нет, не сомневайся, а пиши вперед остерегательно». «В письме к Змееву, – продолжал Протасьев, – ты жаловался на царскую немилость, объяви мне, какая это немилость?» «Писал я это прежде, – отвечал Самко, – писал, что служу великому государю, не щадя головы своей, и за мою службу в то время ко мне и к козакам государева жалованья ничего не было, и я думал, что на меня государь гневается, что кто-нибудь ему на меня нанос; думал, что царскому величеству город Переяславль не надобен, потому что князь Григорий Григорьевич Ромодановский и остальных людей из Переяславля взял, и козаки, видя, что город остался безлюден, начали было шататься. Но теперь, когда великого государя милость объявилась, в городе людей прибавляется и в козаках шатости никакой нет. Пожаловал бы великий государь, не велел города безлюдным оставлять, потому что город украйный; наступит неприятель безвестно, а людей в нем будет мало, так чтоб какая поруха городу не учинилась. Изволил бы государь поскорее прислать своих ратных людей в Переяславль, так я бы стал промышлять над неприятелями, которые за Днепром, чтоб не дать ляхам и татарам собраться вместе». Протасьев уговаривал Самка, чтоб он не оскорблялся, от царского величества немилости к нему никакой нет, писем на него от воевод ни от кого не бывало, и вперед государь ссорам никаким верить не станет. «Великому государю рад служить, – отвечал на это Самко, – на том я ему крест целовал; а великий государь пожаловал бы, ссорам и наносным словам верить не велел, потому что я человек беззаступный и простой».