Текст книги "История России с древнейших времен. Книга VII. 1676–1703"

В назначенный день, в пятницу 23 числа, стрелецкие выборные отправились к Хованскому с вопросом: «Когда, государь, изволишь отцам приходить на собор?» Хованский отвечал, что через два часа. Через два часа отцы явились в Кремле: Никита нес крест, Сергий – Евангелие, монах Савватий, явившийся на подмогу к своим из волоколамских лесов, нес икону страшного суда; собралось множество народа, мужчин и женщин, и все с удивлением спрашивали друг друга: «Что это такое?» Хованский велел ввести раскольников в ответную палату, вышел к ним в сопровождении дьяков, подьячих и разного рода людей, приложился к кресту и Евангелию и спросил, как будто ничего не зная: зачем пришли честные отцы? Никита отвечал, что «пришли они побить челом о старой православной вере, чтоб велено было патриарху и архиереям служить по-старому; а если патриарх не захочет служить по-старому, то пусть даст ответ, чем старые книги дурны? И зачем он ревнителей отеческих догматов проклинает и в ссылку ссылает, зачем Соловецкий монастырь велел вырубить и монахов перемучить; а мы всякие затеи и ереси в их новых книгах вконец обличим». Хованский отвечал и Никите то же, что прежде Сергию: «Сам я пою и верую по старым книгам». Он взял у раскольников челобитье, понес вверх к государям и, возвратившись, сказал: «Будет против вашей челобитной дела недели на три; патриарх упросил государей отложить до середы, в среду приходите после обеда». Но в воскресенье царское венчание? Никита об этом не забыл и спросил Хованского: «Как же, государь, изволите царей-государей венчать?» «Я вам сказал, что будут венчать по-старому», – отвечал Хованский. Но Никита не отставал: «Хорошо бы, чтоб патриарх и литургию служил по-старому, на семи просвирах, и крест бы на просвирах был истинный, а не крыж». Чтоб отделаться, Хованский отвечал: «Вы велите напечь просвир с старым крестом: я сам отнесу их патриарху и велю служить по-старому, а ты, отец Никита, ступай домой».

К воскресенью нашло еще в Москву жителей волоколамских пустынь, отец Дорофей, отец Гавриил. Радость была большая у раскольников; Никита заказал некоей искусной вдовице напечь просвир в полной надежде, что патриарх будет на них служить литургию. В воскресенье он взял просвиры и с торжеством отправился в Кремль; но торжество было непродолжительно: толпы народа заливали Кремль, ожидая выхода государей в собор, и Никита никак не мог протесниться к собору. В отчаянии возвратился он со своим узелком к отцам: «Простите, отцы снятии, никоими мерами народ не допустит до соборной церкви, и я просвиры назад принес!» Делать было нечего, роздали просвиры верным благословения ради.

Между тем раскольничье дело шло не очень удачно в стрелецких полках. Далеко не все приказы были согласны в том, что надобно постоять за старую веру. Раскольники приписывали это несогласие патриарху, который будто бы посылал за выборными стрельцами, осыпал их ласками, поил, посылал подачи и дары. Чтоб подвинуть дело, в Титове полку решили выбрать старых стрельцов, посылать их по приказам с челобитною и уговаривать подписываться под нею. Подписались девять приказов, да десятые пушкари; но в остальных десяти приказах встал сильный спор и брань: одни хотят подписываться, другие не хотят, говоря: «Зачем нам руки прикладывать? Мы отвечать против челобитной не умеем; а если руки приложим, то и ответ должны будем давать против патриарха и архиереев; старцы сумеют ли против такого собора отвечать? Они намутят тут да и уйдут. Все это дело не наше, а патриаршее; мы и без рукоприкладства рады тут быть, стоять за православную веру и смотреть правду, а по-старому не дадим жечь и мучить».

Таким образом, и стрельцы далеко были не все за раскол. Несмотря на то, длинную челобитную, на 20 столбцах, написали от имени всех православных христиан, и 3 июля выборные стрелецкие отправились к Хованскому с вопросом: когда отцам приходить на собор? Но до Хованского уже дошли слухи, что между стрельцами волнение по раскольничьему вопросу, несогласия; он вышел к выборным и спросил именем царским: «Все ли вы полки заодно хотите стоять за православную веру?» Выборные отвечали: «Все полки и чернослободцы рады стоять за старую православную христианскую веру!» Еще два раза Хованский повторил свой вопрос и получил ответ: «Не только стоять, но и умереть готовы за веру Христову!» Тогда Хованский отправился вверх к государям, т.е. к царевне, и передал ответ выборных. Решено было, чтоб он шел с ними к патриарху. Вместе с Хованским и выборными пошли туда же и ревностные раскольники из посадских. Хованский пошел к патриарху в Крестовую, а выборные и посадские дожидались в сенях. Выборных позвали на патриарший погреб, угостили, они возвратились оттуда пьяные в сени, и посадские с ужасом увидали, что на них плохая надежда. Когда Хованский велел наконец ввести всех в Крестовую, то выборные начали кричать ревнителям: «Увидим, как-то вы станете отвечать патриарху и властям!» Вышел патриарх, выборные пошли к нему под благословение, но посадские ревнители не двинулись. Патриарх спросил: «Зачем, братия, пришли к нашему смирению и чего от нас требуете?» Отвечал Хованский: «Пришли, государь, к твоему благословению всяких чинов люди побить челом о исправлении православной веры, чтоб служба была в соборной церкви по старым книгам».

Наступило продолжительное молчание. Хованский обратился к стрельцам и велел им говорить. Начал Алексей Юдин: «Мы пришли, святейший патриарх, к твоему благословению, за что старые книги отринуты и какие в них ереси обретаются, чтобы нам про то ведомо было». Патриарх отвечал: «Чада моя и братия! Вам не подобает судить и простого человека, кольми паче архиерея. Вы простого чина воинского, вам это дело не за искус. Я пастырь, а не наемник, дверьми вошел, а не чрез ограду, не сам я на себя такую тяготу восхитил или накупился на апостольский престол, избран повелением великого государя и всего освященного собора благословением. Хотя я и недостоин, но пастырь, и потому вы должны мне повиноваться. Вместо того вы нам прекословцы и непослушники являетесь; вы порицаете нашу веру, Никона патриарха нызываете еретиком, а он еретиком не был, если извержен, то за свое бесчиние, никакого повреждения в вере он у нас не сделал; исправления, какие сделаны в книгах, и троеперстный крест введен по утверждению святейших патриархов, не сами мы все это завели от себя, но от божественных писаний исправили».

Отвечать патриарху, разумеется, могли не стрелецкие выборные. С ответом выступил ревнитель из посадских, Павел Даниловец. У этих ревнителей наболело одно место: в стрелецких слободах, у Хованского, везде толковали они о своих гонениях, требовали, чтоб их не выдали, вперед не жгли и не мучили. Теперь они лицом к лицу с патриархом и архиереями, которых считали главными своими гонителями. «Правду говоришь, святейший владыка, – начал Павел, – что вы на себе Христов образ носите; но Христос сказал: „Научитеся от мене, яко кроток есмь и смирен сердцем“, а не срубами, не огнем и мечом грозил; велено повиноваться наставникам, но не велено слушать и ангела, если не то возвещает. Что за ересь и хула двумя перстами креститься? За что тут жечь и пытать?»

Патриарх отвечал: «Мы за крест и молитву не жжем и не пытаем, жжем за то, что нас еретиками называют и не повинуются св. церкви, а креститесь как хотите». Против этого возражать было нечего; раскольники очень хорошо знали, что если бы прекратилось гонение и им позволили свободно молиться как хотят, то они все же не перестали бы враждовать к церкви, считая ее неправославною; раскольники требовали от духовенства, чтоб оно не преследовало их как еретиков, но сами не принимали на себя обязательства не смотреть на духовенство как на еретическое. Павел должен был переменить разговор о гонениях и начать спор об искажениях книг, об Никоне и Арсении, известный, бесконечный спор, продолжающийся и теперь по праздникам в Московском Кремле. Когда спор прекратился и Хованский с выборными пошел к патриарху под благословение, подошел и Павел, но требовал, чтоб патриарх благословил его по-старому; патриарх не согласился, и Павел ушел без благословения. Хованский поцеловал его в голову и сказал: «Не знал я, малый, тебя до сей поры!» Собор был назначен 5 июля, в среду.

Между тем раскольники не тратили времени: проповедовали громко по улицам и площадям. На Красной площади простой народ, мужчины и женщины, собирались толпами и толковали о старой вере, причем люди, жаловавшиеся на гонение и взывавшие к кротости и смирению Христову, не замедлили обнаружить свою кротость и смирение: вышел на площадь православный священник Савва, известный своею школьною ученостию, начал доказывать, что должно креститься тремя перстами, и сильно восставал против раскола: обличаемые побили обличителя; сильно досталось также монаху Чешихе, говорившему против раскола у Москворецких ворот.

5 июля, в среду, чем свет пришли стрелецкие выборные к Никите и монахам и объявили: «Мы об этом деле боярину уже не станем докладывать, потому что они опять станут просить сроку; но как только мы вам дадим знать, так и ступайте». Чрез несколько времени дали знать; и раскольники начали собираться: отпели молебен, благословились у отца Никиты, взяли крест, Евангелие, образ богородицы, страшного суда, старые книги, зажгли свечи и отправились в Кремль; огромная толпа народа прорвалась с ними туда же, давка была страшная; в толпе слышались похвалы раскольничьим монахам, их старинным клобукам, надвинутым на глаза, их постническому виду: «Не толсты брюха-то у них, не как у нынешних Нового завета учителей!» Раскольники расположились у Архангельского собора, расставили налои, разостлали на них пелены, разложили крест, Евангелие, образа, зажгли свечи. Патриарх с духовенством в это время был в Успенском соборе, где со слезами служил молебен: происшествие с Саввою и Чешихою мало обещало ему хорошего. По окончании молебна патриарх ушел к себе домой, а к народу выслал верхоспасского протопопа Василия с печатным обличением на Никиту, как он прежде раскаивался перед собором в раскольнических заблуждениях. Дрожа от страху, протопоп начал читать обличение, стоя против угла Грановитой палаты; но стрельцы схватили его, заушили и потащили к раскольникам, тетрадь хотели изорвать, но монах Сергий вступился. «Зачем его бить? – сказал он. – Ведь он не сам собою пришел, послан патриархом, пусть дочитывает». Но толпа взволновалась, хотела протопопа камнями побить, за шумом нельзя было ничего расслышать, что он читал. Тогда Сергий сказал ему: «Что всуе трудишься? Видишь, никто не слушает». Толпа требовала, чтоб Сергий поучил ее от божественных писаний, как избежать прелести никонианские. Принесли скамью, Сергий вошел на нее и стал читать соловецкие тетрадки, о крестном знамении, о крыже, о жезлах, о просвирах и обо всем церковном пременении: окружающие слушали со сложенными руками, вздыхали глубоко, некоторые и плакали; но отцам приходилось плохо, потому что их страшно гнели со всех сторон. Сергий перестал читать соловецкие тетрадки, но толпа кричит: «Скажи нам еще, господа ради, от божественных писаний, чтоб нам душами нашими не погибнуть!» Сергий изнемог, третий день ничего не ел. «Возьми, читай ты!» – говорил он Савве Романову; но тот назад: «Не мое это дело, а ваше, вы на это и званы».

Между тем во дворце происходили также любопытные сцены. Когда отцы расположились у Архангельского собора, стрелецкие выборные отправились вверх к Хованскому спросить, когда изволит быть собору. Хованский пошел к патриарху с этим вопросом; Иоаким отвечал, что пусть раскольники идут в Грановитую палату, потому что там хотят быть царица и царевны, а на площади перед народом быть им зазорно. С этим ответом выборные отправились к отцам, но, когда отцы передали его народу, в толпе закричали: «Отчего патриарх не хочет перед народом свидетельствовать о божественном писании; подобает собору здесь быть, а в палате нельзя по множеству народа; в народе смятение: одни хвалят старую веру, а другие – новую; надобно это сомнение и мятеж в душах христианских разрешить; вы, отцы святые, в палату не ходите, царевнам нечего тут делать; надобно тут быть царям-государям, а не царевнам». Отцы сказали выборным: «Пусть патриарх свидетельствует книги перед всем народом, а мы в палату нейдем». Выборные пересказали этот ответ Хованскому, который стал уговаривать Софью исполнить требование народа; но Софья никак не соглашалась выслать патриарха с духовенством на площадь после недавних сцен насилия; тогда Хованский начал настаивать, чтоб и в Грановитой палате никто не присутствовал из особ царского дома; он стращал новым стрелецким бунтом, прямо говорил, что если государи будут в Грановитой вместе с патриархом, то им не быть живым. Но Софья имела сношения со стрельцами, была уверена, что у них и в мысли нет о бунте, и потому спокойно отвечала Хованскому: «Буди воля божия, но я не оставлю св. церкви и ее пастыря». Не успевши напугать Софью, Хованский начал говорить боярам: «Просите ради бога царевну, чтоб она не ходила в Грановитую с патриархом, а если пойдет, то при них и нам быть всем побитым». Напуганные бояре бросились умолять Софью не ходить в Грановитую, но она и их не послушала и послала сказать патриарху, чтоб шел с знатнейшим духовенством в Грановитую, только не чрез Красное крыльцо, где могла быть опасность от изуверов, а по ризположенской лестнице. Патриарх, видя беду, из которой не думал выйти живым, пошел со слезами в Грановитую, а древние книги греческие и славянские велел нести через Красное крыльцо, чтоб народ видел, какие средства имеет церковь против своих мятежников. В то время как мужчины трепетали при входе в Грановитую, три женщины добровольно вызвались идти туда вместе с Софьею: царица Наталья Кирилловна и две царевны – Татьяна Михайловна и Марья Алексеевна. После совещания у царевен и царицы с патриархом решено было призвать раскольников в Грановитую только для прочтения челобитной.

С этим решением отправился к отцам сам Хованский. Помолившись пред крестом, Евангелием и образами и поклонившись отцам , он объявил им, чтоб шли в Грановитую палату. «Никакого вам зла не будет, – говорил он, – потому что царевны хотят тут же слушать челобитную, а здесь им быть зазорно. Собору и свидетельству божественных писаний сегодня быть некогда, это дело великое, а теперь на дворе уже поздно; только выслушают царевны и царица вашу челобитную, и отпуск вам будет». Отвечал Сергий: «Государь царский боярин! Мы в палату идти боимся, чтоб какого-нибудь вымысла и коварства над нами не было по-прежнему; изволил бы патриарх это дело пред всем народом свидетельствовать, а в палате столько народу не поместится; знаю, что одних нас пустят, а из народа никого не пустят, а нам без народа что там делать?» «Всем можно будет идти в палату, кто хочет ступай, – говорил Хованский, – если уже вы, отцы святые, на мою душу грешную во всем положились, так верьте мне и теперь; целую вам крест, клянусь кровию Христовою, что вам никакого зла не будет, а если что будет, так и мне то же, что вам». Тут сказал Никита: «Отец Сергий! Я ему верю». «Ну, хорошо!» – отвечал Сергий. Хованский пошел во дворец, наказавши раскольникам, чтоб без него не ходили. Возвратившись во дворец, Хованский еще раз попробовал напугать Софью, чтобы не была вместе с патриархом в Грановитой, но Иоаким объявил, что без государей к народу в Грановитую палату не пойдет, а Софья сказала решительно, что не покинет патриарха. Тогда Хованский послал выборных к отцам, чтоб шли наверх.

Раскольники двинулись с крестом, Евангелием, образами, налоями, свечами. Хованский, сдерживая данное слово, велел всех их пустить в палату, а православных священников и мирян пускать не велел, иных даже велел отогнать побоями. По раскольничьему рассказу, дело объясняется так, что, идя на Красное крыльцо, раскольники столкнулись со священниками, рванувшимися навстречу к ним из Грановитой; произошла драка, один священник схватил Никиту за волосы, стрельцы бросились на священников с кулаками и заставили их разбежаться в разные стороны. Хованский прибежал на шум и крик, отцы к нему с жалобами, что их бьют попы, и указали священника, схватившего Никиту за волосы; Хованский сейчас же велел этого священника сковать и отослать в Стрелецкий приказ, других велел сбить с верху, оставив немногих, по просьбе архиереев, кричал, бранился непристойными словами: «Ах, плуты! Я ничего не знаю, а их набралось, что кабацких ярыжек!» Отцы, однако, все не хотели двигаться дальше, крича, что неправды много стало; тогда Хованский поцеловал им крест, что никакого зла им не будет, и они пошли; с ними вместе пошло много и посадских людей.

С шумом вошли раскольники в Грановитую и расставили свои налои и свечи, как на площади; они пришли утверждать старую веру, уничтожать все новшества , а не замечали, какое небывалое новшество встретило их в Грановитой палате: на царском месте одни женщины! Царевны-девицы открыто пред всем народом, и одна царевна заправляет всем! Они не видели в этом явлении знамения времени. На царских тронах сидели две царевны – Софья и тетка ее Татьяна Михайловна, пониже в креслах царица Наталья Кирилловна, царевна Марья Алексеевна и патриарх, направо архиереи, налево светские сановники, царедворцы и выборные стрельцы.

Патриарх обратился к отцам с вопросом: «Зачем пришли в царские палаты и чего требуете от нас?» Отвечал Никита: «Мы пришли к царям-государям побить челом о исправлении православной веры, чтоб дали нам свое праведное рассмотрение с вами, новыми законодавцами, и чтоб церкви божии были в мире и соединении». Патриарх сказал на это то же, что говорил прежде раскольникам у себя: «Не вам подобает исправлять церковные дела, вы должны повиноваться матери святой церкви и всем архиереям, пекущимся о вашем спасении; книги исправлены с греческих и наших харатейных книг по грамматике, а вы грамматического разума не коснулись и не знаете, какую содержит в себе силу». «Мы пришли не о грамматике с тобою говорить, а о церковных догматах!» – закричал Никита и сейчас же показал, что он разумеет под догматами, обратившись к патриарху с вопросом: зачем архиереи при осенении берут крест в левую руку, а свечу в правую? За патриарха стал отвечать холмогорский епископ Афанасий. Никита бросился на него с поднятою рукою: «Что ты, нога, выше головы ставишься? Я не с тобою говорю, а с патриархом!» Стрелецкие выборные поспешили оттащить Никиту от епископа. Тут Софья не выдержала, вскочила с места и начала говорить: «Видите ли, что Никита делает? В наших глазах архиерея бьет, а без нас и подавна бы убил». Между раскольниками послышались голоса: «Нет, государыня, он не бил, только рукою отвел». Но Софья продолжала: «Тебе ли, Никита, с св. патриархом говорить? Не довелось тебе у нас и на глазах быть; помнишь ли, как ты отцу нашему и патриарху и всему собору принес повинную, клялся великою клятвою вперед о вере не бить челом, а теперь опять за то же принялся?» «Не запираюсь, – отвечал Никита, – поднес я повинную за мечом да за срубом, а на челобитную мою, которую я подал на соборе, никто мне ответа не дал из архиереев; сложил на меня Семен Полоцкий книгу: Жезл , но в ней и пятой части против моего челобитья нет; изволишь, я и теперь готов против Жезла отвечать, и если буду виноват, то делайте со мной что хотите». «Не стать тебе с нами говорить и на глазах наших быть», – сказала ему Софья и велела читать челобитную. Когда дочли до того места, где говорилось, что чернец Арсений-еретик с Никоном поколебали душою царя Алексея, Софья опять не вытерпела: слезы выступили у нее на глазах, она вскочила со своего места и начала говорить: «Если Арсений и Никон патриарх еретики. то и отец наш и брат такие же еретики стали; выходит, что и нынешние цари не цари, патриархи не патриархи, архиереи не архиереи; мы такой хулы не хотим слышать, что отец наш и брат еретики: мы пойдем все из царства вон». С этими словами царевна отошла от своего места и стала поодаль. Хованский, бояре все и выборные расплакались: «Зачем царям-государям из царства вон идти, мы рады за них головы свои положить». Раздались и другие речи между стрельцами: «Пора, государыня, давно вам в монастырь, полно царством-то мутить, нам бы здоровы были цари-государи, а без вас пусто не будет».

Но эти выходки не могли ослабить впечатления, произведенного на выборных словами Софьи. «Все это оттого, что вас все боятся, – говорила им царевна, – в надежде на вас эти раскольники-мужики так дерзко пришли сюда. Чего вы смотрите: хорошо ли таким мужикам-невеждам к нам бунтом приходить, творить нам всем досады и кричать? Неужели вы, верные слуги нашего деда, отца и брата, в единомыслии с раскольниками? Вы и нашими верными слугами зоветесь: зачем же таким невеждам попускаете? Если мы должны быть в таком порабощении, то царям и нам здесь больше жить нельзя: пойдем в другие города и возвестим всему народу о таком непослушании и разорении».

Ничем нельзя было так напугать стрельцов, как угрозою, что цари оставят Москву. В них было живо сознание, что поведение их с 15 мая возбудило сильное неудовольствие в могущественных классах, что бояре их ненавидят, как бунтовщиков и убийц, что многочисленное дворянское войско, и прежде их не любившее, теперь не даст им пощады по первому мановению правительства, что они целы до сих пор и наводят страх на мирное народонаселение Москвы только потому, что правительство их прикрывает; но если правительство отречется от них, оставит Москву? Выборные отвечали: «Мы великим государям и вам, государыням, верно служить рады, за православную веру, за церковь и за ваше царское величество готовы головы свои положить и по указу вашему все делать. Но сами вы, государыня, видите, что народ возмущенный и у палат ваших стоит множество людей: только бы как-нибудь тот день проводить, чтоб нам от них не пострадать, а что великим государям и вам, государыням, идти из царствующего града – сохрани боже! Зачем это?»

Софья возвратилась на свое место. Продолжали читать чело битную. Софья не могла удержаться, чтоб не поспорить еще с раскольничьими монахами о разных вещах. Когда челобитная была прочтена, патриарх взял в одну руку Евангелие, писанное митрополитом Алексием, в другую Соборное деяние патриарха Иеремии с символом веры, как он читается в новоисправленных книгах. «Вот старые книги, – сказал Иоаким, – и мы им вполне последуем». Но самое сильное впечатление произвел один священник, который выступил вперед с книгою, напечатанною при патриархе Филарете. «Вот ваши любимые книги филаретовские, – сказал священник, – смотрите, что в них напечатано: разрешается на мясо в великий четверток и субботу!» Никита, молчавший до сих пор после окрика Софьи, не вытерпел, но мог только выбраниться с досады. «Таки же плуты печатали, как и вы», – сказал он священнику.

Чтение челобитной кончилось, и раскольников отпустили из Грановитой. Вышедши из Кремля, они остановились на Лобном месте и опять рассказывали народу, сколько ересей никонианцы насеяли в божественные книги, хвалились, что переспорили и посрамили всех архиереев. С Лобного отправились за Яузу; здесь в церкви Спаса в Чигасах отслужили молебен со звоном и разошлись по домам.

Народ не слыхал, как отцы спорили с архиереями, и те, которые колебались, хотели смотреть правду , оставались в прежнем недоумении. Стрелецкие выборные, обещавшиеся смотреть правду, не видали правды Никиты с братиею в Грановитой, слышали только грозные слова царевны и правительницы, что она не будет долее сносить буйства раскольников, покинет с государями Москву, и вся вина ляжет на стрельцах, которых считают защитниками раскола. «Не променяйте нас и все Российское государство на шестерых чернецов, не дайте в поругание святейшего патриарха и всего освященного собора!» – говорила Софья выборным, и те отвечали ей: «Нам до старой веры дела нет, это дело св. патриарха и всего освященного собора». Выборные были щедро награждены и угощены за такие умные речи; рядовые стрельцы побуянили, но не могли устоять перед царским погребом, когда выставили на десять человек по ушату: принесли заручные, что вперед не будут вступаться за старую веру, а раскольников начали бить, крича: «Вы, бунтовщики, возмутили всем царством!» Те бросились бежать, куда кто мог: отцов перехватали; Никите, как самому дерзкому заводчику смуты и нарушителю своего обещания, отсекли голову, Хованский никак не мог спасти его; но он успел спасти от казни Сергия, которого сослали в Ярославль, в Спасский монастырь; успел заменить смертную казнь ссылкою на Терек для садовника Никиты Борисова с товарищами, которые бежали в Брянск и там были схвачены.

Но если должны были уступать Хованскому, то тем более сердились на него. Потворство Тараруя раскольникам, его сношения с ними не были тайною; его прямо обвиняли в намерении дать торжество расколу, истребив патриарха и знатнейшее духовенство. Но тронуть Хованского, отнять у него начальство над стрельцами было нельзя: он успел приобресть любовь надворной пехоты. Сперва из желания выдвинуться на первый план, стать сильным посредством войска, державшего в страхе Москву и правительство, Хованский потакал стрельцам, исполняя все их требования, а теперь, порвавши с двором вследствие поведения своего 5 июля, Хованский должен был поблажать стрельцам уже по чувству самосохранения, потому что только благодаря им мог быть безопасен. Перед царями и боярами он выставлял свое поведение как самое благоразумное. «Когда меня не станет, то в Москве будут ходить по колена в крови», – говорил он. Стрельцы, видя, что все им позволено, что все их боятся, вели себя как завоеватели, хотели кормиться на счет завоеванных; с другой стороны, они хорошо знали всеобщую к себе ненависть, боялись мести и потому находились в постоянном раздражении, волновались при каждом слухе, что им готовится наказание. Нашлись люди, которые хотели пользоваться их раздражением: 12 июля толпа стрельцов приступила к царям с требованием, чтоб они выдали им всех бояр за то, что бояре хотят всех стрельцов перевести, поморить разными смертями. Кто им это сказал? Крещеный татарский царевич Матвей, который слышал это наверху. Сейчас царевича в застенок пытать; повинился, что таких слов у бояр не слыхал, затеял напрасно для того, что ему корму мало и честь невелика, думал, что если случится от его слов какая смута, то честь получит большую. Татарина четвертовали, но волнения не прекращались. Посадский из Ярославля Бизяев закричал за собою государево слово: слышал на дворе у боярина князя Одоевского, что хотят бояре стрельцов переводить всякими вымыслами. С пытки Бизяев повинился, что затеял напрасно, чтоб завести смуту и выжечь Москву. Бизяеву отсекли голову; но холоп дворянина Вешнякова донес на своего господина и на сына его, бывшего стрелецкого полковника, что они собирают войско на стрельцов, нанимают боярских людей, по 20 человек на одного стрельца. Старик Вешняков умер с пыток, сын его едва остался жив. В тоже время стрельцы пытали и четвертовали одного из своих полковников, Янова, обвиняя его в обидах. Все лето прошло в волнениях. 16 августа Хованский принес наверх стрелецкую челобитную, чтобы на тех стрельцов, которые взяты из дворцовых волостей, брать с этих волостей подможные деньги по 25 рублей на человека. Бояре воспротивились этому незаконному требованию. Правительнице донесли, что Хованский вышел к стрельцам и сказал им: «Дети! Знайте, что уже бояре грозят и мне за то, что хочу вам добра; мне стало делать нечего, как хотите, так и промышляйте!»

Мы должны выражаться осторожно: «правительнице донесли. что Хованский сказал», ибо известие об этом находится в сочинении, имеющем видимую цель выставить виновность Хованского. мы должны, однако, заметить, что слова эти соответствуют характеру и положению Тараруя. Но сказал ли Хованский эти слова и так ли сказал – дело не в этом; дело в том, что наверх донесено было о словах Хованского, которые заключали в себе прямой призыв к бунту; дело в том, что стрельцы волновались, своевольничали и не знали меры своим требованиям, держали в постоянной тревоге правительство и народ московский, делали положение того и другого невыносимым. Дело в том, что Софья и Милославский посредством стрельцов овладели правлением, а Хованский перешел им дорогу, овладел стрельцами, привязал их к себе и готов был употребить эту силу против Софьи и Милославского. Софья и Милославский по собственному опыту хорошо знали всю полноту искушения, представляемую положением Хованского: пойдет ли он назад? Посторонится ли, чтоб дать место им? Наверху должны были верить всем слухам о замыслах Хованского, верить, что он, выставляя свое царственное происхождение от Гедимина, хочет овладеть престолом, а чтобы связать себя и с русскою династиею, хочет женить сына на царевне Екатерине Алексеевне; что наверху верили всему, доказательством служит поведение Милославского, который, боясь быть первою жертвою нового стрелецкого бунта в пользу Хованского, как Матвеев был первою жертвою бунта в пользу его, Милославского, уехал из Москвы, крылся, переезжая из одной подмосковной в другую, «как подземный крот», по выражению современника, не переставая, по чувству самосохранения, подкапываться под Хованского, убеждать Софью принять наконец решительные меры.

Софья не нуждалась в сильных убеждениях к этому: она со стороны стрельцов и Хованского находилась в несносном порабощении и потому должна была привести в исполнение угрозу, которою настращала стрелецких выборных 5 июля, т.е. выйти из Москвы и «возвестить народу о таком непослушании и разорении». Слухи о замыслах Хованского и стрельцов и действительное поведение Тараруя торопили правительницу.

19 августа бывает в Москве крестный ход из Успенского собора в Донской монастырь, в память избавления столицы от нашествия крымцев при царе Феодоре Иоановиче. Государи по обыкновению должны были идти за крестами в монастырь; но разнесся слух, что стрельцы хотят воспользоваться этим случаем, чтоб предать их смерти. Цари не пошли в ход, а на другой день, 20 августа, все царское семейство уехало в Коломенское. Стрельцы испугались: уедут цари из Москвы и приведут на них дворянское войско! 23 августа явились в Коломенское выборные изо всех полков с челобитною: «Великим государям сказали, будто у нас, у надворной пехоты, учинилось смятение, на бояр и на ближних людей злой умысел, и будто у нас из полку в полк идут тайные пересылки, хотим приходить в Кремль с ружьем по-прежнему; и для того они, великие государи, изволили из Москвы выехать: но у нас во всех полках такого умысла нет и вперед не будет; чтоб великие государи пожаловали, не велели таким ложным словам поверить и изволили бы прийти к Москве». «Великим государям про ваш умысел неведомо, – был ответ, – изволили великие государи с Москвы идти по своему государскому изволению, да и прежде в село Коломенское их государские походы бывали же». С этим выборные и отпущены. Стрельцы успокоились, потому что цари после этого не двигались из Коломенского, выжидая обычного времени для дальнейших походов, которые не должны были казаться чрезвычайными. Хованский между тем, по привычке своей, вздумал напугать Софью, чтоб показать, как она нуждается в стрельцах, следовательно, в нем; он явился в Коломенское и рассказывал при боярах: «Приходили ко мне новгородские дворяне и говорили, что их братья хотят приходить нынешним летом в Москву, бить челом о заслуженном жалованье и на Москве сечь всех без выбора и без остатка». «Так надобно сказать об этом в Москве на постельном крыльце всяких чинов людям, а в Новгород, для подлинного свидетельства, послать великих государей грамоту», – сказала Софья. Хованский струсил и начал упрашивать, чтоб этого не делать и не наводить на него беды. К именинам старшего царя, к 29 августа, правительница отправила указ Хованскому прислать в Коломенское стременной полк; но Хованский боялся этого стременного полка: он был очень близок к государям, больше других подчинялся влиянию правительницы, отпустить его в Коломенское – значит отдать его в руки Софье и дать ей возможность посредством него действовать и на другие полки. Хованский ослушался указа, не отпустил стременного полка в Коломенское, тогда как прежде без царского указа хотел услать его в Киев! Нужно было несколько раз повторить указ, и тогда только Хованский решился отпустить стременных.