Текст книги "Любовь и разлука. Опальная невеста"

Глава 3
Тобольский острог

Тобольск, стольный град Сибири, стоял на плоском холме, который на тридцать сажень возвышался над Тоболом и Иртышом. Холм имел три мыса, у одного из которых – Чувашского – была одержана решающая победа над Кучумом. Под горой теснился посад из сотни русских изб и татарских юрт. Посад населяли казаки, татары, литва, немцы, а также непременные обитатели всех сибирских городов – бухарцы. Впрочем, в Тобольске можно было встретить кого угодно. Первым, кто вышел на берег Тобола поприветствовать дощаник со ссыльными, был худой голенастый человек в дырявом плаще и в шляпе с поредевшим плюмажем. Он отвесил галантный поклон, смахнув шляпой сор с речной гальки и весело крикнул «мерси боку», когда кормщик кинул ему полушку. По словам кормщика, галантный кавалер был францужином, каким-то ветром занесенным в Сибирь.

Плоскую гору, господствовавшую над посадом, рассекал глубокий лог, который старожилы называли взвозом. Казалось, какой-то сказочный богатырь взрезал пышный каравай и вынул из него узкий ломоть. По крутому взвозу ссыльные побрели к острогу. Подниматься по глинистой тропе было скользко. Оставалось только восхищаться неустрашимостью казаков Ермака, которые карабкались на Чувашский мыс под градом стрел и уворачивались от чугунных пушек, сброшенных на них татарами. По левую сторону взвоза виднелись развалины старого острога, срубленного из лодейного леса по приказу письменного головы Данилы Чулкова, первого тобольского воеводы. Старый острог был мал, выстроен наспех в виде носа из разобранных на доски стругов. Позже острог перенесли на правую сторону взвоза. Новый острог был обнесен высоким оплотом из тысячи заостренных бревен, а по углам стояли дозорные башни, с которых открывался вид на Княжий луг в излучине Иртыша.

Снизу острог казался сказочным градом Китежем, но наверху не оказалось ничего сказочного. Деревянная Троицкая церковь, воеводские хоромы, съезжая изба с застенком, несколько хозяйственных построек. В съезжей избе хранилось нечто любопытное. На второй день пребывания опальных в остроге бабушка Федора встретила старого знакомого.

– Степан, ты, что ли? – окликнула она пожилого стрельца, пересекавшего двор острога.

– Признала, боярыня? – снял шапку стрелец. – Не ждал, что снова увижу тебя.

– Сама не гадала, что вернусь на старости лет в Сибирь. Знать, так Господу было угодно. А ты, как погляжу, все здесь?

– Мне, матушка, куковать в Сибири до самой смерти. Как сослали при царе Борисе, так и живу. Обвыкся ужо. И внучка твоя пообвыкнется. Здесь, почитай, все ссыльные, – и живые души, и неодушевленные! Показать твоей внучке колокол?

– Покажи. Пусть подивится.

Стрелец повел их к съезжей избе. По дороге бабушка шепнула, что стрелец – сын Никитки Качалова, причастного к гибели царевича Дмитрия. Стрелец провел их в сени. На земляном полу стоял корноухий колокол с витиеватой надписью «Первоссыльный неодушевленный». Четверть века назад колокол висел на колокольне Спасского собора в Угличе, куда ухищрениями Бориса Годунова был сослан царевич Дмитрий. Мальчик считался незаконнорожденным, так как был от последнего, седьмого по счету брака царя Ивана Грозного с дворянкой Марьей Нагой, а церковь признавала только три брака. Зато нравом царевич пошел в отца. Зимой велел мальчишкам слепить на дворе снежных баб, обрядил их в шубы, назвал именами великих бояр и посносил им головы деревянной сабелькой, приговаривая, что, когда станет взрослым, велит казнить всех своих врагов. Услышав об этом, бояре ахнули и сразу же припомнили, что Иван Васильевич, будучи юным отроком, развлекался сбрасыванием щенят и котят с островерхих кремлевских теремов, а когда вошел в возраст, начал человецев уроняти. В Кремле со страхом шептались, что подрастает второй Иоанн Грозный.

Но в погожий майский день, пятнадцатого дня, царевича Дмитрия нашли на дворе с перерезанным горлом. Обезумевшая от горя мать велела ударить в набат, оповещая угличан о свершившемся злодействе. Собралась толпа народа, пред которым мать обличила убийц – дьяка Битяговского и Качалова, приставленных Годуновым к царевичу. Разъяренная толпа побила до смерти годуновских приспешников. Из Москвы прислали князя Василия Шуйского, тогда еще боярина, который должен был произвести розыск о гибели царевича. Шуйский повел дело так, будто смерть царевича Дмитрия приключилась по воле Божьей. Царевич-де играл в тычку ножичком, а как прихватила его падучая болезнь, коей он с детства маялся, бросило его оземь, било долго и ножиком покололся в горло. Угличане вышли виноваты в том, что учинили бунт и расправились с царскими слугами. Виновных били кнутом на площади, отсекали им уши, а слишком говорливым, усомнившимся в смерти царевича от падучей болезни, урезали языки. По обычаю был наказан набатный колокол. Его сбросили с колокольни, дали двенадцать ударов кнутом, вырвали язык и отсекли одно ухо. Под великий плач и стенания сотни угличан отправили в ссылку в Сибирь. Повезли и корноухий колокол. Сделали на нем надпись и заперли в приказной избе.

– Поделом наказан! – сказал стрелец, показывавший первоссыльного. – По сему набату угличане учинили озорство и побили безвинных батюшку и дядю. Осиротили меня.

Выйдя из съезжей избы, Марья призадумалась. Угличан обвинили в бунте, а доверенных людей Годунова, приставленных смотреть за царевичем Дмитрием, признали невинно пострадавшими от неистовства толпы. Почему же Борис Годунов сослал в Тобольск сына своего верного слуги? Наверное, чтобы спрятать концы в воду. Исполнители его воли погибли на месте, а их родню на всякий случай сослали подальше.

Марья вскоре убедилась, что первоссыльный неодушевленный открыл дорогу множеству ссыльных. Из них была набрана половина служилых людей Тобольска. Даже тобольский воевода, начальствующий над всей Сибирской землей, находился здесь в почетной ссылке. Боярин князь Иван Семенович Куракин был поставлен воеводой недавно. Прежде того бояр в Тобольске не бывало, да и боярина Куракина в такую даль отправили неспроста. Когда-то он сам покушался занять престол и плел заговоры вместе со своими сообщниками Василием Шуйским и Василием Голицыным. Трое бояр положили между собой прежде всего сбросить Лжедмитрия, а потом уж решить, кому из них венчаться шапкой Мономаха. Царем стал Шуйский, а когда самого Шуйского свергли, князь Куракин встал за польского королевича Владислава Жигимонтовича. Многие бояре хотели королевича, наказали же одного князя. Возможно, не в королевиче было дело, а в том, что князь Куракин сам хватался за царский венец.

Теперь он пытался загладить свою вину верной службой государю Михаилу Федоровичу. Опальную невесту он встретил настороженно. Ни о чем не расспрашивал, лишь обмолвился, что знает ее дядю Гаврилу Хлопова, служившего с ним в товарищах во Владимирском судном приказе.

– Востер умом и боек, но запальчив сверх меры, – неодобрительно покачал головой воевода.

Марья не могла не согласиться с отзывом князя. Верно, запальчив дядя! Поссорился с Михаилом Салтыковым и навлек опалу на всех. Впрочем, Марья редко видела воеводу. Он сидел в съезжей избе вместе с дьяками Иваном Булыгиным и Богданом Губиным и вершил дела, так запутанные предшественниками, что в них не разобрался бы премудрый царь Соломон во всей славе своей. Отчаявшись понять, где украдено, князь таскал за бороду подьячего Гришку Чаплина по прозвищу Несмеян, бил его по щекам, а тот только угрюмо молчал, покорно снося княжеские побои. Чаплин повидал на своем веку многих воевод – князя Голицына, князя Троекурова, князя Буйносова-Ростовского и прочих рюриковичей и гедеминовичей. Подьячий знал, что боярин Куракин побудет в Сибири два-три года и вернется на Русь, а он, Несмеян Чаплин, останется на своем теплом прикормленном месте.

Еще одной головной болью тобольского воеводы был царев кабак. В Тобольске и Верхотурье кабаки устроили для государевой прибыли, однако сибирские воеводы доносили, что от кабаков больше вреда, чем пользы. Воевода уже отписал в приказ, что тобольские служилые и всякие жилецкие люди начали на кабаке пить беспрестанно, а иные и пропились. Из приказа ответили, что кабак заведен давно, еще до московского разоренья, и быть ему непременно по-прежнему. Воеводу укоряли, что вместо приискания прибыли для казны он и старое хочет разорить. Несмотря на гневную отповедь, князь Куракин твердо решил добиться закрытия кабака, в котором не только пропивались, но еще и проигрывались. Азартные игры были строжайше воспрещены, но в кабаке открыто играли в зернь. Много раз зерньщиков накрывали с поличным, пороли на съезжей, а игральные кости ломали и выбрасывали. Но дня не проходило, как в кабаке снова метали кости, спуская свое имущество и попадая в неоплатную кабалу.

Александр Желябужский мог подтвердить это на собственном печальном опыте. Он пошел в кабак вместе с сыном боярским Петром Албычевым. Приятели пили и угощали кабацких ярыжек, а когда стали хмельны, к ним подсели зерньщики и сманили испытать судьбу. Поначалу судьба улыбалась друзьям, кости ложились удачно, подзадоривая ставить на кон все больше и больше. А потом Петр как-то незаметно спустил деньги за отданную литовцу жену. Александр денег не имел и поставил на кон кинжал в ножнах, изукрашенных бирюзой. Метнул кости нетвердой рукой и только охнул, когда кинжал перекочевал к кабацким зерньщикам. Приятели понуро вышли из кабака, сын боярский божился, что они еще отыграются. Александр не слушал утешений, потрясенный мыслью, что в одночасье спустил в зернь подарок шаха Аббаса покойному брату.

Через месяц-другой воевода, немного разобравшись с неотложными делами, впервые пригласил ссыльных в свои палаты. Зима уже разгулялась вовсю, на дворе кружила метель. В избе, отведенной ссыльным, было холодно. Кусок льда, вставленный в окошко, не таял. Мерзли все, особенно бабушка Федора. В воеводских палатах можно было отогреться. Здесь было жарко натоплено, в окне – слюда, на столах – зажженные свечи.

Вечерние посиделки у воеводы стали постоянными благодаря индийским шахматам, которые принес дядя Иван. Игра в шахматы считалась азартной. Если за шахматной доской заставали служилых людей, то чинили им такое же наказание, как за игру в зернь. Но для своих гостей воевода делал исключение. Увидев шахматы, некогда принадлежавшие царю Ивану Грозному, воевода потерял дар речи, а когда вновь его обрел, сразу предложил продать диковинку или обменять на его собственные шахматы, пусть не столь изящные, зато вырезанные из бивня зверя мамонта. Иван Желябужский не поддавался, только любопытствовал, где резали фигуры из бивня и не видел кто живого мамонта?

Проигравшийся в зернь дядя Александр сидел на лавке у стены тише воды ниже травы, в отличие от старшего брата, который держался в воеводских палатах, словно у себя дома. Играя в шахматы с воеводой, Иван Желябужский расспрашивал о дивьих людях, обитающих у Лукоморья:

– Правду ли пишут в книгах, будто у Лукоморья живут самоеды по пуп мохнаты до долу, а от пупа вверх яко и прочии человеки. Вверху у них рты на темени, а коли едят, то крошат мясо али рыбу да кладут под колпак. И как почнут есть, движут плечами. А иные безголовы, а лицо зубасто имеют на груди, а ноги столь велики, что они могут ими покрываться.

Князь Куракин только руками разводил, слушая дядю:

– Врут много в книгах али пишут, не разобрав толком, что слышали. Самоядь обитает в тундре у Студеного моря. Ростом они невелики и плосковидны. Носы малы. Но резвы вельми и стрельцы скоры и горазды. Платье носят оленье и накрываются с головой от ветра и холода. Кто посмотрит издали с корабля на берег, тот решит, что у них лица на груди. Они всегда на лыжах, дабы не провалиться в глубокий снег, и с корабля может показаться, что у них великие ноги.

Дядя не унимался, выспрашивая все новые подробности о людях Лукоморья:

– Читал я, что самоеды умирают зимой на два месяца. Сядут где приспеет, а у них вода из носа изойдет и примерзнет к земли, как ледяной поток. Ежели его сопхнут с места, он умрет. А не сопхнут и оставят лежать примерзшим, он оживает, когда солнце на лето вернется. Тако на всякий год оживают и умирают.

Воевода, обдумывая очередной ход, рассеянно отвечал:

– Зимой их чумы заносит снегом по крышу. Вьюги у Студеного моря тянутся многими неделями. Самоеды пережидают непогоду, накрывшись шкурами, и обогреваются плошками, в коих тлеет рыбий жир. Часто мрут от голода и холода, и тогда целые стойбища находят застывшими и заиндевевшими. Но никто из них уже не воскреснет, как Лазарь, пихай его с места или оставляй лежать.

За игрой в шахматы воевода рассказывал дяде Ивану, что в трех днях пути от Тобольска начинаются земли остяков, простирающиеся до Студеного моря. В низовьях Оби остяки соседствуют с самоядью, точнее, беспрестанно с ней воюют за рыбные места. Самоядь суть не единый народ, их девять племен и родов, говорят на разных языках, но образ жизни имеют схожий. Часть самоедов шертована и обещалась быть в повиновении. Но в тундре изрядно воровской самояди, которая не покорилась и живет своевольно. Воровская самоядь часто нападает на кочи, выброшенные на берег, сечет до смерти или уводит в рабство промышленных людей. Впрочем, шертованная самоядь тоже не упускает случая ограбить кочи и ладьи, потерпевшие крушение.

Князь Куракин также поведал о землях, лежащих встреч солнцу. Тобольскому воеводе подчинялись Тюмень, Сургут, Мангазея, Нарымский, Томский и Кетский остроги. Восточнее Томского и Кецкого острога русские вышли на могучий Енисей. На самом Енисее острогов еще не было, но уже имелись зимовья промышленников. Так повелось, что первопроходцами неведомых земель были вольные промышленные люди. Никто не давал им указа приискивать новую землицу, никто не платил им жалованья и не награждал за службу. Они шли, влекомые страстью к наживе и тягой к вольной жизни. И только когда они проведывали пути и налаживали менную торговлю, по их следам приходили государевы служилые люди, ставили острог и начинали собирать ясак с окрестных племен.

По Енисею жили тунгусы, люди оленные. Среди промышленников ходили слухи, что если идти еще дальше навстречу солнцу через тунгусскую землицу, то можно добраться до великой реки Лены, населенной множеством якут. Грамоты и веры у них нет, зато скота великое множество. Но до неведомой Лены и якутов было еще далеко, а прежде предстояло покорить свирепых тунгусов. В прошлом году несколько тунгусских родов ложно изъявили готовность принести шерть, но когда к ним явились сборщики ясака, они отреклись от своего обещания и отняли у сборщиков все, что при них было. Промышленники жаловались, что тунгусы обсадили их по зимовьям и на промыслы не пускают. Русских мало, а тунгусы бродят скопом и похваляются побить русских до последнего человека и называют урочища и реки своими. Не видя защиты от инородцев, многие промышленники разбрелись с промыслов на Русь.

Пора было готовить поход в тунгусские земли, но Куракин еще не решил, кому он поручит казачий отряд. Хвалили Петра Албычева, который привез опальную царицу, но про него было ведомо, что сын боярский строптив и своеволен. Поэтому воевода пребывал в сомнении. Имелось одно обстоятельство, понуждавшее медлить с походом. До Енисея можно было добраться волоком с верховий реки Кеть, на которой стоял острог. Однако кецкий воевода Чеботай Челищев доносил, что путь преграждают непроходимые пороги. Челищев не подозревал, что недоверчивый князь Куракин втайне от него послал из Тобольска двух служилых людей и одного промышленника, наказав им обстоятельно описать все удобства и неудобства дороги до земли тунгусов. Разведчики донесли, что дорога действительна трудна, но пороги можно пройти в крытых лодках, которые употребляют зыряне.

Князя Куракина удивлял ничтожный ясак, который Чеботай Челищев собирал на Енисее. В прошлом году было прислано два сорока худых соболишек, в этом году собрали всего пятьдесят недособолей, добытых летом и не имевших полного волоса. Между тем лазутчики доносили, что тайга вдоль Енисея богата зверем. Тунгусы даже подбивают соболиными шкурками свои лыжи, дабы они не скользили при подъеме в гору. Как при таком изобилии можно было довольствоваться недособолями? Кецкий воевода отговаривался, что у него недостаточно казаков, чтобы навести страх на тунгусов. Однако Куракин думал, что дело не в нехватке служилых людей. Он подозревал, что воевода вошел в стачку с тунгусами, дабы обирать меха в свою пользу.

Князь направил извет в Москву. Неожиданно быстро пришел указ учинить строгий розыск об измене кецкого воеводы, а для розыска был прислан подьячий Маттин, утверждавший, что он сын дворянина Сукина. Марья вздрогнула, увидев его во дворе острога. Вспомнилась последняя встреча, когда подьячий шепнул бабушке о смерти Марины Мнишек. Подьячий поклонился ссыльной невесте и юркнул в съезжую избу. При князе Куракине он не посмел называть себя Сукиным сыном, да воевода бы и не позволил ничтожному приказному доискиваться родства со столь славным дворянским родом. Впрочем, подьячий хоть и держался униженно, но дал понять воеводе, что от него многое зависит. Шурша столбцами отписок, он с пристрастием вопрошал:

– Воевода Кецкого острога Чеботай Челищев бил челом князю Трубецкому и атаману Заруцкому на мангазейских казаков, что они построили зимовье в его землях и обирают ясак.

– Когда сие было? – удивился воевода. – Ивашка Заруцкий давно подох на коле, одни косточки остались от воровского атамана.

– Косточки косточками, а бумага бумагой. А против той бумаги мангазейцы прислали челобитную от остяков, чтобы давать им ясак в Мангазею. И на ту челобитную им был послан указ королевича Владислава Жигимонтовича, дабы воеводы в Мангазее и в Кецком остроге сами порешили, кому с каких земель обирать ясак.

– Они до сих пор спорят. Приезжают сборщики из Кецкого острога и собирают ясак. Потом приезжают из Мангазеи и тоже взыскивают неуклонно. И сие они в безделицу измыслили, потому как нахрапом много не возьмешь. Народ там кочевой. Уйдет от насильства, где его потом сыщешь?

– Воевода Кецкого острога отписал, что по указу королевича Владислава Жигимонтовича ясак велено собирать ему, а мангазейцам до тех земель дела нет.

– Челищев совсем оборзел! Шлет в казну недособолей и как будто не ведает, что ныне на престоле государь Михаил Федорович.

– Знать, воевода присягал королевичу, – ядовито заметил подьячий.

– Многие присягали, время такое было, – отвечал Куракин, недобро сверля глазами дерзкого приказного.

Князь заподозрил неладное. Отпустив подьячего, вызвал Несмеяна Чаплина. На сей раз его за бороду не таскали, напротив, воевода был милостив и в конце разговора отпер денежный сундук и зазвенел серебром. Иван Желябужский, ставший своим человеком у воеводы, частично был посвящен в замыслы князя. Поздно вечером Марья услышала, как дядя вошел в переднюю комнату и растолкал брата, спавшего на лавке:

– Алексашка, проснись! Есть разговор.

– Чаво тебе?

– Видел старого подьячего? Он ведь в Посольском приказе служит. Помнишь, покойный брат рассказывал, что он доносил на него, когда они с посольством ездили.

– Гнида!.. Они все затейные изветчики в Посольском, – зевнул Александр.

– Ты проснись и подумай дурьей башкой. Зачем сюда прислали посольского? До какой границы отселе доскачешь? Неужто в Посольском будут разбирать спор о том, кто два раза ясак обирает. Князь-воевода велел Чаплину дознаться, по какому делу посольский приехал. Несмеян сводил московского гостя в кабак.

– В кабак? – сразу оживился дядя Александр. – С Чаплиным пили? Однако Несмеяна никто не перепьет.

– Несмеян сам не пил, только подливал и слушал, как подьячий нес несообразно про Евтинию Салтычиху и про ту, чье имя не смею назвать. Говорил пьяным обычаем, будто вхож к ним и они ему якобы всякие тайные дела доверяют. А какие дела – того даже спьяну не открыл, как Несмеян ни старался ему наливать. Когда он упился вконец, Несмеян отнес его на двор, ну и обыскал его вещи. И нашел тайное, зашитое в платье.

– Что?

– Ядовитые коренья, истертые в порошок. Князь-воевода имеет подозрение, что замыслено отравить государыню. Токмо он, князь-воевода, не хочет быть в ответе, ежели с государыней худое случится.

– Отравить племянницу! – Было слышно, как дядя Александр вскочил с лавки. – Я сейчас ему башку сверну!

– Тихо, тихо! Без тебя, костолома, обойдутся! У князя-воеводы ума палата! Подьячий думает, что будет вести розыск из Тобольска. Ага! Князь-воевода надумал послать его в Кецкий острог дознаться, отчего убыток меховой казне? По всему выходит, что у Чеботая такие дела с тунгусишками, что с розыска о недособолях навряд ли кто-нибудь живым воротится. Случайно перевернется лодка на порогах, и поминай как звали! Князь-воевода говорит, что скоро учинится замирение с ляхами и приедет из польского плена митрополит Филарет, отец великого государя.

– Что с того? – недоуменно отозвался дядя Александр.

– Великой старице Марфе и ее сестрице не будет полной воли при государевом отце. Но то дело нескорое, а ты бы, Алексашка, по совету князя-воеводы взял бы государыню племянницу и мою жену и съездил бы от греха подальше в Верходемянскую волость навстречу кодской княгине Анне. Это в трех днях езды от Тобольского острога. Князь-воевода уже приказал приготовить для вас оленей и нарядил казаков для охраны. Найдешь там своего приятеля Петруху. Он ясак собирает.

– Петруха на ясак уехал? То-то я его уже неделю не видел. Свидимся, поохотимся! – обрадовался Александр.

– Пока ездите, князь-воевода подготовит московского гостя для похода. Возьмут его под белы рученьки и отправят потолковать с Чеботаем и его подручными тунгусишками.

Бабушка Федора поначалу и слышать не желала о том, чтобы отпустить внучку. И только когда Иван намекнул матери об опасности, нависшей над Марьей, бабушка уступила и даже начала торопить с поездкой. В день отъезда погода выдалась как на заказ. День был безветренным, плотный наст на Иртыше сиял под ярким солнцем, легкий морозец румянил щеки.

На льду реки стояли олени, пригнанные накануне. Марья подошла к одному из оленей, запряженному в нарты, погладила его по заиндевевшей морде, а он в ответ лизнул ее руку своим шершавым языком. Смешил дядя Александр, пытавшийся оседлать оленя. Рогатый зверь сгибался под тяжестью дяди и упрямо ложился на снег. Казаки втихую посмеивались над дворянином, потом один из них сжалился и крикнул дяде, что олень не лошадь – надо садиться не на слабую спину, а на крепкую шею. Дядя послушно пересел, и олень двинулся вперед. Но все равно дядя ехал верхом неуверенно, а когда забывал, что он не на коне и опускал ноги, то зарывался ими в снег.

Марья сидела на нартах, покрытых шкурами. Олени легко неслись по насту, позвякивая колокольчиками, подвешенными к шее. Рядом бежал остяк, правивший нартами, и время от времени покрикивал на оленя. Остяков она еще не видела и прежде всего поразилась их платью, пошитому из кожаных лоскутов. Кожа была тонкой и облегала остяка, как чешуя рыбу. На остановке она спросила одного из казаков, из чего пошито остяцкое платье, и с удивлением услышала, что из рыбьей кожи.

– Наипаче с налима, – пояснил казак, – такоже с осетра и стерляди одереша кожу и шьют их рыбьими жилами. Кожаны и чулки себе утворяют. Богатые шьют сапоги из оленьей кожи, а бедный человек и зимнюю лютость претерпевает в рыбьем кожане. Они привычные, государыня. Он бежит за нартами и тем согревается.

Марье показали Старую Сибирь, находившуюся верстах в двенадцати от Тобольского острога. Как она ни вглядывалась в заснеженный холм, не увидела и признака Кучумовой столицы. Только под горой горбились сугробы на сгнивших ермаковских стругах. По Иртышу были устроены ямские дворы, представлявшие собой одинокие юрты из врытых в землю бревен. Не было ни конюшен, ни сенников. Оленей распрягали и пускали кормиться на берег. Они ходили всю ночь и острыми копытами выкапывали мох из-под снега.

– Ловко! – восхищался дядя. – Олень сам кормится. А все-таки слаб рогатый зверь против коня. Надобно устроить сенники на ямах и коней завести. Луга тут, должно быть, отменные!

Казаки соглашались, что кони по здешним местам были бы сподручнее. Олень хорош для тундры, а здесь ему мало корма. В поисках мха олени разбредались далеко-далеко. Утром их искали по звону колокольчиков и иной раз не могли собрать до обеда. Получалось, что езды на оленях было всего несколько часов.

– Кони сподручнее, и луга добрые. Только косить некому, – вздыхали казаки.

С Иртыша свернули на речку Демьянку, пробивавшуюся через дремучий лес. По берегам стояли заснеженные деревья, как молчаливые часовые, охранявшие путь в белое царство. Когда-то эти места принадлежали большому сборному князцу Нимньюяну, или Демьяну, чей род угас. По казацким преданиям, Ермак Тимофеевич послал в эти края отряд над началом пятидесятника Богдана Брязги. На легких стругах они добрались до града, который был велми крепок, и в сборе там съехалось воевать до двух тысяч остяков, вогуличей и татар. Три дня казаки не могли взять крепость и уже думали возвращаться восвояси. Однако Демьянова рать дрогнула раньше. Лазутчик-чувашин донес, что остяки и вогуличи молились литому из золота божеству, которого называли Христом и русским Богом. Литой Бог сидел в чаше с водой, а кругом горел жир и курилась сера аки в аду. Вогуличи и остяки ворожили, и у них выходило, что лучше сдаться живыми, – на том и порешили.

На небольшой поляне на берегу Демьянки стояло зимовье – приземистая избушка, едва различимая под огромным сугробом снега на крыше. Зимовье было обитаемым, из заволоков тянуло дымком, запах которого разносился далеко по речке.

– Однако Петр засел с аманатами, – высказал предположение один из казаков.

– Петруха здесь? – обрадованно вскричал дядя Александр и, ударив ногами по мохнатым оленьим бокам, рванул через глубокий снег к зимовью.

– Эй, поопасайся! – раздались вслед ему встревоженные выкрики казаков.

Тишину зимнего леса разорвал оглушительный выстрел пищали. Дядя кубарем слетел с оленя и крикнул из сугроба:

– Петруха, окстись! Свои!

– Алексашка? Ты? – неуверенно спросили из зимовья.

– Пошто товарища чуть не застрелил?

Дверь избушки приоткрылась, на пороге возник сын боярский Петр Албычев с дымящейся пищалью в руках. Увидев Александра, он опустил пищаль и в сердцах сказал:

– Благодари Господа, что я стрелял для острастки по снегу. Увидел человека на олене, подумал, что остяк, и решил пугнуть. Однако, Алексашка, помни сибирский обычай – не суйся дуриком к аманатской избе.

В избушке стояла такая нестерпимая вонь, что Марья зажала рукою нос. Тухлый запах исходил от рыбы, которой были наполнены туеса из березовой коры. Впрочем, запах нисколько не мешал ни сборщикам ясака, ни их аманатам – трем плененным остякам, сидевшим в углу избы. Один из остяков ел тухлое месиво, громко чавкая и отрыгивая. Его правая рука была покалечена, он загребал еду грязной левой рукой и жмурился от наслажденья. Он единственный был в одежде из потертой и дырявой налимьей кожи. Двое других аманатов носили меховое платье.

Петр Албычев пояснял Александру Желябужскому:

– Однако в глухих трущобах ясака без аманатов не собрать. Обычай известный. Имаешь лучших из инородцев в заложники, запираешься с ними и ждешь, пока за них дадут выкуп. Однако ухо надо держать востро. Когда ясак принесут, из зимовья выходить нельзя. Меха принимают через бойницы с великой опаской, чтобы копьем не проткнули или стрелой не пронзили. За аманатами в избе тоже глаз да глаз. Сидишь с ними взаперти многими днями, а то и неделями, они притворяются спящими, и тебя в сон клонит. Сколько наших перебили сонными! В таком разе, ежели нет мочи бодрствовать, надо наложить на заложников-аманатов путы, дабы худого над тобой не промыслили. Остяки объясачены давным-давно. Взяты в число, их по всей волости всего тринадцать человек, и ясак они сами давали без аманатства. Но сейчас год голодный, они заартачились. Плачутся, что соболиного промысла у них нет, была в лесах белка и они, сироты, ее ловили и белкой государев ясак выплачивали, а в этом году белка сошла неведомо куда. Пришлось взять аманатов, и то двух лучших взяли, а третьего калеку. – Сын боярский кивнул на чавкающего остяка. – Сидим с ними и еды их любимой припасли. Надеюсь, скоро их выкупят.

Надежды сына боярского оправдались. Около зимовья появились несколько остяков. Они издали перекрикивались с Петром Албычевым, потом один из них получил разрешение подойти к аманатской избе. Сын боярский высунул из узкой бойницы рогатину, остяк положил на нее связку мехов. Албычев втащил меха в избу, осмотрел их и остался недоволен. Он крикнул что-то грозное и выкинул меха наружу. Остяк подобрал связку и молча скрылся.

– Бойко ты болтаешь по-остяцки, – заметил дядя Александр.

– Так мы ж с Пелыма, там полно остяков. Схож их язык с речью вогуличей. Те и другие называют себя манси, сиречь люди. А вот у самоедов иное наречие, мне неведомое. И по-тунгусски ни слова не знаю. Однако освою их язык, как пойдем в поход.

– Жаль, не отпустит меня с вами воевода, – загрустил Александр.

– Такая уж твоя доля! А мы погуляем на славу или головы сложим. Уж как обернется! Однако не пойму, зачем князь-воевода прислал тебя с государыней и ее теткой?

– Велел ждать княгиню Анну. Она приведет остяцкую рать для тунгусского похода.

– Я должен ее встретить и рать осмотреть. Однако княгиня замешкалась. Поедем ей навстречу? Что нам париться в аманатской избе! Ясак принесут не сегодня, так завтра.

Действительно, ясак принесли через несколько часов. Вновь появился остяк и после недолгих переговоров боязливо приблизился к аманатской избе. На рогатину были положены новые меха. На сей раз сын боярский остался доволен их качеством. Осторожно приоткрыв дверь и держа наготове пищаль, он крикнул аманатам, чтобы они выходили из избы. Двое заложников быстро выскользнули из избы и побежали к лесу. Третий остался сидеть в углу, чавкая гнилой рыбой.

– Пошто он не бежит? – спросил Александр.

– За него ясака не дали. И не дадут никогда. Он бедняк. Покалечила его рысь. Только обуза для родичей! Придется его так отпустить. Эй, пошел вон! – крикнул сын боярский.

Покалеченный остяк вжал голову в плечи и крепко обнял здоровой рукой туесок с рыбой.

– Ишь ты! Не хочет! – удивился Александр.

– Знамо, не хочет уходить. Ему любо сидеть в заложниках до лета. А что, милое дело! Тепло, и кормят от пуза!

– Такой тухлятиной! – передернулась Марья, едва сдерживая тошноту.