Текст книги "Страна Дураков"

Въехавший в лагерь автомобиль, волочивший за собой напоминавший сферическую цистерну, никто не встречал. ЗИЛок медленно прокатился между палатками и остановился у металлической эстакады.

Появившиеся из кабины Петрович и водила синхронно хлопнули дверями, и, задумчиво покручивая отсиженными задами, не торопясь, кряхтя и потягиваясь, вдоль разных бортов приблизились к своей находке.

Взор Петровича остановился на боковине спутника, на той её части, где в лучах закатного солнца благородно отсвечивала пятиугольная табличка с рельефно выпирающим из неё гербом Советского Союза.

Такую же табличку с противоположенной стороны рассматривал водила. Перестав ковыряться в носу, он выглянул из-за спутника и, обнаружив уже не первое за сегодняшний день совпадение интересов, безо всякой на то команды кинулся в кабину.

– Я сейчас! – крикнул он на ходу. – У меня и ключ подходящий есть!

Группа сопровождения ЦУПа (Центра управления полётами) предполагаемую точку приземления сверхсекретного разведывательного спутника вычислила ещё до подачи команды на включение его двигателей. Если быть совсем точными, то точка приземления фигурировала в расчетах ЦУПа в качестве исходных данных. Задавшись этой точкой, орбитальщики определили необходимое время и точку схода с орбиты, а также продолжительность работы двигателей, которые, при штатной работе всех систем, должны были столкнуть спутник на пологую траекторию снижения, кончавшуюся в заданной точке целинной казахской земли.

Процедура встречи спутников уже давно стала привычной рутиной и, как всякая рутина, со временем была сведена её исполнителями к рациональному минимуму действий.

Орбитальщики определяли точку посадки. Группа слежения – по сигналам маяка садящегося спутника – подтверждала штатность производимой посадки, а, после приземления спутника, определяла треугольник ошибок с вероятными координатами приземлившегося аппарата.

Получив координаты района поиска, вертолетчики поднимали в воздух тяжёлую транспортную машину, летели к означенному району, цепляли спутник тросами, а затем в темпе везли на спецплощадку. На этом процедура встречи считалась законченной. Дежурные службы делали в своих журналах соответствующие отметки и успешно забывали обо всём произошедшем, переключившись на другие животрепещущие дела.

* * *

Тяжёлый МИ-10 прибыл к месту падения спутника к вечеру.

Экипаж вертолёта ещё с прошлого вечера готовился к походу в баню. Были закуплены пиво и водка, приготовлены закуска и веники. Всё подлётное время предвкушавший прелести русской бани экипаж с энтузиазмом обсуждал степень собственной готовности к означенному мероприятию. При выходе на точку встречи с космическим шпионом, у командира осиновым колом в горле застрял кусок незаконченной фразы.

Спутника не было!

Ясно виднелось тёмное пятно высохшей степной травы, напрочь выжженной тормозными пороховыми зарядами. В земле наличествовала вмятина, в которой ещё совсем недавно копчёной курицей покоился искомый спускаемый модуль. От вмятины за горизонт, отливая свежеобнажённой плодородной целинной почвой, удалялся след.

Чёткая, прямая как стрела, линия.

Спутника не было!

– Э-э-эээ—у-ууу—о-о-о… – сказал командир экипажа, указывая подчинённым на очевидное.

Палец командира при этом так до конца и не разогнулся. Можно было подумать, что он пытается нажать на воображаемый курок воображаемого пистолета, либо цепко удерживает воображаемый стакан с любимой народом жидкостью для снятия стрессов.

Кто-то из экипажа произнёс: "Б…ть!!! Американцы спутник спёрли…!" – и понеслось!

Упоминание об американцах попало в суматошный доклад командира экипажа по радио. Через тридцать минут руководитель ЦУПа в хлде срочно организованной телефонной конференции доложил на вопрос то ли Министра Обороны, то ли Начальника Генерального Штаба о принимаемых мерах, что в произошедшем усматриваются действия забугорной разведки. И что на происшествие выехала многие годы бездельничавшая группа спецназа, специально содержавшаяся при космодроме именно для таких целей.

Спецназовцев собирали более часа. За это время Группа слежения по встроенному в спутник маяку несколько раз выдала уточнённые координаты похищенного космического аппарата. Данные свидетельствовали, что спутник переместился от точки приземления на двадцать с небольшим километров и теперь пребывает в неподвижности.

Последнюю ориентировку от высокого начальства командир группы захвата получил уже в воздухе:

– Побыстрее, ребятки! Судя по всему, наши секреты уже потрошат! Покажите, им, сволочам! Оборзели, понимаешь ли, в корягу… ЦРУ хреново! В центре Союза спутники угоняют!!!

Вертолеты спецназа сели у небольшого кургана, в полукилометре от заданного квадрата.

Спецназовцы горохом рассыпались по степи и скрытно, перебежками, с двух сторон оббежав курган, взяли полевой стан автобата в клещи.

Сомнений они не испытывали. Они знали, что они – элита и в состоянии надрать задницу хоть чёрту, хоть самому Господу Богу. И в самом деле, отчего не надрать, если команда "фас" уже произнесена?

Первые палатки оказались пустыми.

Чуть далее, из самой большой, похожей на огромный ангар, палатки раздавался приглушённый гул голосов, скребло и позвякивало металлом о металл.

Командир группы знаками показал: окружить, ошеломить и взять мерзавцев на горячем. Возбуждённое воображение рисовало ему картины сопротивляющихся одетых во все чёрное американских шпионов. Вооружённые гаечными ключами, паяльниками и непонятными приборчиками, они безуспешно пытаются отбиться от его волкодавов.

"Мерзавцев" и в самом деле взяли "на горячем". Раздача каши закончилась, и военные целинники только что осторожно приступили к трапезе. Гороховая каша поедается она исключительно в горячем виде, поскольку остыв, становится совершенно непригодной для употребления в пищу. Одно хорошо – по какой-то странной прихоти природы, остывает сей продукт очень медленно, что, собственно, способствует процессу его употребления.

Командир коротко свистнул, и спецназовцы, безжалостно взрезав брезентовые стены, материализовались в столовой. Их лица были скрыты за непривычными в те времена масками, короткие автоматы хищно водили ноздрями стволов. Бесшумное появление и зловещий вид спецназа ошеломил всех. Ложки с горячей кашей замерли на полпути. И только командир сводного целинного отряда, машинально отметив, что за испорченную палатку интенданты спустят с него три шкуры, недовольно взревел:

– Что это еще за срань? Какого х….рр…р-р!!! – продолжить столь экспрессивную мысль он не успел.

Ближайший спецназовец скупым точным движением надавил командиру на затылок. Лицо командира оказалось в обжигающе горячей каше.

Рефлекторное движение ещё нескольких офицеров и солдат было прервано столь же молниеносно и тем же способом. Остальные целинники застыли, кося глазами на непрошеных гостей и наблюдая за своими отплевывающимися и чистящими испачканные лица товарищами.

– Где спутник? – спокойным будничным голосом спросил командир спецназовцев.

– Какой ещё на х… спутник? – снова возмутился командир, стряхивая с правой ладони остатки клейкой отвратительной ядовито-зеленой каши.

После этих слов лицо командира снова оказалось в той же тарелке. Спецназовский коллега, в два шага переместившись к нему, ухватил командира за воротник и рывком выудил из тарелки. Страшно вытаращив глаза, в упор, прямо в залепленное пластилинообразной массой лицо, пролаял:

– Последний раз спрашиваю – где искусственный спутник Земли?

– Какой ещё на х… спутник? – с нешуточной обидой переспросил упрямый командир.

В это время в палатку вбежал ещё один спецназовец.

– Командир! Технари говорят – не здесь! Отсюда западнее! – заявил он.

Командир крутнул в воздухе затянутой в чёрную кожаную перчатку рукой, и спецназовцы мгновенно вывалились за пределы палатки через те же самые пару минут назад проделанные ими прорехи. На ходу рассредоточившись они быстро двинулись вслед за прилетевшим с ними технарём, с энтузиазмом вертевшим над головой сложной ажурной конструкцией, отдалённо напоминающей антенны пеленгационных приёмников лисоловов.

Минуту спустя за спецназовцами потянулись любопытствующие автобатовцы.

Захват похитителей спутника был произведен молниеносно.

Вот они что-то увлечённо крутят, оседлав сферическую поверхность похищенного агрегата. А вот уже лежат лицом в землю, с заломленными и закованными в наручники руками. И на каждом из них сидит по три азартно сопящих спецназовца.

Можем, когда хотим!

Особенно, когда своих ломаем.

Солдата и капитана препроводили в КПЗ. Каждый день их допрашивала прибывшая из Москвы бригада следователей КГБ. Их путали, пугали, им сулили и грозили, и, в конце концов, все устали.

Водилу отпустили на третий день. Петровича – на пятый. С обоих, на всякий случай, взяли подписку о неразглашении сроком на пять лет.

* * *

Месяц спустя Петрович вернулся в родной артполк. Бывший балагур и весельчак превратился в хмурого и неразговорчивого человека. В глазах Петровича треснувшим вязким битумом застыла тоска, он стал шаркать ногами при ходьбе и перестал смотреть на небо.

Ещё через полмесяца пришла Выписка из Приказа Начальника Генерального Штаба Вооружённых Сил СССР. Высочайшим эдиктом до всех заинтересованных лиц было доведено, что Петрович наказан. Он был предупрежден о неполном служебном соответствии «ЗА ПОПЫТКУ УГОНА ИСКУССТВЕННОГО СПУТНИКА ЗЕМЛИ».

23.10.2002 г.

Удмурт

« УДМУРТЫ (самоназвание – удморт, укморт), один из народов финно-угорской языковой группы, сформировавшийся как этнос на территории современной Удмуртской Республики…»

Кандидатов на поступление было пятеро.

Четверым из них было по семнадцать лет, и только одному – восемнадцать. Припозднился в свое время со школой. Впрочем, с кем не бывает…

Отвечавший за оформление их личных дел офицер привычно сверял заполненные анкеты и биографии с данными официальных документов. Он уже привык к тому, что волнующиеся мальчишки постоянно допускают ошибки. Что в муках рожденные первые самозаполненные абитуриентами бумаги непременно имеют расхождения с данными паспортов, комсомольских билетов, характеристик и прочих свидетельств их состоятельности…

Звание офицер имел капитанское. Фамилия его была Балтаев, и личностью был он по-своему незаурядной. Работал Балтаев в районном военкомате. И работал, надо сказать, с душой. С фантазией работал. Любил он свое дело. И получалось всё у него как-то на удивление легко и красиво, ладно так и очень душевно получалось…

Он вселял надежду, и он же был её гарантом.

У многих было ощущение, что это не в военных училищах принимают вчерашних мальчишек в курсанты. Казалось, что именно сам Балтаев единолично вершит это таинство.

В глазах родителей абитуриентов простой военкоматовский капитан олицетворял собой обещанную заботу власти о простых людях. А то, что эта забота была направлена именно на их мальчиков – воспринималось с особенным теплом. Много ли надо было советскому человеку для счастья? Особенно такому, у которого подрастали сыновья?

Капитан напоминал им легендарного участкового – инспектора Анискина, досконально знавшего каждого жителя во вверенном ему участке, невзирая на пол, видовую принадлежность к животному миру и сложившиеся отношения с уголовным и административным законодательством.

К вежливому, подтянутому, всегда невозмутимому и внимательному капитану родители абитуриентов и уже состоявшихся курсантов питали самые теплые чувства. Они сравнивали с ним свое подросшее чадо и тихо млели, доходя до кондиции в соусе честолюбивых грёз.

Память у Балтаева была феноменальная. Он годами помнил прошедших через его руки абитуриентов, а также имена и отчества их родителей. Он знал, где и кем работает каждый из родителей его крестников, и, при необходимости, всегда умел найти для них успокаивающие и греющие душу слова.

В углу его кабинета стояла простая армейская тумбочка, на которой специально для родителей его мальчишек, на простеньком подносе в постоянной боевой готовности стояли фарфоровый чайничек со свежезаваренным зеленым чаем и хрустальная вазочка с печеньем.

Балтаев был добрым семейным ангелом капитанского звания.

А кто сказал, что таких не бывает?

* * *

Сидевшие напротив капитана мальчишки понимали рутинный характер происходящего действа, но все равно волновались. Их не успокаивали ни данные накануне заверения о том, что все будет нормально, ни исключительно хорошая репутация капитана, ни даже его явно доброжелательный настрой.

Мало ли, что может не понравиться военкоматовскому чиновнику в их бумагах…

Балтаев, сверяясь с листком автобиографии, быстро листал очередной паспорт.

Он удовлетворенно хмыкнул и уже было отложил проверенный документ, но что-то там ему не понравилось, и капитан снова его открыл. Сличил какую-то графу с соответствующей строкой в автобиографии, нахмурился и недовольно постучал по лежащему на столе стеклу шариковой ручкой.

Сашка Ладыкин, тот самый восемнадцатилетний абитуриент, как и его товарищи, внимательно следил за манипуляциями капитана… Он насторожился и замер, узнав зеленокожую обложку своего паспорта.

Когда явно озадаченный Балтаев вдруг прихлопнул на шее невидимого комара, Сашка вздрогнул.

Ему почему-то показалось, что разом прихлопнули все его мечты.

Спустя какое-то время капитан коротко кашлянул. Иронично взглянул на заметно побледневшего Сашку. И кашлянул еще раз…

– Так какой ты там, говоришь, национальности? – нейтральным тоном спросил он.

– Ру-ру-русский…

– А что же это у тебя, ру-ру-русский, в паспорте "удмурт" написано?

– Г-где?

– В паспорте! В главном таком документе гражданина СССР, который твою, сидящую напротив меня, личность удостоверяет. Я непонятно спросил? – развеселился Балтаев.

– Где? – зациклило Сашку.

Балтаев, не торопясь, раскрыл паспорт на нужной странице, развернул его и в таком виде протянул через стол в направлении Сашки. Со своих стульев привстали все пять мальчишек и с любопытством (Сашка с недоумением) уставились на раскрытые перед ними страницы.

В пятой графе черным по светло-зеленому значилось "удмурт". Каллиграфичность записи не оставляла абсолютно никаких сомнений в правильности прочтения.

– Так ведь это… Русский я, – жалобно заметил Сашка, – ошибка это…

– И ты, конечно, первый раз этот каприз природы в своем паспорте видишь? – уточнил Балтаев.

– Угу…

– Угу-угу, – передразнил он Сашку, – в шестнадцать лет паспорт получил, и за два года так в него и не заглянул? Что же теперь с тобой, бедолага, делать? А давай-ка, по-быстрому свою автобиографию переписывай. Пиши "удмурт" – и дело с концом! А то, пока паспорт менять будешь, да доказывать в милиции, что не верблюд – все сроки просрочишь. И пролетишь с училищем, как фанера над Парижем. Давай-ка переписывай!

Балтаев ухватил из аккуратной стопки бумаги самый верхний листок, щелчком запустил его по столу в сторону Сашки и дробно катнул вдогонку ручку.

– Так ведь это … – почти расплакался Сашка. – Не хочу быть удмуртом! Это же на всю жизнь потом! А родителям, что я скажу? А?

– У нас все национальности равны! – резонно заметил Балтаев. – Вот я, например, таджик: и ничего – живу! До капитана дослужился, через год – майором буду!

– Так Вы – настоящий таджик! Вам и терять нечего! А мне-то с какой радости удмуртом становиться? – не сдавался Сашка.

– Аполитично рассуждаешь, Ладыкин! – голосом Саахова-Этуша из "Кавказской пленницы" ответил Балтаев. – На съезде, помнишь, что сказали? Мы все теперь одна новая историческая общность – "советский народ"! Пока училище закончишь, глядишь, пятую графу вообще отменят! Всё к тому идёт. Так что, зря ты упорствуешь! Пиши "удмурт", а то мне тут отправку дел задержишь и все показатели испортишь!

У Сашки повлажнели глаза.

– Не хочу удмуртом, хочу русским остаться!

– Ну что с тобой, горемыка, поделаешь? – сдался капитан. – Давай уж я тебе бумагу в милицию от военкомата выправлю. С просьбой о содействии. Пусть немного ускорятся и помогут будущему офицеру. Два дня тебе на всё. Больше дела держать не смогу. Сроки отправки заканчиваются. А медкомиссию в Центральном военкомате я тебе отдельно организую. С обычными призывниками. Попрошу там докторов… Согласен?

Сашка благодарно закивал.

– Но ты уж там, в милиции, не выступай! Веди себя корректно. Кайся, кивай… Не только свои, но и все родительские документы прихвати… Главное, не спорь с ними, с милицией. А то они военных не очень любят. Не должны, в принципе, нагадить, но всё же… Справку из ЖЭКа о прописке еще сегодня взять не забудь! Всё понятно? Ну… свободен!!!

Сашка кивнул, попрощался и пулей вылетел из кабинета. Балтаев же, выудив из стопки на столе очередной паспорт, принялся за его изучение.

– Ну-тс, кто тут у нас еще… афроамериканцем числится? – спросил он у оставшихся абитуриентов. – Что притихли? Страшно? То-то же!!!

* * *

На следующий день у кандидатов на поступление в училища была медицинская комиссия.

Когда наша четверка появилась у временно оборудованных под медицинские нужды кабинетов Центрального военкомата, их уже ждал Сашка Ладыкин.

Вид у него был понурый и какой-то виновато-пришибленный.

Здороваясь, он старательно отводил взгляд и при этом бормотал нечто совсем невразумительное, вялую ладошку подавал для рукопожатия как-то неуклюже…

– Ты что, Саньк, решил-таки паспорт не менять? – поинтересовались у него товарищи. – Решил в удмурты подписаться? Или сразу, прямым ходом в эту… как её… новую историческую общность?

– А в паспорте напишут "общественное животное"! Правда, Саньк?

– Не решил, – ответствовал смущенный Санка. – Я это… того… Удмурт я, оказывается…

Товарищи его от такого заявления опешили. В обозначившейся паузе Сашкин голос звучал как-то особенно тоскливо…

– Вот, жил себе, жил… А оказалось, что я какой-то грёбаный удмурт!.. И всего-то побыл русским – восемнадцать лет… Теперь удмуртом жить буду. До самой смерти… – и, совсем ни к месту, неизвестно в чей адрес, с надрывом добавил. – Падлы!..

* * *

За день до этого возбужденный событиями в военкомате Сашка прибежал домой с предельно озабоченным выражением лица. Он мельком взглянул на настенные часы, уже двадцать лет исправно выуживавшие висевшую на длинной цепочке латунную гирьку.

Часы показывали половину второго.

Мать была на работе.

Отец, выспавшийся после ночной смены и вполне довольный жизнью и погодой, жизнерадостно блаженствовал за тарелкой борща.

– Ты что такой взъерошенный? – спросил он Сашку в промежутке между двумя ложками и с хрустом надкусил дольку чеснока.

– Да вот, бать, боюсь, как бы моё училище медным тазом не накрылось …

– Это ещё почему?

– Ошибка в паспорте обнаружилась. Национальность у меня там не та записана. В милиции напутали…

– А ты, балбес, куда два года смотрел? – поинтересовался батя. – Теперь, сын, это дело, надо полагать, менять придётся? И, небось, совсем срочно? …

– Да вот, придётся…

– "Вот" под себя не постелешь, и шубу из "вота" не сошьешь, – резонно заметил отец.

– Да понимаю я, понимаю, – ты не трави мне душу, а лучше паспорт свой и матери дай. И скажи, где мое свидетельство и прочие бумаги у нас лежат, – мало ли что понадобится? Сейчас пообедаю и побегу брать справку о прописке в ЖЭКе. А завтра, с утра, в паспортный стол поскачу.

– Да вон, в шкатулке в серванте всё и лежит. Бери что надо и действуй, скакатель… Кстати, а какую там тебе национальность в паспорт-то впендюрили?

– О, пап, это вообще песня! В "удмурты" меня записали!

– Ага, – сказал отец меланхолично, съел пару ложек борща и уточнил. – А ты кем хотел быть?

– Как кем? – не понял Сашка. – Русским, конечно!!!

Третьей ложкой отец поперхнулся.

– Странное дело, сын. Мать – удмуртка, я – удмурт… Ты-то какого хрена вдруг русский?

Послесловие:

Владимир Иванович Даль как-то сказал: "Ни призвание, ни вероисповедание, ни сама кровь предков не делают человека принадлежащим к той или иной народности. Дух, душа человека – вот где надо искать принадлежность его к тому или другому народу. Чем же можно определить принадлежность духа? Конечно, проявлением духа – мыслью. Кто на каком языке думает, тот тому народу и принадлежит. Я – думаю по-русски.".

09.03.2005 г.

С обучением на японском

Всё началось со сдачи экзамена по Теории связи.

На принимавшей экзамен кафедре было несколько адъюнктов и докторант – ВВУЗ готовил не только военных инженеров, но и научные кадры. Кому-то из этих "кадров" срочно потребовался подробный перевод патента, умыкнутого где-то по-случаю нашими разведчиками. Краткой аннотации на русском языке к заказанному по соответствующей пересылке материалу оказалось недостаточно.

Надо, значит надо.

В армии понятия "невозможно" не существует. Четырём курсантам-отличникам, вместо подготовки и сдачи экзамена, было предложено перевести этот патент.

С иностранного языка.

За соответствующее вознаграждение. Т. е. за пятерку в зачетке.

Курсанты сразу же согласились. Когда студенты, а тем более военные студенты, отказывались от халявы? Пусть и заслуженной упорной учебой в семестре, но халявы? Было озвучено, что того патента всего-то четыре машинописных листа.

В училище изучали всего два иностранных языка – английский и немецкий, но библиотечные фонды содержали словари всех технических держав, имелись словари и просто мало-мальски способных воевать государств. Даже такие экзотичные как русско-арабские и арабо-русские. И так вплоть до суахили.

Любой словарь – это лишь разновидность справочника, а какой инженер не сумеет воспользоваться справочником?

Но халява не прокатила. Пахать пришлось не разгибаясь.

Патент оказался на японском языке.

Первые же страницы словаря повергли самодеятельных переводчиков в шок.

Оказалось, что в Японии принято иеролиграфическое письмо. Впрочем, это было известно заранее. Кроме того было известно, что иероглифы в качестве материального носителя японской письменности были заимствованы из Китая. Не было известно лишь точное количество этих самых иероглифов… Более двух с половиной тысяч! И это притом, что для среднего европейца два наугад взятых иероглифа похожи так же, как два наугад взятых японца. Или китайца, если быть ближе к упомянутому восточному первоисточнику.

Впрочем, хрен редьки…

Курсантам повезло – патент был написан слоговыми иероглифами!

Дело в том, что в VIII–IX веках в Японии, для упрощенного написания документов, были приняты две разновидности слогового фонетического письма. Катакана и хирагана. Базовые иероглифы характерных слогов-слов были в них предельно упрощены, и теперь можно было собирать слова из слогов. Как мозаику. Или, если хотите, паззл. Грамотный японец вполне узнавал начертание прототипа, знакомое со времен третьего тысячелетия до н. э.

Известно, что проще всего приживается и не вызывает отторжения то, что упрощает жизнь. Слоговое письмо жизнь упрощало, а потому отторжения не вызвало и прижилось.

Впрочем, сфера употребления катаканы и хираганы была довольно узка. И в 1969 году, специально для документов техногенного характера, была принята ещё одна версия упрощённого слогового письма. В этой версии базовых слогов оказалось немногим больше двухсот пятидесяти. Злые языки говорили, что это было сделано в угоду производителям японских печатных машинок, захотевшим сэкономить на количестве клавиш.

Через несколько дней перевод японского патента был завершён. По ходу мытарств горе-переводчики понавыписывали себе кучу нужных и не очень нужных японских слов. Естественно, с переводом. Получилось что-то вроде словаря-разговорника. Со странной, для взгляда со стороны, направленностью. Лингвисты, те, что не лишены чувства юмора, назвали бы его словарём эстетствующего, но при этом технически подкованного оккупанта-мародёра.

Чего только в этом словаре не было!

Начинался он со слов "онна – юваку-суру – рэмбо-суру – самэру" (женщина – соблазнить – любить – слинять). Плавно переходил к джентльменскому набору для пристрастного допроса плененного самурая, начинавшегося с тривиального "рётэ-о-агэро" (руки вверх!). Затем следовали давно набившие оскомину команды ежедневного распорядка дня (только уже на японском), и заканчивался "разговорник" приятными слуху словами: "тя-но-ю" (чайная церемония), "рабу" (любовь) и "сисю" (сборник стихов).

Спустя пару месяцев словарик скопировало себе подавляющее большинство любопытных до всего необычного курсантов. Развлечением это было или способом отвлечься от рутины – понимайте как хотите.

Ежевечерние разгоняющие скуку упражнения с "тарабарским" разговорником привели к тому, что понемногу весь курс научился вполне сносно командовать и посылать друг друга на языке Страны Восходящего Солнца.

Время неумолимо. Всё бы так и осталось забытым казусом, коими полна жизнь любого военного связиста. Но…

По замене из Афганистана в училище на кафедру автомобильной подготовки и систем электропитания прибыл новый преподаватель. Подполковник. В роскошной шитой фуражке-капелюхе с красным околышем.

Следует заметить, что, носившие чёрные околыши связисты, к "красным шапочкам" относились с изрядной долей презрения. Не было для связиста большего позора, чем принудительное водружение на его голову фуражки с красным "петушиным" околышем. Не счесть числа взысканий, полученных упрямцами "за нарушение единообразия формы одежды", как и не счесть числа отказавшихся от карьерного роста, связанного с непременным надеванием на голову описанного головного убора в очередном месте службы.

Вместе с тем, указывать чужакам, что в нашем инженерном монастыре сей кошмар, цветов пожарной машины, не носят, было как-то не принято. Не поверите, но и военные люди бывают по своему деликатными…

Вот и проходил кафедральный подполковник в красной шапочке достаточно долго, чтобы заступить в наряд дежурным по училищу. Естественно в том самом режущем связистский глаз головном уборе.

Заступил и стоит себе вечером на крыльце курсантской столовой, этаким красношапочным соколом с деловым и важным видом и принимает рапорты старшин, приведших свои курсы на ужин.

– Заводите! – коротко бросает он после каждого рапорта, и курсанты, один за другим, заходят в просторную разгороженную массивными арочными колоннами столовую.

Заметим однако, что строем на ужин в училище ходили только младшие курсы. Старшекурсники просачивались по одному за спиной того же дежурного, пользуясь тем, что вход в столовую был возможен не только с улицы, но и из подъезда старого корпуса, со старинной мраморной лестницы, ведущей вверх, к учебным аудиториям, библиотекам, казармам и т. д. И, соответственно, – привычным путём из аудиторий и библиотек к вечерней каше с кусочком порционного мяса.

У тех же, кто попадал на ужин из общежития и из новых корпусов, был свой оригинальный способ проникновения в столовую. Издалека завидев переминающегося на крыльце дежурного, группа старшекурсников быстро сбивалась в компактный строй, кто-нибудь из них командовал:

– Шагом… марш!

И самонародившееся подразделение, расшаркавшись, в полном соответствии со Строевым уставом, в сторону довольно таки формального ритуала и олицетворяющего этот ритуал дежурного по училищу, попадало вовнутрь столовой.

Так было всегда.

Но подполковник был не в курсе. Мало того, он об этом даже не подозревал. И поэтому, когда третья подряд группа курсантов доложила, что семнадцатый курс для приема пищи прибыл, – ему захотелось разобраться. И навести порядок. Уставной.

Лучше бы он этого не делал.

– Та-а-ак, товарищи курсанты… – сурово сказал подполковник, – и сколько у вас этих самых семнадцатых курсов? Давайте разберёмся!

Курсанты опешили.

Старшие курсы трогать по мелочам было не принято.

К этому привыкли и воспринимали как должное. Это стало традицией. Поэтому раздавшаяся из середины строя реплика ни в коей мере не была попыткой оскорбить подполковника, да и произнесена она была с искренне растерянными интонациями.

– Ты глупый от старости или с детства? – спросил голос из строя.

Подполковник побагровел, а на несдержанного на язык шикнули. Его дёрнули за ремень, и весь строй, не сговариваясь, сделал в сторону дежурного виноватые лица.

Подполковнику надо было сделать вид, что инцидент исчерпан, но он повысил голос.

– Вы хоть понимаете, кто вы, а кто я?! – рявкнул он.

– А как же! – тихо, но очень отчётливо ответил ему всегда скромный и вежливый Лешик Бондаренко. – Ты "ангел с яйцами"!

Следует объясниться: у автомобилистов более чем своеобразная эмблема: два высоко воздетых роскошных крыла, шоферская баранка между ними, от неё вниз рулевая стоечка, заканчивающаяся перекладиной заднего моста с двумя внушительными колёсами по краям. Не надо обладать особо изощренной фантазией, чтобы узреть в описанной эмблеме озвученного крылатого осеменителя.

После фразы Лёшика дежурному по училищу стало плохо. Он был уже не рад. Ни за устав, ни, тем более, за себя. Перед дежурным явственно замаячила угроза, раз и на всю оставшуюся в училище службу, получить не самую благозвучную кличку.

– Готовьтесь! – нашёлся подполковник. – Я самым тщательным образом проверю выполнение вашим курсом распорядка дня! Готовьтесь!

Он раздраженно махнул рукой, и курсанты направились в столовую.

На вечернюю поверку подполковник не пришёл. А вот за двадцать минут до подъема нарисовался на четвертом этаже курсантского общежития.

Его уже ждали.

Все.

Дежурный по курсу вполголоса доложил, что происшествий не случилось, и испросил разрешения поднять старших комнат. Дабы обеспечили организованный подъем и построение.

Подполковник разрешил.

Старших и старшину курса разбудили.

Незаметно прошло ещё десять минут. Пришло время подъёма.

– Ку-у-урс «ки-сё»! (подъем!) – внезапно гаркнул лениво следивший за стрелкой часов дневальный.

Дежурный по училищу недоумённо вытаращился.

"Показалось, – подумал он, – или курсантик зело косноязычен, или… Показалось!!!"

Между тем в комнатах общежития, в просторечии незатейливо именовавшихся камерами, раздались дублирующие команды:

– Ки-сё! Ки-сё! Ки-сё! – надрывались дурными голосами старшие комнат.

"Дуркуют! – подумал дежурный по училищу. – Началось! Вот она та самая курсантская "проверка на вшивость", о которой предупреждали на кафедре!

Вставший вместе со старшими комнат и скучавший в коридоре старшина рывком открыл ближнюю от дежурного комнату. В ней, не смотря на суету в соседних, было подозрительно тихо. Через плечо старшины дежурный увидал безмятежно спящих старшекурсников. Старшина, ругнувшись себе под нос, набрал в грудь побольше воздуха и, специально для сонь, гаркнул:

– Татиагару, ёвамуси! (подъём, бабы!).

– Сорэ-ва е кунай дэс, сэнсэй! (нехорошо, начальник!) – не открывая глаз, заметил один из курсантов. – Мацу (ждать) полчасика, а?