Текст книги "Можете на меня положиться"

4

До Феликса я добрался только поздно вечером. Я так устал, что, остановившись у его дома, долго не мог собраться с силами и выйти из машины. Сидел и тупо прокручивал в голове обрывки сегодняшних событий.

Для одного дня впечатлений было больше чем достаточно. Множество однообразных интервью, данных разнообразным милицейским чинам, количество которых, переходя в качество, непрерывно росло. Потом поездка в морг, куда уже отвезли Кригера для опознания. Оперуполномоченный с Петровки, который ездил со мной, извинялся, говорил что-то о формальности, но был тверд.

– Понимаете, – объяснял он, – у него же нет никаких родственников.

Как будто это не я сообщил им, что родственников у Кригера нет.

Тело лежало в прозекторской на оцинкованном столе, покрытое простыней. Меня попросили подойти ближе. И вдруг в голове моей мелькнула дикая мысль, что на самом деле никакая это не формальность. Что меня привезли опознавать Кригера, а это не он. Потому что кому могло понадобиться пырять милого, доброго, беззащитного учителя на пенсии острым предметом в больное сердце?

Санитар откинул край простыни. Это был Кригер.

Потом мы поехали на Петровку, и там я опять повторил свои показания, теперь уже в письменном виде. Оперуполномоченного, который всюду меня сопровождал, звали Николаем Суховым. Он сказал мне, что, видимо, ему придется тащить это дело. Я заметил, что работа свидетеля показалась мне очень нелегким занятием, и спросил, нужно ли еще что-нибудь от меня. Не моргнув глазом, он ответил: да! он хочет, чтобы завтра с утра я вместе с ним подъехал домой к Кригеру. У меня уже не было сил возражать, и я согласился. Он дал мне номер своего телефона и наконец отпустил.

С Петровки я заехал в редакцию. Там уже почти никого не было, кроме дежурных по номеру. Только в скупо освещенном коридоре слонялся Валя Протасов, конкурирующая фирма: с тех пор как они с женой развелись, он чуть не каждый вечер ошивается в редакции допоздна.

Конечно, если соблюдать хронологию, то это меня следует называть конкурентом Протасову, как-никак он работает в нашей конторе лет на десять больше. Когда-то он тоже, как я сейчас, бегал по городу, влезая в разные скандалы, но со временем ему все это как-то надоело. Теперь он перешел на другую систему: судебные очерки пишет из головы.

Надо признать, они у него получаются довольно ловко, а главное, гладко. Он, как и я, имеет много знакомых в судах, в прокуратуре, в милиции. Услышав какую-нибудь историю, он ее додумывает, а потом выводит мораль. Ему, конечно, гораздо легче, чем мне, он может придумать такие подробности, что мне и не снились, дать сюжету любой поворот, подогнать факты под какие угодно выводы. И разумеется, он застрахован от ошибок. Надо мной он посмеивается.

Но однажды у нас с ним вышел серьезный разговор.

– Чего ты добиваешься? – спросил он меня. – Ну, пару мерзавцев отправил в тюрьму, одного невинного оттуда вытащил. Ты собой хочешь подменить соответствующие органы, которые должны всем этим заниматься. Ты лезешь в отношения людей и организаций, ты пытаешься навязать им свое мнение. Но поскольку ты для этого используешь газету, мнение твое считается общественным. Ты что, действительно считаешь, что можешь говорить от имени общества?

Я ему ответил, что на мои статьи приходят официальные ответы. Газете сообщают о принятых мерах, мы публикуем эти сообщения. Разве это не поддержка со стороны общества?

Он сказал:

– А вот сие, голубчик, просто вредно. Люди видят, что справедливость достигнута только тогда, когда вмешалась газета. И думают: а если бы не вмешалась?

Я возразил ему, что каждый случай восстановленной справедливости работает на справедливость вообще. А он ответил:

– Справедливость вообще – чушь. Справедливость бывает только конкретная. Но газета делается не для одного человека, не для десяти и не для ста, а для сотен тысяч читателей. И этим читателям абсолютно безразлично, настоящие у тебя фамилии в статье или придуманные. Мои судебные очерки ничуть не хуже твоих, хоть я и трачу на них гораздо меньше сил, то есть работаю производительнее. Наше главное дело – воспитывать. Давать пищу для размышлений, утверждать определенную мораль, а не копаться в грязном белье. Чужой опыт никого еще от беды не спасал. Свой, впрочем, тоже. Все это глупости, будто история повторяется. История – абстрактная наука, вроде теоретической математики!

Демагог чертов. Я тогда решил не залезать в дебри. Сегодня Протасов схватил меня за рукав и не отпускал:

– Ну что, опять влез в историю? Я хмуро кивнул и хотел пройти мимо, но он не дал. Стал приставать, откровенно ерничая:

– Игорек, дай сюжет, у меня творческий кризис.

– Поищи у Конан Дойла, – сказал я.

В кабинете на столе все так же лежало письмо Кригера. Сухов просил завтра привезти его с собой. Я подумал, что надо бы сейчас зайти в машбюро и попросить, чтобы с него сняли копию. Потом я взялся за телефон: мне хотелось сегодня же поставить в известность родственников и кое-кого из знакомых об изменениях в моем семейном положении.

Когда я открыл дверь в квартиру, то увидел, что Феликс еще не спит. Он сидел в кресле и читал. Моя раскладушка была разложена и застелена чистым бельем.

При виде меня Феликс отложил книгу. У него огромная библиотека, которую он собирает много лет. Она довольно специфическая: его интересуют философия, история, социология, но только не художественная литература. Я посмотрел, что он читает с таким увлечением. “Филипп Август в его отношении к городам”. Боже мой!

– Хочешь супу? – спросил Феликс. – Возьми на плите. Я выложил на кухонный стол свои покупки: сыр, колбасу. Феликс тоже пришел, достал тарелки. Я рассказал ему обо всем. Он выслушал, но от комментариев воздержался. Уже лежа на своей раскладушке и натягивая одеяло на подбородок, я полусонно спросил его:

– Феликс, ты все знаешь. Что такое история?

Он ответил:

– Философия с картинками.

С тем я и заснул.

5

Разбудила меня какая-то мысль. На грани сна и яви я все старался уловить ее и не мог. Будто огромная рыбина, которую тащат сетями на поверхность, мысль эта неуклюже ворочалась, уходила ко дну, возвращалась и уже, кажется, плескалась в камышах у самого берега, а все не давала себя разглядеть, не давала понять, что за улов: толстый ленивый сом или лох-несское чудовище.

Я сел на раскладушке с ощущением тревоги. И сразу вспомнил про то, что я теперь холостяк, про смерть Кригера, поездку в морг, а больше ничего.

На кухне пронзительно свистел чайник, Феликс гремел сковородками.

– Вставай, соня! – кричал он. – Яичница готова!

“Опять яичница”, – подумал я. И тут мысль сама скользнула мне в руки юрким словом: как?

Как убили Кригера?

Почему-то этот вопрос не пришел мне в голову вчера. Вероятно, я просто был в некотором шоке от всего случившегося, и мне было не до него. Но сегодня он разбудил меня, и, умываясь, натягивая рубашку и джинсы, завтракая, отвечая невпопад Феликсу, я пытался найти на него ответ.

Кригер сказал, что все время будет дома, разве только выйдет за газетами. Предположим, что именно за газетами он и вышел из квартиры. Значит, старика могли убить в его же квартире, по дороге к лифту, на площадке около лифта или в самом лифте. Больше негде.

Врач сказал, что смерть наступила практически мгновенно. Стало быть, если убийство произошло в квартире или по дороге к лифту, убийце или убийцам пришлось бы втаскивать тело в лифт. Втаскивать почти то же, что вытаскивать, а я по себе хорошо знал, насколько это неблагодарное занятие при автоматических дверях. И потом, зачем это вообще могло понадобиться?

С другой стороны, я готов был поклясться, что, доехав до шестнадцатого этажа, лифт задержался там не больше чем на несколько секунд, а потом сам поехал вниз. И наконец, самое главное: мальчишки!

Те самые мальчишки, которые прошмыгнули у меня под рукой, когда я галантно придерживал дверь женщине с сумками. Они плюхнулись в лифт и доехали в нем до самого верха, нигде не останавливаясь. Они должны были видеть Кригера!

Кригера живого или мертвого. Одного или с его возможным убийцей.

Вчера в своих многократно повторенных показаниях я, разумеется, упомянул и про них, но как-то вскользь, не придавая им особого значения. Позвонив Сухову, я решил ни о чем не спрашивать его по телефону. Он сказал, что с утра занят, и мы договорились, что я заеду за ним на Петровку в час дня. Потом мы с Громовым поехали к нам в контору.

Увидев меня, Завражный даже вскочил со своего крутящегося места.

– Ну что? – закричал он.

– В каком смысле? —спросил я, стараясь сбить его с темпа. Но это было невозможно.

– Что с материалом? Будет к воскресенью?

Я сделал вид, что прикидываю.

– Видишь ли… – мне неохота было рассказывать ему про все свои злоключения. – Что-то у меня пока осложняется.

Завражный упал обратно в кресло.

– Режешь без ножа, – сообщил он. – Протасов стоит у меня на эти выходные, а больше ничего нет. Сходи-ка в письма, погляди там что-нибудь.

Я честно пошел в отдел писем, и учетчица Вера Максимовна выложила передо мной целую папку, куда складывалось все, что имело отношение к моей теме.

– Неделю не разбирал, – строго сказала Вера Максимовна. – Вон сколько накопилось. Спиши заодно все отклики.

Взяв папку, я направился к себе в кабинет, который делил на двоих с Протасовым, и стал добросовестно разбирать письма. Одни откладывал налево: на них надо было срочно ответить или, сняв копию, переслать их в милицию, в прокуратуру, в исполком и так далее. В основном это всякие жалобы, их нельзя оставить без внимания, но и темы они не дают. Другие письма я, прочитав, складывал стопкой справа. Это так называемые отклики, в которых читатели выражают свое отношение к нашим материалам: ругают, хвалят, возмущаются или благодарят. Кроме редких случаев ответа они не требуют, часто даже бывают без обратного адреса. Но их-то я всегда читаю особо внимательно, потому что там попадаются очень интересные “аналогичные случаи”, благодаря которым я написал несколько острых материалов.

Письма разложились на две аккуратные стопки. Посередине не осталось ничего. Ни одного письма, которое, как говорится, “позвало бы в дорогу”.

Я пошел и доложил об этом Завражному. Он поднял глаза от стола с бумагами и секунду-другую смотрел, явно не понимая, чего мне надо.

– Ищи, – сказал он. – Думай. Время пока есть.

И снова углубился в бумаги.

6

Ровно в час я остановился напротив знаменитого здания, многократно описанного в детективах. Сухов вышел из проходной не один, а с товарищем, долговязым парнем в клетчатой кепке. Я подумал, что если это тоже сотрудник уголовного розыска, то он совсем себя не бережет: мало того, что виден за версту, так еще и кепочку завел, как у Олега Попова. Сухов сел впереди, а кепчатый, изломавшись, как складной метр, на заднее сиденье. Сухов называл его Вадиком.

– Кепка не мешает? – спросил Вадик, имея в виду задний обзор.

– Мне нет, – ответил я.

На этом обмен любезностями закончился. Мы поехали. По дороге я сказал Сухову о мальчишках и спросил, что он думает по их поводу.

– Проверяется, – ответил Сухов как-то уж совсем неопределенно, и я понял, что меня поставили на место. Дескать, мой номер восемнадцатый, нужно будет, меня позовут.

У кригеровского дома он через плечо сказал Вадику:

– Ты давай в жэк за управдомом, или кто там у них. И пусть понятых захватит. А мы пока поднимемся наверх, разведаем обстановочку.

В полумраке подъезда (в полумрачности, сказал бы я теперь) ничто не напоминало о вчерашней трагедии. Только на дверях первого лифта появилась теперь лаконичная табличка: “Ремонт”.

Зато второй стоял на первом этаже. Сухов ткнул кнопку. Двери разъехались, но Сухов остался на месте. Подождав в недоумении, двери стали съезжаться, но тут Сухов сунул между ними ногу.

– А? – спросил он меня, и я согласно кивнул.

– Ну, тогда поехали, – сказал он.

В этих многоэтажных человеческих поселениях жизнь располагается симметрично по обе стороны от двух важнейших артерий: шахты лифта и шахты мусоропровода. Два коридора по четыре квартиры в каждом, и никто не обижен чрезмерным удалением от метрополии.

– Какая, говоришь, у старика квартира? – спросил Сухов, разглядывая наши невнятные изображения в матовом стекле коридорной двери.

– 125-я, – ответил я, не сомневаясь ни на миг, что Сухов сам прекрасно знает какая.

Одно изображение подняло руку. Сухов нажал на кнопку под номером 125.

Резкий дребезжащий звон запрыгал в мутном Зазеркалье. И почти сразу, будто неизвестный только того и ждал, послышался звук открываемой двери. В коридор выпала полоска света, прошелестели легкие шаги и замерли по другую сторону стекла.

– Вы к кому? – спросил робкий женский голос.

– Мы, гражданочка, из милиции, – солидно ответил Сухов. Осмыслив эту информацию, язычок замка удовлетворенно цокнул.

– Здравствуйте, – сказал Сухов, просовывая в образовавшуюся щель руку с удостоверением.

– Ой, заходите, заходите, – запричитала женщина и сразу повернулась к нам спиной. как будто утратив всякий интерес. – Вот ведь дела у нас, дела…

Я с облегчением увидел, что свет исходит из квартиры № 128, прямо напротив кригеровской. Мы с Суховым следовали за женщиной по пятам и как-то так всей компанией прошли в открытую дверь, хотя никто нас гуда не приглашал. В прихожей женщина наконец повернулась, дав себя разглядеть. Разглядывать, собственно, было нечего: вся она походила на маленькую серую мышку с худой невыразительной мордочкой, на которой выделялись только глазки, юркие, острые, горящие совсем не мышиным огнем.

– Кругляк Анна Тимофеевна? – спросил Сухов, демонстрируя отличную осведомленность.

– Так точно, – неожиданно по-военному ответила мышка. Тут в прихожую открылись еще две двери, и появились: толстый дядька в штанах армейского образца, в майке, перекрещенной подтяжками, как пулеметными лентами, и толстый школьник, не успевший еще снять пионерский галстук. В нем я сразу признал одного из вчерашних мальчишек.

– Кругляк Дмитрий Михайлович? – спросил Сухов, продолжая поражать эрудицией. – А это, вероятно, Кругляк Михаил?

Оба кивнули. Но Сухов уже оставил их.

– Вы что же, Анна Тимофеевна, всегда выходите, когда звонят в соседние квартиры?

Та, кажется, слегка потерялась. Забормотала:

– Так ведь… Известно же… Я думаю, кто?.. Звонок у них очень громкий? – Она нащупала почву под ногами. – Супруга-покойница у них глуховата была – вот и приспособили!

– А вчера, – спросил Сухов, – в это же время вы были дома?

– Была.

– И никто к вашему соседу в дверь не звонил?

– Никак нет!

– Это точно? – настойчиво спросил Сухов.

– Ну я-то, слава Богу, не глухая! – обиделась она. Я толкнул легонько Сухова в бок, показывая глазами на ее сына. Он сразу все понял.

– А теперь, молодой человек, – сказал Сухов, обращаясь к Кругляку-младшему, которого, как, впрочем, и старшего, вполне можно было бы называть “кругляком” с маленькой буквы, – нам необходимо побеседовать с вами.

Буквально через пять минут мы знали все. Они с Димкой Корякиным сразу после уроков побежали сюда, к Круглякам, потому что он. Мишка, поймал во дворе редкого жука-дровосека и завернул его в бумажку, а он там все время шуршал, и они боялись, что сбежит, а им хотелось поскорее добавить его к Мишкиной коллекции, то есть добавить хотелось Мишке, а Корякину хотелось посмотреть, как жука будут пришпиливать булавкой к доске. В процессе рассказа нас пригласили в комнату младшего Кругляка и в качестве вещественного доказательства продемонстрировали всю коллекцию проткнутых булавками насекомых. Жук-дровосек действительно выглядел самым свежим экспонатом.

Так вот, на площадке шестнадцатого этажа они увидели Кригера. Кригер был один. Они вышли из лифта, а он вошел.

– Миша, – задушевно спросил Сухов, – а не заметил ты случайно, на какой этаж он нажал?

– А он не нажимал, – ответил Миша.

– То есть как это?

– Очень просто. Я сам нажал ему на первый. Нажимаешь, а сам никуда не едешь, понимаете? Я всегда так делаю, мне все соседи разрешают, спросите кого хотите.

– А что Кригер? – не выдержал я.

– Ничего, – удивился Мишка. – Улыбнулся – и все…

Я представил себе Кригера, который улыбается мальчишке-соседу, а двери автоматически закрываются перед его улыбкой. Потом я попытался вспомнить, была ли улыбка на лице у Кригера, когда мы увидели его на полу лифта. Но не смог.

7

Пришел Вадик с двумя понятыми и элегантной, ухоженной женщиной лет сорока, которую представил нам как управдома товарища Соколову. “Товарищ Соколова, познакомьтесь…” “Товарищ Соколова, пройдите сюда…” Все это Вадик говорил с очень серьезным видом, отчего мне показалось, что его тоже забавляет этот контраст между формой и содержанием.

Мы вышли на площадку. Квартиру Кригера еще вчера опечатали, и бумажная полоска белела на двери, как стерильная повязка. Управдом товарищ Соколова, привычный санитар, с треском поддела ее лакированным коготком, и мы всей гурьбой ввалились в прошлое.

Назвать иначе я это не мог. Потому что все, что было связано с Эрнстом Теодоровичем, окончательно стало теперь прошлым. Единственный сын старика Теодор был после войны комсомольским работников где-то в Поволжье и тогда же, в конце сороковых, стал прошлым, о котором Эрнст Теодорович вспоминать не любил. Марта Ивановна ушла от Кригера в небытие года три назад, оставив ему несколько коричневых от времени фотографий: девочка в кружевном кринолине, сухощавая девушка с невыразительным лицом в глухом платье со стоячим воротником, вооруженная зонтиком дама на курорте под пальмами… Эти картинки былого, окантованные ажурной жестью, составляли единственное украшение выцветших обоев на стене, свободной от книг. Я знал еще, что в побитой переездами горке из красного дерева между чайной посудой, лекарствами и разным стеклянным, хрустальным и металлическим хламом должна храниться конфетная коробка – саркофаг засохшей магнолии, захороненной вместе с некоей истершейся на сгибах запиской и парой-тройкой других утерявших теперь навсегда свой смысл безделушек. Наверное, черты, приписываемые нации в целом, у эмигрантов обязательны. Кригер был по-немецки сентиментален.

Товарищ Соколова откланялась и ушла. Понятые толклись в прихожей, а мы прошли в комнату.

– Хорошая библиотека, – сказал Вадик, подходя к полкам. – То-то родственнички обрадуются.

– Тут в основном по истории, – сказал я. – А родственников у него совсем нет, я уж рассказывал. По крайней мере, в России.

– Да ну? – удивился Вадик и потянул за кожаный корешок одну из книг. – “Уложения царя Алексея Михайловича”. Антикварная вещица!

Раскиданная во времени Марта Ивановна смотрела нам в затылки холодным взглядом.

– Не отвлекайся, Вадик, – хмуро бросил ему Сухов. – Пойди лучше на кухню, осмотрись там.

Не знаю, что хотел найти в квартире Сухов. А еще мне было непонятно, зачем он притащил с собой меня. Я даже подумал, не подозревает ли он меня и не рассчитывает ли, что я расколюсь на месте преступления?

Сухов сидел у кригеровского письменного стола, выдвинув большой центральный ящик, и без видимого энтузиазма перебирал бумажки.

– Нашли что-нибудь? – спросил я. Он живо ко мне обернулся'

– А что я должен искать?

Я пожал плечами, подошел ближе и встал у него за спиной. Письма и записные книжки полувековой давности, какие-то записи.

– Поглядите-ка, – сказал Сухов, – это по вашей части. Он протянул мне стопку листков. Сухов, как видно, разделяет мнение, что человек, который работает в газете, имеет прямое отношение к литературе. В стопке были стихи. Почерк мало походил на кригеровский, да и вряд ли старик стал бы вдруг на склоне лет баловаться виршами. Бумага была совсем свежая, чего я не сказал бы о стихах. Просмотрев несколько страниц, я понял, что они, скорее всего, принадлежат какому-нибудь культурному юноше, томимому неясными чувствами. Я ясно представил себе розовощекого акселерата, тоскующего над листом бумаги. Первое стихотворение начиналось так:

За что же мне такая мука? И долго ли ее терпеть? Наука будет впредь, наука! Да только – будет это “впредь”?

Литература, конечно, призвана ставить вопросы, но не в таком количестве. Я отдал стихи обратно Сухову.

– Белиберда? – спросил он.

– Не Байрон, – ответил я, и он понимающе кивнул. На кухне гремел посудой Вадик.

– Ну что там у тебя? – крикнул ему Сухов.

– Старичок жил небогато, – отозвался тот.

– Это все?

– Пока все…

– Послушайте, – сказал я, – а у меня тут какая роль?

Сухов взглянул как бы с интересом:

– Вы сами-то как считаете?

– Не знаю, – честно ответил я.

Он помолчал в задумчивости, а потом заговорил, перейдя почему-то на “ты”.

– Подумай сам, что мне делать? Убили человека – да еще не поймешь, каким образом. Убили не в квартире, так что это не место преступления. Ограбить не хотели, да и нечего тут грабить. Что же тогда? Нужны, стало быть, связи, нужны знакомства, хоть какая-нибудь зацепка. Я тут могу двое суток все перерывать, стены могу простукать и полы, а все без толку. Потому что я не знаю не только, где искать, по даже, что искать.

– И я не знаю, – сказал я.

– Не знаешь, – согласился Сухов. – Но тебе есть над чем подумать.

И вдруг сказал просительно:

– Подумай, а?

Я оглядел комнату. Я не очень-то верил, что мы найдем что-нибудь в квартире. Что это может быть? Письмо, записка, дневник? Кригер был человек одновременно увлекающийся, открытый, рассеянный и прямой. Конспиратор, в моем представлении, из него был бы никудышный. Если даже это “что-то” было в квартире, куда он мог его деть? В книги? Исключено! В последние годы он становился все более рассеянным, всегда не помнил, куда сунул очки, забывал, платил ли он уже в этом месяце по счетам, и сам над собой за это посмеивался. Нет, в книги он не сунул бы ничего ценного, побоялся бы потом не найти. Тогда куда? Кроме застекленной, открытой со всех сторон горки, других шкафов в доме нет, все свои носильные вещи Кригер держал в стенном. Там? И тут я подумал про конфетную коробку.

– Где она у него лежит? – спросил Сухов.

– Всегда лежала в горке.

Сухов быстро осмотрел горку снизу доверху:

– Какого она примерно размера?

– Большая. Сантиметров тридцать на двадцать.

– Тут ее нет.

Осмотрели стенной шкаф в коридоре. Безрезультатно.

– Где еще не смотрели? – спросил Сухов.

– Антресолью – ткнул пальцем из кухни Вадик.

– Залезай, – скомандовал ему Сухов. Вадик принес табуретку. Я подумал, что при таком росте ему можно было бы и не утруждаться. Искал он недолго.

– Фу, ну и пылища там, – сказал он, слезая на пол. – Эта, что ли?

В руках его была коробка, перевязанная лентой. Пыли на ней совсем не было. Я сказал:

– Эта.

Сухов принял ее у Вадика и перенес на стол в комнате. Мы все встали у него за спиной. Сухов развязал ленту и снял крышку.

Врать не буду – эффект был потрясающий. Мертвый Кригер на полу лифта поразил меня меньше, чем то, что я увидел в его полинялой конфетной коробке. Поверх записок, безделушек, поверх засохшей магнолии лежал, нахально придавив все это, черный пистолет.

– “Макаров”! – ахнул у меня над головой Вадик, а Сухов быстро накрыл коробку крышкой. Но я успел разглядеть на рукоятке пистолета металлическую пластинку с дарственной надписью.

– Вадик, – сказал Сухов, не отрывая рук от коробки, – звони в отдел, скажи: нашли ствол. Тот самый. Пусть присылают группу, будем искать тут подробней.

– Какой “тог самый”? – спросил я у Вадика, крутившего диск.

– Три недели назад обчистили, сволочи, квартиру у одного генерала… – начал он.

– Петренко? – рявкнуло у меня над ухом, и я увидел, как Вадик сделался меньше ростом.

Сухов отпустил наконец коробку, но теперь повернулся к столу спиной, закрывая ее телом.

– Вас, – обратился он ко мне, – я больше не задерживаю. Спасибо за помощь.

Я пожал плечами и пошел к выходу.

– Не обижайся! – крикнул он вслед. – Если что узнаешь – звони!

Только выйдя на улицу, я понял, что не обижаюсь.