Текст книги "Обратная перспектива"

1

 
Бог телесен, душа телесна —
Все телесней день ото дня.
Почему же тогда нам тесно
Средь живущего в нас огня?
 
 
Космос, хаос – одно и то же,
Есть природа, есть бог над ней,
Есть душа живая, так что же
Делать нам, горемычным, с ней?
 

2

 
Луций Анней Сенека – печаль ни при чем,
Все его произведения полны морали.
Он проповедовал бедность, а был богачом,
Если историки древние не соврали.
 
 
Он домогался подарков и жил судьбой
Нерона, сады и дворцы собирая.
Потом он, правда, покончил с собой,
Устыдившись, наверное, этого грешного рая.
 

1

 
Наслажденья распутников слишком не хороши —
Это какое-то пошлое наважденье.
Счастье – это здоровье тела и безмятежность души,
Живи незаметно, тогда и придет наслажденье.
 
 
Пустые удовольствия человеку не впрок —
Расчесывай мысли грязные гребнем частым.
А шагнешь за неблагоразумных желаний порог,
Сразу, мой друг, сделаешься несчастным.
 

2

 
Боги живут в промежутках между мирами,
Их блаженный мир не так уж и бестолков,
Но они заняты лишь собой – созерцаньем, пирами,
Поэтому не бойся богов.
И смерти не бойся. Когда мы живем на свете,
Ее еще нет – закон природы таков.
А когда она есть – любовь ведь одна в ответе! —
Тогда нету нас, напыщенных дураков.
 

1

 
Все это и нас касается —
Грусть о жизни рассей! —
Атомы расползаются,
Как вши, по вселенной всей.
 
 
Вот ты, вот смешная смоковница,
Вот звезд обнаженный ряд,
Все они, как твоя любовница,
Из атомов состоят.
 

2

 
В житейской нашей глупой переделке
Порой бывают важные чины,
Но все они всегда смешны и мелки,
Лишь атомы большой величины.
 
 
Аристократом будь иль демократом
Иль воспевай тирана своего,
Всему началом будет только атом
И радостные сущности его.
 

1

 
Он в бочке жил довольно долго,
Над ним всегда плыла луна,
Плыл желтый Нил, а дальше – Волга,
А бочка глиняной была.
 
 
Он был наглее век от века
И с фонарем средь бела дня
Ходил: «Ищу я человека —
Но кто тогда б нашел меня?!»
 

2

 
Он был рабом – куда деваться! —
Без крыши был и без ветрил.
«Ты будешь мне повиноваться!» —
Хозяину он говорил.
 
 
Он с Александром долго бился,
Глядел на солнце не дыша,
И в Диогена я влюбился —
Родная все-таки душа!
 

Фантазии на темы Рильке

Я очень люблю этого «Орфея двадцатого века». В юности я пытался переводить Рильке и одно из переведенных стихотворений даже включил в свой первый сборник «Часы с кукушкой». Потом мне попалась на глаза «Книга образов», изданная в 1999 году, и я подумал: зачем мне мучиться – и так все переведено. Я был от «Книги образов» в восторге. Это была юность.

Недавно я перечитал эту книгу еще раз. И мне стало немножко совестно за Рильке. Многие переводы косноязычны, а некоторые переводчики даже рифмовать толком не умеют, не говоря уже о том, чтобы сохранить неповторимую интонацию поэта, его поэтический пафос, его философию, наконец. Особенно это касается «мелких стихотворений», вошедших в сборники «Жертвы ларам», «Ранние стихотворения», «Сочельник». Вот я и попробовал сочинить заново те «мелкие вещи», переводы которых мне показались не совсем удачными. Я не претендую на то, чтобы назвать мои попытки переводами, это, скорее, фантазии на темы Рильке. Как бы Мандельштам в одном из своих эссе ни ругал так называемые вольные переводы и требовал абсолютной точности оригинала, но позвольте… Самым гениальным переводом в «Книге образов» является шестистишие Анны Андреевны Ахматовой.

 
О святое мое одиночество, – ты!
И дни просторны, светлы и чисты,
Как проснувшийся утренний сад.
 
 
Одиночество! Зовам далеким не верь
И крепко держи золотую дверь,
Там, за нею, желаний ад.
 

Не знаю, кто тут ближе к оригиналу – Рильке или сама Ахматова. Но, по крайней мере, никто из других переводчиков не осмелился взяться за этот текст. Хотя другие тексты переведены сразу двумя, а то и тремя переводчиками. Ни один из этих переводов не лучше другого.

Еще один пример. Вряд ли Марина Ивановна Цветаева знала испанский. Но ее Лорка:

 
Начинается плач гитары,
Разбивается чаша утра… —
 

останется в русской поэзии на века.

Ну и последний классический пример. «Горные вершины спят во мгле ночной…» У Гете в подлиннике последняя строчка звучала так: «И ты обретешь покой». Так и пытались перевести ее русские поэты. А Лермонтов взял и выдохнул совсем по-русски: «Подожди немного, отдохнешь и ты». Мысль та же, но выпрямлена по отношению к русскому читателю и русскому менталитету.

Вот и я попробовал сделать Рильке не по-немецки, а по-русски. Поэтому я не осмеливаюсь назвать сделанное мной переводами – слишком много общероссийских аллюзий тут обнаруживается. Я так и назвал все это хозяйство – «Фантазии на темы Рильке». Кому-то это «хозяйство» может не понравиться, кто-то будет морщить лоб, а кто-то грозить мне пальцем. Но что сделано, то сделано. Право слово, я никого не хотел обидеть.

Автор

 
Ангел долго со мной остается в тиши,
Меня послушаньем терзая.
Он стал как ребенок, я вырос большим,
И во мне проснулась борзая.
 
 
И я возвратил ему небеса,
Он в плену, я из плена вернулся,
И трубили трубы на все голоса,
Но ни разу я не обернулся.
 

 
Я в старом доме. За окном лежит
Заветный город, радостный и кроткий.
И вечер неожиданной походкой
Обходит улицы и Прагу сторожит.
 
 
А там вдали, веселый, как Сезам,
Неутомимой плесенью пылая,
Стоит собор Святого Николая
И купола возносит к небесам.
 
 
Туманна синева, дрожат огни,
И все полно истомой городскою,
И старый дом мне говорит с тоскою:
«Не хмурься – мы с тобой одни, одни…»
 

 
Ах, вечеря! Простая неизбежность —
Апостолов неслыханная нежность
Тут ни к чему, поскольку мир во тьму
Ушел, и даже совестно Ему.
 
 
За то, что Он остался одиноким,
Окутывающий взглядом многооким
Тех, кто Его, казалось бы, любил,
Потом предал, а после и забыл.
 
 
Не думал Он о хлебушке насущном,
Он думал только радостно о сущем,
О стае птиц веселых, со стола
Тащивших крошки. Тут настала мгла.
 
 
И голуби, как будто побирушки,
Вино клевали из церковной кружки.
Апостолы, вспорхнув со всех сторон,
Нахмурились и дружно вышли вон.
 

 
Венеция, ночь, гондола,
Мраморные дворцы,
Скользят по сваям престола
Наши дети и наши отцы.
 
 
Так еще там бывает —
Жизнь, как всегда, добра.
Ночь невнятно всплывает
Из собора Святого Петра.
 
 
Не нужна мне чужая обитель
И ни белый, ни черный хлеб —
Завтра мой сумрачный повелитель
Повезет меня в темный склеп.
 

 
Мне по нутру негромкие слова,
Я их раскрашу и услышу смех,
Они мне подмигнут едва-едва,
И стану я тогда счастливей всех.
 
 
Негромкие слова всегда в печали,
С судьбой они не затевают спор.
Ты можешь знать, о чем они молчали,
О чем молчат, родные, до сих пор?
 

 
Припомни, что ты мне шептала.
Не помнишь? Я ведь помню всё.
И то, как ты тогда устала,
И как я рухнул с пьедестала,
Чтоб ты моей любимой стала,
И важной смерти колесо.
 
 
Метафора одна бросает
На алтари никчемный свет,
И дождь над миром повисает,
Овчарка глупая кусает
Тебя – и это потрясает,
Поскольку чуда больше нет.
 

 
За оградой высокой сад,
Но ты в нем совсем чужой.
Пройдись – там розы висят
С нежностью и любовью большой.
 
 
Пусть тебе приснятся тихие сны —
Нынче сумрачно, завтра вёдро.
То белым-белы, то красным-красны,
Розы вспыхнут еще до весны,
Обнажая чудесные бёдра.
 

 
Скрипка, скрипка, ты ходишь и ходишь
Вслед за мною и радость находишь
Повстречать меня на площадях,
На дорогах, в больших городах.
 
 
Там у многих надежды разбились,
И они бы давно утопились,
О потерянном счастье скорбя,
Если б не было, скрипка, тебя.
 
 
Тяжесть жизни всего на свете
Тяжелей – это знают и дети —
Тяжелей, чем звездный конвой
И всей тяжести мировой.
 

 
Словно город, растет эта ночь,
Сны ее слишком долги и гулки,
Переулки идут к площадям,
Утомленные. Башни не прочь
Устоять от подобной прогулки.
 
 
Кто живет в этом городе черном,
Чьи улыбки цветут и печали?
Глянь, бушуют, как протуберанцы,
Сны, гляди, как сплетаются в танцы,
Но услышь Божью скрипку вначале.
 

 
Столетье протекло сквозь пальцы. Я стою
У бездны ли, у Бога на краю
И слушаю вселенский дикий скрежет
Разнузданного ветра – я в семью
Его возьму, иль он меня зарежет?
 
 
Но кажется, мне новая страница
Назначена – что ей потом приснится?
Но ангелы, которые далече,
Не хмурятся, а расправляют плечи,
Чтоб Божья вспыхнула в ночи ресница.
 

 
Вечер лениво меняет одежды
И ложится бахромой на сад.
Небушко хмурится, а невежды
Смотрят, как в небе миры висят.
 
 
И на земле, никому не знакомой
И не присягнувший совсем никому,
Ты маешься странной, чужой истомой
Оттого, что звезды летят во тьму.
 
 
Границы сознания слишком строги —
Становись либо камнем, либо звездой.
И нет для тебя иной дороги,
Чем полюбить этот мир молодой.
 

 
Вот вечер тихий и румяный,
От дел своих немножко пьяный,
Он гонит на ночь детвору,
И, недоволен жизнью краткой,
Он шепчет будто бы украдкой:
«Я, кажется, сейчас умру!»
 
 
Вот сад, исполненный покоя,
Вот светлячок – да что такое! —
Зажег лампадку над травой
И возгордился, боже правый,
Светящийся чужой державой —
Не как святой, а как живой.
 

 
Всему свой срок. Весь мир продрог
От этой мысли. Он играет,
Как девочка иль как щенок,
Потом гниет и умирает —
Всему свой срок.
 
 
А вот и сад – ему не впрок
По осени казаться пышным,
Но так дозволено Всевышним:
И светлым яблоням, и вишням —
Всему свой срок.
 
 
Вот грязь напуганных дорог,
Небес глухое коромысло,
Которое опять нависло,
Чтоб молвить: нет другого смысла —
Всему свой срок.
 

 
Гербы над замком одряхлели,
И тянут руки к небесам
Большие замшевые ели,
И больно выцветшим глазам.
 
 
Вот свет в окне незасыпающем,
Прикинувшийся вдруг рыдающим,
Как дама слишком поздних лет.
 
 
Вот сторожа смешная будка,
А вот, как чудо, незабудка,
А вот державы злой скелет.
 

 
Над Прагой светлой ночь легла,
Огромная, как сад осенний,
И солнца нет, одна лишь мгла —
Но ждать не надо потрясений.
 
 
Ведь месяц, сотворив добро,
Зубрит забытые уставы
И льет надежно серебро
На волны медленные Влтавы.
 
 
Но вдруг, обижен, прячет лик
В небесные пустые пашни —
Пред ним не заговор возник,
А светлый циферблат на башне.
 

 
Господь, оставь меня без глаз —
Тебя увижу все равно.
Оставь без слуха – гневный глас
Услышу, не уйдя на дно.
 
 
Приду к тебе я и немой,
Приду без ног, приду без рук.
Ты мой, Господь, ты мой, ты мой —
Не завершится этот круг.
 
 
А хочешь – мозг мой умертви,
Скажи: «Остановись, душа!»
Я понесу тебя в крови,
Чуть-чуть дыша, чуть-чуть дыша.
 

 
Пусть будет жизнь твоя, как праздник!
Ну, что смеешься, безобразник?
Так будет: майская заря
Однажды над тобою встанет,
И улыбаться не устанет,
И жизнь тогда пойдет не зря.
 
 
Дорога пред тобой прямая,
И ты идешь, не понимая,
Зачем лазурь, зачем весна?
А ландыш головой кивает:
«Дитя, и то не забывает
Того, что синь небес ясна».
 

 
Венеция, боль разлуки,
Странный какой-то вокзал.
«Как шелк, твои нежные руки!» —
Неожиданно я сказал.
 
 
Не скрипела в саду калитка,
Не безумствовал водоем.
Но плакала маргаритка,
А не роза в сердце твоем.
 

 
Тут у нас средь платанов идут дожди,
В комнате – вещая тишина,
Не зови меня, друг, подожди,
Я ведь буду с тобой нежна,
Как чужая жена.
 
 
Заключи меня в ночь, в этот грустный дом,
И я хрупкие руки свои протяну
К твоему объятью – в ту тишину,
В которую верится мне с трудом,
И к тебе прильну.
 

 
У всех прохожих на виду
Весна пленяет прежней сказкой,
Мелькает женщина с коляской
В твоем саду.
 
 
И я других чудес не жду,
Они меня не опаляют —
Гляди, как парочки гуляют
В твоем саду.
 

 
Часовенка старая, пред тобой,
Пред пылью твоей стою,
А весна веселая всей гурьбой
Церквушку строит свою.
 
 
Пусть женщины на проводах висят,
Пусть куксятся тут и там,
Но дети помчались в радостный сад
К птицам и прочим цветам.
 

 
Ты пажа, королева, хочешь?
Что ж, назначь хотя бы меня.
Ну и что ты так странно хохочешь?
Все красавицы мне родня.
 
 
Мы пойдем с тобой в белый замок —
Там я сам, чтоб ты знала, король.
Там среди раскрашенных самок
Я сыграю трагичную роль.
 

Из книг разных лет

Из книги «Матушка-река»
(Волгоград, 2013)

1

 
Державинская ода глубока,
Как наша Волга-матушка-река, —
Порой она мутна, порой прозрачна,
И в ней, как осетры, плывут века
И будут плыть, родимые, пока
Не сделалося всей России мрачно.
 

2

 
Я поглупел уже от этих од,
От непогод, невзгод и даже от
Того, кто возомнил, что он державен.
Страна умрет, подохнет даже скот,
Не в этот год, так в следующий год —
Останется лишь Гавриил Державин.
 

3

 
И осетры воспрянут на столе,
И вспыхнут розы на твоем стекле,
И засияют тусклым счастьем лица,
И кончится огонь на корабле —
«Фелица» ведь во свете, не во мгле,
Не то что блудная императрица.
 

4

 
И день настанет, славный день такой,
Когда не будем мы глядеть с тоской
На солнце и пойдем любить любого,
Когда и жизнь не будет воровской,
Когда покончат с грустью колдовской
Все – от Московии и до Тамбова.
 

 
Речь не о том, что настали трудные времена,
Мы видали и хуже, но речь сейчас о другом:
Неродною нам стала теперь страна,
Если не сказать – врагом.
 
 
Помнишь, как мы гордились этой страной —
Сталинградом, Гагариным, а какой у нас был футбол!
Что же случилось с ней и что случилось со мной —
Все куда-то пропало, прекрасен лишь слабый пол.
 
 
Да нет, я люблю ее, лучезарную Русь,
И никуда не уеду, ни в Лондон и ни в Париж.
Только все чаще меня накрывает грусть
Оттого, что ты, Россия, во тьме паришь.
 
 
У меня оскомина на эту веселую прыть —
Прав Мандельштам: у нас в крови блуд труда.
Можно всю жизнь не делать, а говорить —
И беспечальным сделаешься тогда.
 
 
Я по ночам от обид и боли ору,
Потому что смешна мне чиновничья злая спесь.
Знаешь, Россия, когда-нибудь я умру,
Но тогда пусть меня похоронят здесь.
 

 
Сталинград-то хорош, а Волгоград
Хуже, наверное, во сто крат —
Ничего не найдешь хорошего.
Даже мамка скорбит от великих обид,
И пусть здесь никто давно не убит,
Земля помнит кровавое крошево.
 
 
Из окопа, заросшего пышной травой,
Прорастает солдатушка неживой —
Мир не должен быть одноразовым.
И у девушек кругом идет голова
Оттого, что воскреснут все однова —
Я согласен с Виктором Некрасовым.
 
 
Не измерить сегодняшней лжи длину,
Но теперь мы не у фашистов в плену,
Мы теперь в плену у купечества.
Я-то знаю, что будет потом наперед:
Государство умрет, и страна умрет,
И останется только отечество.
 
 
Или память о нем, хорошем таком,
Что заплакать хочется вечерком.
Что с того, что мы хулиганили?
Лишь бы оно не ушло на дно,
Словно Китеж, лишь бы жило оно,
Лишь бы его не испоганили.
 

 
На горе растет осина,
На пригорке иван-чай.
Вспомни, мамушка, про сына,
Не грусти и не скучай.
 
 
Глянь, хорошая погода,
Песню плачет соловей.
Я ведь не бывал три года
На могилке на твоей.
 
 
Воронье летит к оврагу
Дружной хищною гурьбой.
Ты прости, но я прилягу
Только рядышком с тобой.
 

 
Дни июльские слишком долги,
Что слепой запомнился дождь.
Пароходы плывут по Волге,
Ежик прячет в стогу иголки —
Там ты счастье свое найдешь.
 
 
Кот Чеширский с мышкой играет,
Баба в луже белье стирает,
Жаба плещется в камышах,
А на дне речном загорает
Кто-то важный, как падишах.
 
 
Приглядись и не то увидишь —
Там на дне и танки, и Китеж,
И зачем нам Новый Завет,
Если мир перешел на идиш,
Как троллейбус на красный свет.
 
 
Плачь, голуба, о нашем сыне,
О забывшей Христа осине,
Но гляди: как ни странно, но
Свет горит еще на Руси, не
Пожелавшей пойти на дно.
 

 
Барин, сердито выбритый и надушенный одеколоном,
Честные бабы с гостинцами да мужики с поклоном,
Привкус моченых яблок, тяжелый запах укропа —
Где, Чаадаев безумный, твоя Европа?
 
 
Тощие звезды над кладбищем да тараканы в баньке,
Повести Белкина вечером на хуторе близ Диканьки,
Бедная Лиза, выстрел, охотники на привале —
Им-то, небось, вольготно, а мне едва ли.
 
 
Вере Павловне снятся сны, а кому-то мертвые души,
А крестьяне дремлют в стогу, затянув поясок потуже,
Спит на перине Обломов, борща не вотще отведав,
И возлежит на гвоздях, словно йог, Рахметов.
 
 
Гуси пасутся в луже, клекочут злобно и гордо.
Взгляд от стола поднимешь —
                                       в окошке свинячья морда.
Голова с похмелья трещит, как арбуз,
                                                     а вместо микстуры —
Фонд золотой отечественной литературы.
 

2010

 
Кто он тебе, протопоп Аввакум,
Пронзивший двуперстьем мрак?
Он не брат тебе и даже не кум
И даже смерти не враг.
 
 
И не надо жизнь огнем опалять —
Слишком сны о стране длинны.
Но когда плывет эта «внешняя блядь»,
Мы все в нее влюблены.
 
 
Не о шлюхе позорной речь, о луне
И прочих светилах небесных,
Омрачающих душу нашу вдвойне
И стыдящихся речей отвесных.
 
 
Вот две дырки в твоей голове,
Вот следы чеченского схрона,
Вот драхма, сверкающая в траве,
Но нигде не найдешь Харона.
 
 
И поэтому счастия не проси
Ни у крыс, ни у мышек летучих:
Все будет солнечно на Руси,
Утонувшей в дремучих тучах.
 
 
Будут волосы твои светлее льна,
О Руси будет светлой дума.
И по-прежнему будет плыть луна
Над двуперстием Аввакума.
 

 
Славянский бог смешон и волосат,
Его ступни босые в белой глине,
Нахмурившись, он грозно входит в сад
И губы свои пачкает в малине.
 
 
Над ним летают бабочки, жуки,
Стрекозы, комары и тварь иная.
Поодаль косят сено мужики,
Поскрипывает грубо ось земная.
 
 
Славянский бог глядит на свой живот
И нежно гладит ствол кудрявой вишни.
В нем бог другой, наверное, живет,
Но все эти подробности излишни.
 
 
На дне колодца плавает звезда,
Пытаясь робкой рыбкой притвориться.
Славянский бог уходит в никуда,
Чтоб в небесах глубоких раствориться.
 

 
В России то пьют, то спят что зимой, что летом,
Штольцу тут нечего делать, и не по летам
Ему образумить Обломова, чей обломок
Отыщет в траве внезапный его потомок.
 
 
Немец есть немец, а русской душе противно
Лезть за рубеж, где полно невозможных див. Но
Не отыщешь женщин,
                           на подвиг простой способных, —
Любящих, нежных, работоспособных.
 
 
Пусть немцы делают свои дела,
                                а русские женщины пусть рожают,
Они ж никому при этом не угрожают,
Они несут белоснежное полотенце,
Чтоб завернуть в него радостного младенца.
 
 
В этом смысл России – чтоб колосилась
Рожь, и чтобы жизнь носилась
В колесе вселенском, и чтобы дети
Знали, что они не одни на свете.
 

 
Земля никогда не родит мертвяка,
Но схватки близки родовые.
Идут, как волы голубые, века —
Ужасны рога их кривые.
Любуйся их поступью грозной, пока
Не встретился с чудом впервые.
 
 
Колючее время стыдливей ерша,
Полжизни осталось на роздых,
Густеет, как масло, пространство круша,
Беременный смутою воздух.
И ночь надвигается, тьмою шурша,
И небо в крестах, а не в звездах.
 
 
И снова бредут на закланье волхвы,
Звенят незаконные речи.
Во рту привкус крови и прикус халвы,
И слышится голос картечи
Разгневанной, и не сносить головы
Опять Иоанну Предтече.
 
 
Давно равнодушный к скрижалям конвой
Не видел такого улова.
Грохочут осины надменной листвой,
Не ведая умысла злого.
И внятным становится замысел Твой,
И зрячим становится Слово.
 

 
Квас ледяной, но никуда не деться
От страшной, словно Библия, жары.
И зноя тяжеленные шары
Нам предлагают до трусов раздеться
 
 
И так идти по городу. Народ
Уже привык к такому променаду.
Не выпить ли еще нам лимонаду?
Нет, квасу, квасу! Нет, наоборот!
 
 
Поругивая солнце сгоряча,
Которое обласкано веками,
Бредем к реке державной. Под ногами
Похрустывает нежно саранча.
 
 
Откуда ее столько? Эта рать,
Как татарва, опять на крылья села.
Ну правильно, хлеб в поле она съела,
Теперь явилась в город нас сожрать.
 
 
Ну прямо казнь египетская! Мы
Спешим к реке, вопрос в пространство бросив:
Кто нас спасет? Пожалуй, лишь Иосиф —
От саранчи, которой тьмы и тьмы,
 
 
От зноя – он тяжел, как никогда,
В поту и продавцы, и брадобреи.
Нырнуть бы, что ли, в Волгу поскорее!
Но в Волге тоже горяча вода.
 

 
То ли климат излишне сух,
То ли сук рубить недосуг —
Вот и пьешь свой вишневый сок,
Ожидая выстрел в висок.
 
 
То ль идем не по той стерне,
То ли плачем не в той стране —
Пусть звенит в тумане струна,
Полно кукситься, старина!
 
 
Будет год, а может быть, век —
Станет зверем вновь человек,
И дракон о трех головах
Уравняется с ним в правах.
 

Памяти отца, Евгения Ивановича

1

 
Лето, деревня. Отпуск идет к концу.
Прихожу с женою и Ксюшей к отцу.
 
 
Подкрашиваю оградку, сорную рву траву,
Разгоняю ворон, галдящих шумно во рву.
 
 
А Ксюха глядит на фотографию и шумно визжит:
– Мама, а почему тут Сережа лежит?!
 

2

 
Хороша теперь жизнь в саду,
Яблоки там висят,
Пчелы порхают у всех на виду.
И медом полнится сад.
 
 
Но покрыта ржавчиной ножевой
Пашня, высохшая совсем,
И стоит отец мой еще живой
Надо мной и над миром всем.