Текст книги "Обратная перспектива"

Сергей Евгеньевич Васильев
Обратная перспектива

© ГБУК «Издатель», 2016

© Васильев С. Е., 2016

© Волгоградское региональное отделение общественной организации «Союз писателей России», 2016

«Обратная перспектива» – так называлась одна из статей Павла Флоренского. Речь там, правда, идет о нашей иконописи и о живописи японской и китайской. Смысл обратной перспективы в том, чтобы одновременно видеть предмет сразу с нескольких сторон, а еще сталкивать лбами времена и пространства. Возьмите наши русские иконы: они – честное подтверждение того, что обратная перспектива не прихоть, а, может быть, объяснение истины. Я попробовал перенести сказанное Флоренским о живописи в язык словесный. То, что я расположил стихи, опубликованные в этой книге, в обратном порядке – от стихов последних до стихов начальных, это только одно из проявлений обратной перспективы. Главное в ней другое – то, о чем писал Павел Флоренский: попытка взгляда на предмет сразу со всех сторон. И опять же сталкивание в одном стихотворении лбами времени и пространства. Особенно в поздних моих стихотворениях я сознательно делал попытку обратной перспективы. А уж насколько плохо это у меня получилось, судить читателю.

Автор

Новые стихотворения

Слепая ласточка

 
Ночью выпадет снег: тучи сгущаются грозно,
Полчища хриплых ворон накрывают город.
А раскаяться ведь никогда не поздно,
Лишь бы снежинка скорби не легла за ворот.
 
 
Помнишь, любимая, как мы шли по снегу,
Который, как яблоко на зубах, скрипел под ногами,
Помнишь, любимая, эту странную негу,
Растоптанную нашими башмаками?
 
 
И черное солнце в облаке чудном светилось,
И дятел долбил кору замерзшего дуба,
И снегирь свиристел сердито – скажи на милость,
Куда все девалось это, люба-голуба?
 
 
Ночью выпадет снег – хороший такой, хороший!
Что это – праздник иль обычная самоволка?
И охотники, обрадованные порошей,
Пойдут поутру на зайца или на волка.
 
 
Пристрелят, наверное, и на шесте потащат,
Счастливые, убитого волка к своему зимовью,
И мудрость звериную, закурив папиросы, обрящут
В костре дремучем, насыщенном волчьей кровью.
 
 
А мы с тобою будем стоять на балконе,
Глядеть на снег, который не перестал кружиться,
И будем молиться радостной, словно смерть, иконе:
«Не дай нам ни раздружиться, ни вооружиться!»
 

 
Вот он, нечаянный взгляд с балкона:
Девушка, нежная, словно икона,
С тонкою сигаретой во рту,
И горечь чувствуется за версту.
 
 
Девушка рвет сирень голубую,
Лиловую, красную, да любую,
Потом с усмешкой песню поет
И дешевое пиво пьет.
 
 
Девушка – она, как наяда,
Ей жениха хорошего надо,
Но где же взять жениха такого,
Поскольку кружится жизнь бестолково?
 

 
Матушка-мати, не дай мне хромати,
Дай хлебушка и молока,
Яблок моченых, бычков в томате,
Приплывших издалека.
 
 
Матушка-мати в домашнем халате
Соску сует мне в рот —
А на ней заплата да на заплате,
За что ее и любит народ.
 
 
Матушка-мати сильна в сопромате,
И в горе она сильна.
Шепчет: «Сынок, пора подремати,
Пока не пришла война».
 

 
Погода такая радостная —
Смотреть бы, разинув рот.
Даже водка сорокоградусная,
Представь себе, не берет.
 
 
За окном в бирюзовом инее
Елки и тополя,
А небо такое синее,
Как будто из хрусталя.
 
 
Снежок летит над ресницами,
Щеки щиплет мороз,
И звенит, и звенит синицами
Лес, задумавшийся всерьез.
 

 
Разве зима утаит угрозу —
Морозы всегда тихи.
Деду Морозу писать бы прозу,
А он сочиняет стихи —
На деревах, на стеклах оконных,
На срубах колодезных, на
Проводах – слаще слез иконных
Волжская только вода.
 
 
Старость и мудрость ближе и ближе,
Дальше и дальше боль.
Встать бы, что ли, сейчас на лыжи,
Чтоб проросла любовь,
Чтоб средь деревьев, грубых и нежных,
Словно поводыри,
Вырос белый, как смерть, подснежник
С желтым глазом внутри.
 

 
Черная-черная в речке вода,
Белый-белый ковыль в степи,
И девчонки идут в никуда,
А куда им еще идти?
 
 
Синий-синий рассвета холст
И лебяжья поляна сна.
Солнечный, словно весна, погост,
Грустная, словно погост, весна.
 
 
Желтый иней шумно кружит над тобой,
Ворон сиреневый ворожит,
И снежок, называемый судьбой,
Жизнь твою сторожит.
 

 
Отвори, Сезам, золотой сундук,
Тот, в котором… Потом умри.
Голос сердца тикает: тук-тук-тук.
Отвори, Сезам, отвори.
 
 
Сердцу трудно, знаешь, быть взаперти,
Не поверить чужим слезам.
И лучше повеситься, чем с ума сойти, —
Отвори, отвори, Сезам!
 
 
У тебя ведь тоже невеста есть,
Стыд и совесть есть у тебя,
И обол дырявый, и бумаги десть —
А это и есть судьба.
 
 
Но, чтоб справиться с этой пустой рабой,
Чтоб услышать вечности перестук
И чтобы тебя услышал любой,
Отвори, Сезам, свой сундук!
 

 
Последний день зимы – он, словно сон, глубок,
Мерцает иней на деревьях снежных,
Душа горит от мыслей неизбежных,
И все кругом молчит, а говорит лишь Бог.
 
 
И снегири рассеянно висят,
Краснея от стыда на ветках голых,
И, путаясь в растерянных глаголах,
Слепые бабочки опять влетают в сад.
 
 
И можно взять всю эту жизнь взаймы
И растерять во тьме пустынных комнат.
Весна придет наутро, но запомнит
Все сущее последний день зимы.
 

 
Светлый дождик прошел вчерашний
И над церковью, и над пашней —
Колосится звонкая рожь
Над телами и над делами,
Над небесными куполами —
Но вот купола не трожь!
 
 
Жаворонок нежный в веселом небе
Думает о грядущем хлебе,
О пшенице и об овсе,
Бабы думают о метеосводке,
Мужики – о дешевой водке,
О Христе не думают все.
 
 
День воскресный очень уж славный,
Да такой, что любой православный
В храм пойдет – зазвенят купола,
Хряк почешется сонной мордой
О косяк, и сразу же твердой
Будет жизнь, если раньше была.
 

 
Шелест молнии, вспышки грома,
Детский плач и девичий смех,
И звенит, как после погрома,
Благодать без всяких помех.
 
 
Что там будет еще, не скажешь,
Бог, сердитый во все времена?
И кого Ты теперь накажешь,
Если наша печаль одна?
 
 
Если сердце угрюмо бьется
И закусывает удила.
Если солнце на дне колодца
Греет медленные тела.
 
 
И глядим мы на землю кротко,
И плывут, как будто во сне,
Ада мутная сковородка,
Рая яблоки на сосне.
 

 
Снежинки на ресницах тают,
Стрижи над городом летают,
И не лукавят, и не лгут,
А просто небушко стригут.
 
 
И вот уж небосвод подстрижен
И тем нисколько не обижен,
Напротив, радостен вполне…
Подстричься надобно и мне.
 

 
Не времена милы, милы пространства
И дух высокого непостоянства,
Ведущий нас то к лесу, то к избе
Бревенчатой, то к радостному храму,
В котором мы, да не имея сраму,
Гуляем как-то сами по себе.
 
 
Пусть голубочки белые воркуют,
Пусть ангелы веселые ликуют,
И пусть Господь смеется в небесах,
И жаворонок пусть порхает в небе,
Не думая о завтрашнем о хлебе, —
И что с того, что наша жизнь в слезах?!
 

 
Гроздь винограда, грусть
Дрозда и кувшинки страсть
Белая, а корысть
В том, чтоб любовь не украсть,
Чтобы душу мою не загрызть —
Пусть Бог жизнь продолжает прясть.
 

 
Слепая ласточка закроет мне глаза —
Не Мандельштам, а, кажется, Тиресий
Возникнет средь прозрачных этих взвесей,
И будет так чиста его слеза!
 
 
Вот виноград, вот вертоград далекий,
Вот ангелы порхают там и тут.
Осины сквозь Иуду прорастут,
А что Христос? Как прежде одинокий.
 
 
А с кем любовь? С тобой, Христос. С тобой
И братья, и Мария Магдалина,
И Господом обещанная глина.
Но кто пойдет теперь с тобой? Любой.
 
 
По небу аки посуху. В хлеву
Останется овца. А там Египет.
Отчизна выпита, и воздух выпит
Архангелом. А я-то что реву?
 
 
Смоковницы и Гефсиманский сад,
Потом петух орет четыре раза,
Петр камень в карты выбросит, зараза,
А смоквы все висят, висят, висят.
 
 
Слепая ласточка опять заголосит
И молвит, бледная: живи, дружок, покуда
На горестной осине лишь Иуда,
А не Христос рассерженный висит.
 

 
А Создателю вновь хвала —
Его желчь отыщешь с трудом.
Вот твой храм, сгоревший дотла,
Вот твой странноприимный дом.
 
 
И в серебряной нищете
Что же делать, Господь, прости,
Горемычному сироте?
Разве руки крестом сплести.
 
 
Из-за пазухи нож кривой
Ночь достанет, станет, как зверь.
Ты поверишь, что я живой?
Умоляю тебя, поверь!
 

 
Я живу, как Бальзак и как Пушкин, в долг,
Я родился почти в сорочьей сорочке,
Потому и никак не возьму я в толк,
Откуда берутся эти вот строчки.
 
 
Откуда грешная эта земля,
Откуда безгрешная эта корова —
Для смерти для, для бессмертья для
Иль для святого небесного крова?
 
 
Я иду по берегу державной реки,
Так иду, по самому краю.
Ловят рыбу радостные рыбаки,
А я рассвет выбираю.
 
 
А еще сирень, что на берегу,
Белая, словно печаль былого.
Я ее, милую, сберегу,
Только об этом ни слова.
 

 
Вещун-кузнечик, бормочи
Свое заветное желанье,
Веди беспечность на закланье —
Оно сбывается в ночи.
 
 
В особенности среди трав,
В росу горячую одетых,
При взрослых бормочи, при детях —
Не всякий взрослый костоправ.
 
 
Но дети – дети слышат впрок
Твою волшебную молитву —
Не как судьбу, не как ловитву,
Не как заученный урок,
 
 
А как внезапный Божий знак,
Смущенный мыслию большою,
Парящий тихо над душою
И приходящий лишь во снах.
 

 
Жил человек. Соловьев и бабочек слушал.
Ел что попало, лягушек одних не кушал.
Щи хлебал и парное пил молоко,
Женщин любил – растерянно, одиноко.
Господи, как же их было много!
А потом ушел далеко.
 
 
Жил человек. И жизнь была не напрасна.
Жил человек, как будто не в первый раз, но
Всегда казалось, что он умрет вот-вот.
Жил человек – и друзья у него были:
Одни его презирали, другие – любили.
Жил человек. До сих пор, небось, живет.
 

 
Не бывать добру и злу,
Если волк нырнет в подъезд.
Муха ходит по стеклу
И мои коврижки ест.
 
 
Волк – он ладно, он такой,
У него печаль чела.
Выпить, что ль, за упокой
Мухи, злющей, как пчела?
 
 
Только ночь и только волк,
Только звездочки одне
Знают в этой жизни толк —
Тот, что непонятен мне.
 
 
Оглянусь и встрепенусь —
Где там волк, а где луна?
Да неужто это Русь?
Русь родимая, она.
 

 
В воде по горло жирные стада,
Глаза травы следят за ястребиным
Корявым клювом – он летит к рябинам,
Краснеющим внезапно от стыда.
 
 
А где пастух? Под ивой возлежит
И пищу вдохновенную вкушает.
Его никто пространства не лишает,
И жизнь его никто не сторожит.
 
 
А ястреб, медленно слетев с куста,
Вдруг шевельнет напыщенною бровью
И окропит рябиновою кровью
Земли потрескавшиеся уста.
 

 
Свари пельмешки, милая! Потом
Мы погрустим, а может, и поплачем,
И жизнь свою опять переиначим,
Войдя, как в озеро, в родимый дом.
 
 
Не жизнь странна, а русская страна —
С медведями, с морозцем, со снегами.
И пусть струна еще звенит в тумане,
Но боязливой стала и она.
 
 
А вот пельмешки, правда, хороши —
Так в рот и просятся! Посыпь их перцем,
Благослови их, радостных, всем сердцем
И водочки в рюмашку накроши.
 

 
Поставишь на газовую плиту кофейную турочку,
Нальешь в бокалы вино, которое сулема,
И игра в дурака оборачивается игрою в дурочку,
На которой негде даже ставить клейма.
 
 
А что придет потом, поверьте, я
Не догадываюсь, но не Апокалипсис, не потоп,
А простое ощущение счастия и бессмертия,
Правды и лжи. Но это придет потом.
 
 
А пока ты задыхаешься в этом чужом объятье и
Возмущаешься, что кофе убежало опять
И что время, зашифрованное в распятии,
Никогда не уходит вспять.
 

 
Я, как кошка, гуляю сам по себе,
И пусть ни гроша за душой,
Я помню, Господи, о Тебе
И о том, какой Ты большой.
 

 
Бьешься, как рыба об лед, ничегошеньки не понимая,
Но одуванчик уже раскрыл белый, как смерть, парашют.
Ты идешь по жизни, зевая, кривляясь, хромая —
То ли голый король, а то ль королевский шут.
 
 
Где ты, любимая? Ты ведь была нетленной,
Была городской, а коз деревенских пасла,
Ты бы меня и от звона голодной вселенной,
И от жизни холодной, и от смерти горячей спасла.
 
 
Как порой по ночам мы бессмысленны и одиноки —
Да и впрямь от луны не дождешься ни зла, ни добра.
Белобрысая кошка доверчиво трется об ноги —
Это значит, что утро. И значит, работать пора.
 

 
Глянь, рассвет величав и светел,
И что делать теперь тебе,
Если солнце горит, как петел
На раскрашенной городьбе.
 
 
И щебечут опять синицы
Не о том, совсем не о том.
Упадет на твои ресницы
Даля вещего третий том.
 
 
Усмехнешься. Потом растает
Этот жаркий летейский лед.
Приглядишься – опять светает:
Недолет или перелет?
 

 
Цветы растут как хотят,
Даже вверх головой.
По ветру листья летят —
Вот мертвый, а вот живой.
 
 
Деревья глядят сверху вниз,
Ощупывая взглядом тьму.
Звезды падают на карниз,
Чтоб прилепиться к нему.
 
 
Но ты не печалься, друг,
Пускай над тобою чад —
Улыбнись и дождешься вдруг
Звездных ласковых ласточат.
 

 
Родина – это когда ты
Сажаешь картошку или цветы,
Нянчишь чужого ребенка и ждешь,
Когда пойдет радостный дождь.
 
 
Родина – это корова. Печаль легка,
Если парного хватает всем молока —
Ребенку, кошке, тебе, другим «дитям»,
Я их тоже никому не отдам.
 
 
Родина – это не смерть с косой,
А босая крестьянка с острой косой,
Пришедшая на луг, чтоб не брови сурьмить,
А чтоб тебя накормить.
 

 
Бывает так, что нету хлеба
И молока. Бывает так,
Что черным делается небо,
А ты от смерти в двух шагах.
 
 
Растет трава, щебечет птица —
Кто это: Заболоцкий, Блок? —
А ты, забыв с женой проститься,
Забился в темный уголок.
 
 
Неважно, кто гремит ключами
От рая, важно то вполне,
Чтоб знать, кто нам грозит ночами,
Тебе и мне, тебе и мне.
 

Стансы и другие стихотворения

Светлане Кековой

1

 
Опять октябрь и бабье лето —
Оно всегда тебе к лицу.
И юнкер Шмидт из пистолета
Стреляет в рожу подлецу.
 

2

 
А рыбы в лужах засыхают,
Грустят, разинув важный рот,
Они от жизни отдыхают,
А может быть, наоборот.
 

3

 
А жизнь – она всегда светла, но
Куда честней огонь и лед —
Живи, хорошая Светлана,
И дни, и ночи напролет.
 

4

 
Октябрь, однако. Одиноко
И ясеням, и карасям.
Они опять плывут на дно, как
Левиафан – и там и сям.
 

5

 
А рыбы тихо плыли, плыли
По Волге – плыли вверх и вниз,
То на песке, то в темном иле
Рисуя яблоко анис.
 

6

 
Над ними города кружились,
Кружились звезды иногда,
И рыбы гневные решились
Враз образумить города.
 

7

 
Они вспорхнули над волною,
Расправив грозные крыла —
И стала наша жизнь иною,
И стала светом наша мгла.
 

8

 
И тут, смешон и безобразен, —
Какого сделал я рожна?! —
Ушел под воду Стенька Разин,
Но выплыла его княжна.
 

9

 
И Пугачев, придя к вокзалам,
Сказал, что жить уже устал,
И ружья человечьим салом
Тотчас же чистить перестал.
 

10

 
А рыб с лохматыми хвостами
Никто не видел больше, но
 
 
Как говорят, они, местами
Жизнь поменяв и смерть, на дно
 

11

 
Ушли. Октябрь – и рыбам вольно
Залечь под лед, спать до весны.
А нам опять приснятся войны
И прочие пустые сны.
 

12

 
Живем, печаль свою не спрятав, —
Ты не сестра и я не брат.
Прекрасен город твой Саратов
И мой прекрасен Волгоград.
 

13

 
Пусть волжских волн угрюмы глыбы —
Мы принимаем Божий Суд.
И нас от смерти только рыбы,
Тобой воспетые, спасут.
 

14

 
Я помню ангелов улыбки,
Любви рассеянный улов,
Но бабочки, они как рыбки,
Нас не спасут от лживых слов.
 

15

 
Что остается в этой жизни?
Не ласточки, не соловьи,
А только боль к твоей отчизне
И строчки грустные твои.
 

Василию Макееву

1

 
Декабрьский снежок, хороший такой,
Что хочется целоваться
С деревьями, а уходить на покой
Не хочется. И куда деваться
Тебе от жизни, которой тьмы
И тьмы, и от прочей радостной кутерьмы.
 

2

 
Макеев, твоя лучезарна грусть,
Как Русь, как солнце на дне колодца.
Но ты живи, ты, мой друг, не трусь
О звезду декабрьскую уколоться.
Гляди, как она полыхает, звезда, —
Из солнца сделанная, не изо льда.
 

3

 
Изольда, Джульетта, полная слез,
Бесы в Тмутаракани,
А потом возникают Фетисов плес
И ромашки в пустом стакане.
В этом плесе всегда светла вода,
Как нигде и никогда.
 

4

 
Макеев, в этом закон земли,
Чтоб любить молоко и небо,
Чтоб ромашки эти нежно цвели,
Ну и немного хлеба.
А что до вечности, знаешь, она
Больно уж холодна.
 

 
Ночь, черная, как вдова,
А под ней лежат дерева,
Срубленные плотником грубым.
Звезды тихо сползают вниз
На твой деревянный карниз —
Сладко ведь ходить по трупам.
 
 
Не печалься и не проси
Счастья. Кому на Руси
Жить хорошо, известно
Не только Некрасову,
                            но и нам,
Улыбающимся по временам,
Плачущим повсеместно.
 
 
Пролески синее вечности. Но
Ты погляди, кто глядит в окно,
Ресницы твои листая —
Не звезды дикие, не луна
Домашняя, нежнее льна,
А птиц угрюмая стая.
 
 
А я на балконе опять сижу
И на птиц этих тихо
                           и робко гляжу —
Может быть, угомонятся,
Может быть, повзрослеют они,
Не в эти дни, так в другие дни —
И больше мне не приснятся.
 
 
Вот в чем природы всей естество:
В ней живут и гризли, и слизни.
А звезды падают лишь на того,
Кто сделал что-то плохое в жизни.
А боттичелевская весна
Приходит к тем, кто не видел сна.
 
 
А дело, наверное, только в том,
Что Бог штаны не латает.
Он грозит всем своим холодным перстом
И, как ворон, над нами летает.
И ангелы вплывают, словно бомжи,
В наши серые этажи.
 
 
Есть невиданная простота,
Там полночь не та и любовь не та,
Там радость плывет над миром,
И там от судеб нам защиты нет,
И там рыдает всегда Макбет,
Оклеветанная Шекспиром.
 
 
Чем кончится все это? Да ничем,
Наверно, не кончится. И зачем
Война наша будет длиться,
Если уж который уж век подряд
Наши души в аду горят,
Словно пушки Аустерлица.
 

 
Буря мглою небо кроет —
Ладно, друг мой, помолчи.
Пушкин – он как астероид,
Залетевший к нам в ночи.
 
 
В небе темном и искристом
Лучше ведь, чем взаперти.
Не пойти ли к декабристам?
А чего бы не пойти!
 
 
Он возок свой запрягает,
Едет ночью в Петербург,
А навстречу выбегает
Заяц – черный демиург.
 
 
Помрачнели неба очи —
Так глядят, наискосок.
Пушкин хмурится, короче,
Повернул назад возок.
 
 
А на площади Сенатской
Виселицы уж стоят —
Будь военный или статский —
Никого не пощадят.
 
 
Пушкину немножко стыдно,
Что не мог спасти друзей.
В поле ничего не видно —
Только снег в России всей.
 
 
Ни глотка чужой свободы —
Длятся жизни колеи.
Сочиняй-ка лучше оды
Гениальные свои.
 

1

 
Неужто к нам опять пришла зима?
Свинцовый ветер листья обрывает.
Вот-вот и снег пойдет – так не бывает?
Бывает, друг мой. Не сойдешь с ума,
Так английским вдруг заболеешь сплином,
Отменно скучным и отменно длинным.
 

2

 
Что делать в день Лицея, подскажи —
Да Пушкина читать, читать и только.
И пусть луны обещанная долька
Залезет в рот, ты только не тужи:
Она, лимонная, тебя ведь не обманет
И над судьбой смеяться не устанет.
 

3

 
И мнится мне, что очередь за мной,
Теперь меня зовет твой милый Дельвиг,
Он не хотел ни славы и ни денег,
Но смерть его стояла за спиной.
А Пушкин что? Да ничего, и ладно.
Поэзия всегда не шоколадна.
 

4

 
А у меня ведь был и свой Лицей,
Такой пригожий и такой хороший —
Он, спрятавшись под снежною порошей,
Жил нами, а еще вселенной всей.
То хмурился он, то улыбался,
Но в душах наших навсегда остался.
 

5

 
Куда спешим?
              Да в наш Литинститут,
Профессора там важные такие,
Но мудрые и, в общем, неплохие,
И барышни гуляют там и тут,
Ах, знали бы они, зеленоглазы, —
Литература пострашней проказы.
 

6

 
Что помнится еще? Да стыд и срам —
Наутро то кефир, то чашка чаю.
Но знаешь, Вишневой, я так скучаю
По пьянкам медленным по вечерам.
Гляжу в окно – гудят автомобили,
Не умер, как ни странно, не убили.
 

7

 
Но снова не о том с тобой речем,
Вино в массандровском стоит подвале.
Утонем, что ли, в нем? Да нет, едва ли.
Вино – оно, ты знаешь, ни при чем.
Судьба всегда останется судьбою,
Как этот снег и словно мы с тобою.
 

8

 
А помнишь ли Джимбинова, В. П.
Смирнова и Еремина, который,
Гремя глаголом выспренним, как шпорой,
Был вечно верен пушкинской судьбе.
А Дынник, светлая при непогоде,
И горькая, как греки, Тахо Годи.
 

9

 
А был еще и Михаил Попов,
С которым мы в одной каморке жили,
Лупили рукописями клопов,
Глушили чай, но в общем не тужили.
Припомнить бы и Юрку Кабанкова.
Артемова – а что и впрямь такого!
 

10

 
Живи, Литинститут мой, тыщу лет,
Ты будешь вечно и в снегах, и в звездах.
Дай только сотню лет всего на роздых,
Чтоб получить в бессмертие билет
Иль в шум беспечный общежитских комнат —
А там, глядишь, про нас хоть кто-то вспомнит.
 

1

 
Я вспоминаю этот свет
Грозы мгновенной и летучей,
И молнию надзвездной кручей,
И гром, раздавшийся в ответ.
 
 
Пусть плоть твоя расщеплена,
Зато душа жива, покуда
Ты веришь в радостное чудо
Грозы – она нежнее льна.
 

2

 
Росою обрамленный сад,
Где ты проснулся не впервые,
Где яблоки почти живые,
Но головами вниз висят.
 
 
Где тихо светят светлячки,
Сверчки скрипят, не утихая,
Где полночь злая и глухая
И звезд угрюмые зрачки.
 

3

 
Но душу, знаешь, не морочь
Постылой жутью приведенья:
Приходит утро, и виденья
Уходят прочь, уходят прочь.
 
 
Так жизнь уходит иногда
К лесным и дряхлым старожилам,
И что тогда течет по жилам —
Живая, мертвая вода?
 

4

 
В окне сирень, и свет в окне,
И солнце прядает в окошко.
На подоконнике не кошка,
А тигр, рассерженный вполне.
 
 
Ни воробьев, ни голубей,
Одна сирень глаза раскрыла.
Сирени что? Она бескрыла,
Но нашей ночи голубей…
 

5

 
Над вишнею гудят жуки,
Стрекозы ходят, словно козы —
Такие славные стрекозы,
Ах, их ужимки и прыжки!
 
 
Свинья под дубом вековым
На желуди глаза таращит.
Кто ищет, тот всегда обрящет,
Остаться только бы живым.