Текст книги "Матушка-река"

Сергей Евгеньевич Васильев
Матушка-река

Река времен

в своем стремленье…

Гавриил Державин

© ГБУК «Издатель», 2013

© Васильев С. Е., 2013

© Волгоградское региональное отделение общественной организации «Союз писателей России», 2013

Привязанность

Говорить о поэзии Сергея Васильева – мало не покажется. Но читать надобно больше. И при этом делать некое нравственное усилие, ибо автор он несколько потаенный (как, кстати, и вся нормальная русская поэзия) и в то же время держит полуседой чуб на ветру. Вроде бы мыслей на ветру не бывает, но сквозняк в стихах необходим. И вот это горькое свободное дыхание смешивается с бродильным окаянным опытом жизни… и возникают васильевские стихи!

И совсем неважно, что он вступил в настоящий мужской возраст. Я страх как не люблю деление творчества художника на юность, возмужалость и старческую мудрость. В конце концов отроческий лермонтовский «Парус» ничуть не слабей многоцитируемого «Демона». И Сережа Васильев сегодняшний мало отличается от вчерашнего. Так же скуп на слова, так же любит библейские мотивы, обращается напрямую к читателю – то ли выдуманному, то ли реальному, так же легок в посвящениях. Правда, стал горше, звеняще горше. А это ох как много значит!

 
На мертвых деревах трещат трещотки,
История припудривает щеки,
Чтоб не кровавой, а румяной стать,
Чтоб пошептаться о своем кумире:
Воюя, сладко говорить о мире,
Так можно и от Бога не устать!
 

И все-таки, утверждаю, угрюмство не свойственно Васильеву. Поэт он не цветной, не красочный, он раздумчивый и до донника прозрачно-светлый. И все его иудейские и эллинские мотивы быстро тают в тумане души, остаются простецки щемящими, вроде:

 
Господи, да что же с нами
Делается временами?
Над тобой и надо мной
Дождичек идет грибной,
Будто бы напоминая,
Что придет пора иная,
Где печаль стоит стеной,
Где не будешь ты одной…
 

Прекрасно понимаю, что Сергею Васильеву страсть как хочется выйти на многолюдный надмировой уровень. Отсюда в стихах иногда сквозит натужное философствование и различное умствование. Но природа берет свое! И оказывается – хоть гекзаметром, хоть триолетом – нельзя не помянуть речку Терсу – истинную поилицу и кормилицу васильевской поэзии.

Я пристрастен к нему, к его картавости, даже к его загульности. Одного поля ягоды, скажете вы. И это правда, потому что надо же на земле чтить друзей, привечать женщин и безоглядно любить природу. С ее домашним и диким зверьем. Сергей Васильев это умеет – и пронзительно, и лукаво. Вот потому и посему среди множества его поэтов-однофамильцев я выбираю и ценю после Павла Васильева нашего Сережу Васильева и прошу читателей одобрить мое мнение. Он, столько лет слагающий пусть не праздничные, но житейски нужные стихи, стоит того.

Василий МАКЕЕВ

1

«Державинская ода глубока…»

1

 
Державинская ода глубока,
Как наша Волга-матушка-река, —
Порой она мутна, порой прозрачна,
И в ней, как осетры, плывут века
И будут плыть, родимые, пока
Не сделалося всей России мрачно.
 

2

 
Я поглупел уже от этих од,
От непогод, невзгод и даже от
Того, кто возомнил, что он державен.
Страна умрет, подохнет даже скот,
Не в этот год, так в следующий год —
Останется лишь Гавриил Державин.
 

3

 
И осетры воспрянут на столе,
И вспыхнут розы на твоем стекле,
И засияют тусклым счастьем лица,
И кончится огонь на корабле —
«Фелица» ведь во свете, не во мгле,
Не то что блудная императрица.
 

4

 
И день настанет, славный день такой,
Когда не будем мы глядеть с тоской
На солнце и пойдем любить любого,
Когда и жизнь не будет воровской,
Когда покончат с грустью колдовской
Все – от Московии и до Тамбова.
 

«Речь не о том, что настали трудные времена…»

 
Речь не о том, что настали трудные времена,
Мы видали и хуже, но речь сейчас о другом:
Неродною нам стала теперь страна,
Если не сказать – врагом.
 
 
Помнишь, как мы гордились этой страной —
Сталинградом, Гагариным, а какой у нас был футбол!
Что же случилось с ней и что случилось со мной —
Все куда-то пропало, остался лишь слабый пол.
 
 
Да нет, я люблю ее, лучезарную Русь,
И никуда не уеду – ни в Лондон и ни в Париж.
Только все чаще меня накрывает грусть
Оттого, что ты, Россия, во тьме паришь.
 
 
У меня оскомина на эту веселую прыть —
Прав Мандельштам: у нас в крови блуд труда.
Можно всю жизнь не делать, а говорить —
И беспечальным сделаешься тогда.
 
 
Я по ночам от обид и боли ору —
Потому что смешна мне чиновничья злая спесь.
Знаешь, Россия, когда-нибудь я умру,
Но тогда пусть меня похоронят здесь.
 

«Сталинград-то хорош, а Волгоград…»

 
Сталинград-то хорош, а Волгоград
Хуже, наверное, во сто крат —
Ничего не найдешь хорошего.
Даже мамка скорбит от великих обид,
И пусть здесь давно никто не убит,
Земля помнит кровавое крошево.
 
 
Из окопа, заросшего пышной травой,
Прорастает солдатушка неживой —
Мир не должен быть одноразовым.
И у девушек кругом идет голова
Оттого, что воскреснут все однова, —
Я согласен с Виктором Некрасовым.
 
 
Не измерить сегодняшней лжи длину,
Но теперь мы не у фашистов в плену,
Мы теперь в плену у купечества.
Я-то знаю, что будет потом, наперед:
Государство умрет, и страна умрет
И останется только отечество.
 
 
Или память о нем – хорошем таком,
Что заплакать хочется вечерком.
Что с того, что мы хулиганили?
Лишь бы оно не ушло на дно,
Словно Китеж, лишь бы жило оно,
Лишь бы мы его не испоганили.
 

Крит

 
Кто бы знал, откуда взялся Крит
Среди Волги. Греков-то совсем
Никогда здесь не было. Однако
Кто-то был – не зря вода горит,
Осквернясь существованьем всем
И не зная солнечного знака.
 
 
Волги нрав тревожен и суров —
Стенька Разин, да, хорош собой,
Но живет как в оркестровой яме.
Что ты знаешь, кроме осетров
И княжны, ужаленной судьбой,
И татар с унылыми ладьями?
 
 
Переплыли, да. А что потом?
Плеск волны, забывшей мзду и ложь,
И убийства сплошь, и сплошь пожары,
И отравленный стрелою дом,
И обманы несусветны сплошь,
И они, раскосы и поджары.
 
 
Я гляжу на этот желтый Крит
И опять по берегу брожу —
Мне и Бог дорогу не укажет.
Знаю, завтра Крит заговорит —
Будет все понятно и ежу,
Знать бы только, что тогда он скажет!
 

«Вот дождь, который стоит стеной…»

 
Вот дождь, который стоит стеной,
Вот молний вечные глыбы,
И плывут над тобою и надо мной
Эти странные рыбы.
 
 
И твой дом горит, и земля горит,
И небо чего-то ради.
И горит по-над Волгой песчаный Крит,
Плача о Сталинграде.
 
 
И опять война, словно волчья кость,
В горле страны застряла.
И вбиваем мы в сердце железный гвоздь,
Перековывая на мечи орала.
 

«На горе растет осина…»

 
На горе растет осина,
На пригорке иван-чай.
Вспомни, мамушка, про сына,
Не грусти и не скучай.
 
 
Глянь, хорошая погода,
Песню плачет соловей.
Я ведь не бывал три года
На могилке на твоей.
 
 
Воронье летит к оврагу
Дружной хищною гурьбой.
Ты прости, но я прилягу
Только рядышком с тобой.
 

«Дни июльские слишком долги…»

 
Дни июльские слишком долги,
Чтоб слепой запомнился дождь.
Пароходы плывут по Волге,
Ежик прячет в стогу иголки —
Там ты счастье свое найдешь.
 
 
Кот Чеширский с мышкой играет,
Баба в луже белье стирает,
Жаба плещется в камышах,
А на дне речном загорает
Кто-то важный, как падишах.
 
 
Приглядись и не то увидишь —
Там на дне и танки, и Китеж,
И зачем нам Новый Завет,
Если мир перешел на идиш,
Как троллейбус на красный свет.
 
 
Плачь, голуба, о нашем сыне,
О забывшей Христа осине,
Но гляди: как ни странно, но
Свет горит еще на Руси, не
Пожелавшей пойти на дно.
 

«Барин, сердито выбритый и надушенный одеколоном…»

 
Барин, сердито выбритый и надушенный одеколоном,
Честные бабы с гостинцами да мужики с поклоном,
Привкус моченых яблок, тяжелый запах укропа —
     Где, Чаадаев безумный, твоя Европа?
 
 
Тощие звезды над кладбищем да тараканы в баньке,
Повести Белкина вечером на хуторе близ Диканьки,
Бедная Лиза, выстрел, охотники на привале —
     Им-то, небось, вольготно, а мне едва ли.
 
 
Вере Павловне снятся сны, а кому-то – мертвые души,
А крестьяне дремлют в стогу, затянув поясок потуже,
Спит на перине Обломов, борща не вотще отведав,
     И возлежит на гвоздях, словно йог, Рахметов.
 
 
Гуси пасутся в луже – клекочут злобно и гордо,
Взгляд от стола поднимешь – в окошке свинячья морда.
Голова с похмелья трещит, как арбуз,
                                                     а вместо микстуры —
     Фонд золотой отечественной литературы.
 

2010

Закроем тему

 
На мертвых деревах трещат трещотки,
История припудривает щеки,
Чтоб не кровавой, а румяной стать,
Чтоб пошептаться о своем кумире:
Воюя, сладко говорить о мире —
Так можно и от Бога не устать!
 
 
А Троя что – подумаешь, Патрокл,
Который, в общем, никого не трогал,
Ахилла окромя – такая жесть!
И не было, кроме Афины, знака.
Но Русь тогда ведь вздрогнула, однако,
При цифре тыща сто восемьдесят шесть.
 
 
Лишь при Петре, живом, но неуклюжем,
Мы перестали вдруг ходить по лужам
И стали строить наши корабли,
Потребностям вселенским потакая,
И жизнь пошла веселая такая,
Что люди засияли, как рубли.
 
 
Россия выползла тогда из мрака —
Так нищий выползает из барака —
Мастеровым спасибо за труды.
Трудились так, что небу было жарко!
Бояр вот только мне немножко жалко —
Ну, как боярину без бороды!
 
 
Вернемся в Трою. Там ведь бородатых,
Веселых и не нищих, но поддатых
Не меньше, чем в России. Но скажи,
Зачем лукавить и зачем злословить, —
Мы не изменим ни добро, ни зло ведь,
Живя всегда без правды и без лжи.
 
 
Закроем тему и пройдемся строем
По набережной и в асфальт зароем
Печаль и песню дружную споем:
«Мы наш, мы новый странный мир построим!»,
В котором всяк окажется героем.
Которому не страшен водоем.
 

Аввакум

 
Кто он тебе, протопоп Аввакум,
Пронзивший двуперстьем мрак?
Он не брат тебе и даже не кум
И даже смерти не враг.
 
 
И не надо жизнь огнем опалять —
Слишком сны о стране длинны.
Но когда плывет эта «внешняя блядь»,
Мы все в нее влюблены.
 
 
Не о шлюхе позорной речь, о луне
И прочих светилах небесных,
Омрачающих душу нашу вдвойне
И стыдящихся речей отвесных.
 
 
Вот две дырки в твоей голове,
Вот следы чеченского схрона,
Вот драхма, сверкающая в траве,
Но нигде не найдешь Харона.
 
 
И поэтому счастия не проси
Ни у крыс, ни у мышек летучих:
Все будет солнечно на Руси,
Утонувшей в дремучих тучах.
 
 
Будут волосы твои светлее льна,
О Руси будет светлой дума.
И по-прежнему будет плыть луна
Над двуперстием Аввакума.
 

«Опять пошли сплошные Фермопилы…»

 
Опять пошли сплошные Фермопилы,
Эгейское море не перейдешь ведь вброд.
Взяться б теперь за топоры да вилы,
Да некому – обмельчал народ.
 
 
Персы – народ, конечно, хороший,
Но куда лучше царь Леонид.
Пусть давно укрыт он смертной порошей,
Но голова от него до сих пор звенит.
 
 
И как Господу ни груби ты,
Как ни цель мою душу влет —
Все они будут разбиты,
Как этот персидский флот.
 
 
Все пройдет: и горечь земли корявой,
И румяность твоих ланит.
Но в памяти, иногда дырявой,
Останется царь Леонид.
 

«Славянский бог смешон и волосат…»

 
Славянский бог смешон и волосат,
Его ступни босые в белой глине,
Нахмурившись, он грозно входит в сад
И губы свои пачкает в малине.
 
 
Над ним летают бабочки, жуки,
Стрекозы, комары и тварь иная.
Поодаль косят сено мужики,
Поскрипывает грубо ось земная.
 
 
Славянский бог глядит на свой живот
И нежно гладит ствол кудрявой вишни.
В нем бог другой, наверное, живет,
Но все эти подробности излишни.
 
 
На дне колодца плавает звезда,
Пытаясь робкой рыбкой притвориться.
Славянский бог уходит в никуда,
Чтоб в небесах глубоких раствориться.
 

«В России то пьют, то спят что зимой, что летом…»

 
В России то пьют, то спят что зимой, что летом,
Штольцу тут нечего делать, и не по летам
Ему образумить Обломова, чей обломок
Отыщет в траве внезапный его потомок.
 
 
Немец есть немец, а русской душе противно
Лезть за рубеж, где полно невозможных див. Но
Не отыщешь женщин, на подвиг простой способных, —
Любящих, нежных, работоспособных.
 
 
Пусть немцы делают свои дела,
                               а русские женщины пусть рожают,
Они ж никому при этом не угрожают.
Они несут белоснежное полотенце,
Чтоб завернуть в него радостного младенца.
 
 
В этом смысл России – чтоб колосилась
Рожь и чтобы жизнь носилась
В колесе вселенском и чтобы дети
Знали, что они не одни на свете.
 

«Земля никогда не родит мертвяка…»

 
Земля никогда не родит мертвяка,
Но схватки близки родовые.
Идут, как волы голубые, века —
Ужасны рога их кривые.
Любуйся их поступью грозной, пока
Не встретился с чудом впервые.
 
 
Колючее время стыдливей ерша,
Полжизни осталось на роздых.
Густеет, как масло, пространство круша,
Беременный смутою воздух.
И ночь надвигается, тьмою шурша,
И небо в крестах, а не в звездах.
 
 
И снова бредут на закланье волхвы,
Звенят незаконные речи.
Во рту привкус крови и привкус халвы,
И слышится голос картечи
Разгневанной, и не сносить головы
Опять Иоанну Предтече.
 
 
Давно равнодушный к скрижалям конвой
Не видел такого улова.
Грохочут осины надменной листвой,
Не ведая умысла злого.
И внятным становится замысел Твой,
И зрячим становится Слово.
 

«Квас ледяной, но никуда не деться…»

 
Квас ледяной, но никуда не деться
От страшной, словно Библия, жары.
И зноя тяжеленные шары
Нам предлагают до трусов раздеться
 
 
И так идти по городу. Народ
Уже привык к такому променаду.
Не выпить ли еще нам лимонаду?
Нет, квасу, квасу! Нет, наоборот!
 
 
Поругивая солнце сгоряча,
Которое обласкано веками,
Бредем к реке державной. Под ногами
Похрустывает нежно саранча.
 
 
Откуда ее столько? Эта рать,
Как татарва, опять на крылья села.
Ну, правильно, хлеб в поле она съела,
Теперь явилась в город нас сожрать.
 
 
Ну, прямо казнь египетская! Мы
Спешим к реке, вопрос в пространство бросив:
Кто нас спасет – пожалуй, лишь Иосиф —
От саранчи, которой тьмы и тьмы,
 
 
От зноя – он тяжел, как никогда,
В поту и продавцы, и брадобреи.
Нырнуть бы, что ли, в Волгу поскорее,
Но в Волге тоже горяча вода.
 

«Трава зеленая, а небо синее…»

 
Трава зеленая, а небо синее,
Почти как шкура у льва.
Душа в печали, а сердце в инее,
Как моя голова.
 
 
Не плачь, не надо, моя хорошая, —
В мире мало огня:
Никогда, родная, тебя не брошу я,
Если ты не бросишь меня.
 
 
С Марка Шагала краски не спросятся,
Как с Шекспира судьба Макбет.
Всюду какая-то разноголосица,
Всюду скверный обед.
 
 
Не желай ничего жениху окаянному —
Ни хлеба и ни вина.
Что ему трезвому, что ему пьяному —
У Диогена бочка одна.
 
 
В плену центонов не надо мучиться,
Там одно – что душа, что плоть, —
Гамлет и тот однажды научится
Крысу шпагою заколоть.
 
 
А Россия красна лишь диким величием,
Птичьим шелестом, ловлей блох
Да медвежьим косноязычием,
Что послал нам славянский бог.
 

«То ли климат излишне сух…»

 
То ли климат излишне сух,
То ли сук рубить недосуг —
Вот и пьешь свой вишневый сок,
Ожидая выстрел в висок.
 
 
То ль идем не по той стерне,
То ли плачем не в той стране —
Пусть звенит в тумане струна,
Полно кукситься, старина!
 
 
Будет год, а может быть, век —
Станет зверем вновь человек,
И дракон о трех головах
Уравняется с ним в правах.
 

Два стихотворения

Памяти отца,

Евгения Ивановича

1

 
Лето, деревня. Отпуск идет к концу.
Прихожу с женою и Ксюшей к отцу.
 
 
Подкрашиваю оградку, сорную рву траву,
Разгоняю ворон, галдящих шумно во рву.
 
 
А Ксюха глядит на фотографию и шумно визжит:
– Мама, а почему тут Сережа лежит?!
 

2

 
Хороша теперь жизнь в саду,
Яблоки там висят,
Пчелы порхают у всех на виду,
И медом полнится сад.
 
 
Но покрыта ржавчиной ножевой
Пашня, высохшая совсем.
И стоит отец мой еще живой
Надо мной и над миром всем.
 

«Папе Карло Коллоди земля по колено…»

 
Папе Карло Коллоди земля по колено,
Но сосновое вдруг нашлось полено,
И тогда, улыбаясь картинно,
Появился на свет Буратино.
 
 
А еще раньше был плотник Иосиф,
Который, полено на землю бросив,
Раскаялся и удивился —
И Христос на свет появился.
 
 
Мой отец был плотником тоже,
Он работал то нежно, то грубо,
Но всегда хорошо – похоже,
Все деревья ему родня.
Знать бы лишь, из какого дуба
Вытесал он меня.
 

«Господь, ты меня услышь…»

 
Господь, ты меня услышь —
Секундой хотя б одной.
Луной питается мышь,
Луна питается мной.
 
 
В этой страшной жаре,
Где не можно дела вершить,
В человеческой кожуре
Даже ангел не смог бы жить.
 
 
Дождь бы, что ли, пошел слепой —
Я согласен с ливнем любым,
Чтобы вновь остаться с тобой,
Только зрячим, а не слепым.
 

«Дай вещи имя – и заговорит…»

 
Дай вещи имя – и заговорит
Почти лукаво и почти навзрыд
Про боль свою и про чужое счастье,
Не требуя ни денег, ни участья.
 
 
На то нам и даются имена,
Чтобы измена чересчур нежна
Была и для тебя, и для другого —
Назойливого друга дорогого.
 
 
Вот потому так радостно живем —
Глотаем воздух, черный хлеб жуем.
И, может, лишь одно коровье вымя
Способно нам сказать про Божье имя.
 
 
Мне сладко от парного молока,
Я счастлив поглядеть на облака,
Которые и круг измен не знают,
И нам, таким плохим, не изменяют.
 

«Парк, тихим солнышком согретый…»

 
Парк, тихим солнышком согретый,
Уставший от людских обид.
Бомж, утомленный сигаретой
И левой водкой, грустно спит.
 
 
А рядом женщина с коляской
И силуэты бывших жен,
А ты опять веселой пляской
Святого Витта поражен.
 
 
Ты не увидишь святотатца,
Но мысли слишком глубоки,
Когда на голову садятся,
То вороны, то голубки.
 

««Мне скучно, бес…»…»

 
«Мне скучно, бес…»
                      Мне тоже нынче скучно,
Но к бесам не привык я обращаться.
Уж лучше забрести вон в ту церквушку.
Я, правда, слишком редко в ней бываю,
Мне то друзья мешают, то подруги.
Так вот, я забреду, поставлю свечку
За упокой родителей моих
И за здоровье и жены и дочки —
Глядишь, и на душе повеселеет,
Глядишь, и Бог обрадуется вдруг.
 
 
Флоренский Павел как-то говорил,
Он говорил: «Любой из нас – проект,
С любовью созданный великим Богом,
А как проект мы этот испохабим,
Зависит лишь от каждого из нас…»
 
 
Я думаю об этом и печалюсь.
 

«Снова осень. В осиннике рыщут волки…»

 
Снова осень. В осиннике рыщут волки,
Ищут нежность нашу и тишину.
Ни в стогу иголки, ни Блок на полке
Не найдут чужеземную эту княжну.
 
 
Стенька Разин томится – куда как славно:
Хоть в полынь-траву, хоть в разрыв-траву!
Мне милее ясная Ярославна,
Ножками топчущая татарву.
 

«Луна опять, и опять сырая…»

 
Луна опять, и опять сырая,
Ежик опять бредет из сарая,
Чтоб выкупаться в синеве.
Полночь глядит снова зловеще,
И нас окружают не люди, а вещи,
Ползающие по траве.
 
 
И ты, лишившись родного края,
Пытаешься жить, в несчастье играя
И нежа любовный схрон.
И нет головы у Иоанна Предтечи,
И слышны лишь Батюшкова яркие речи
Да темные речи ворон.
 

«На российском этом диком морозе…»

 
На российском этом диком морозе
Холодно, знаешь, не только розе,
Холодно и мне, и тебе.
Только не надо теперь о прозе
И не надобно о судьбе.
 
 
Ты не такая уж светская дама,
Чтобы не помнить про Мандельштама,
Чтобы меня забыть.
Пусть болит по-прежнему ребро Адама —
Так уж тому и быть.
 

«Есть бабочки, есть и птицы…»

 
Есть бабочки, есть и птицы,
Кормящие в клюве птенцов,
Есть травы, чтоб взгромоздиться
На могилы наших отцов.
 
 
И есть дерева такие,
Что жизнь пойдет на дрова,
Такие вот сухие
Веселые дерева.
 
 
И ты, забывая землю,
К небесным плывешь листам.
Но я этого не приемлю
Так же, как Мандельштам.
 

«Осенние злые мухи…»

 
Осенние злые мухи,
Серьга у теленка в ухе,
Русалки на дне реки —
Приходит время разлуки
Разуму вопреки.
 
 
Луна вплывает в окошко,
Словно британская кошка,
А помнится лишь одно:
Не будет ни звезд в лукошке,
Ни ты не уйдешь на дно.
 

Октавы

1

 
Мы увязли, как в глине, в детях и женах,
Слезы у нас в глазах.
А потом смешной придет медвежонок —
Звезды у него в волосах,
Так он трогателен, так смешон он,
Как ангелы в небесах.
Но если хочешь, будь этой глиной —
Жирною, радостною и длинной.
 

2

 
И будешь не ты, а нежная Ева
Грызть грусть твоего ребра.
И только Лилит не пойдет налево,
Созданная из серебра.
И только Христос, ушедший из хлева,
Расскажет, что жизнь добра,
Как бабочки над лесной поляной
И как Адам, обреченно пьяный.
 

3

 
Что будет потом?
                    Да никто не знает,
Что будет с нами потом.
Нас только сырая земля обнимает,
Обернув дубовым листом.
А жизнь все хромает, хромает, хромает,
Чтоб растаять потом.
А желуди все равно прорастают,
И только жены наши рыдают.
А я живу лишь вчерашним днем,
Который горит снегами,
Который пылает страшным огнем
Над волжскими берегами.
И если к тому огню мы прильнем.
Душою или руками,
Мы, пожалуй, вспомним о Нем
И не станем врагами
Тому, Кто своими очами
Сверлит наши души ночами.
 

«Полно сеть плести, полно когти рвать…»

 
Полно сеть плести, полно когти рвать —
Холодна, словно лоб твой, Волга.
Снег опять не ляжет тебе в кровать.
Снег – он в землю уйдет надолго.
 
 
И лепечут о чем-то цветочном сны,
И прощанья с тобою кротки,
И живут, печальные, до весны
Ангелы на сковородке.
 
 
И течет сквозь тебя живая вода,
Делаясь слишком твердой,
И стучится колокол иногда
В мозг твой, еще не мертвый.
 

«Мишель Монтень был прав: любые перемены…»

 
Мишель Монтень был прав: любые перемены
Ведут лишь к худшему – то казни, то измены,
То женщины невиданной длины,
Которые зовут нас на блины.
 
 
А на Руси невиданная слякоть —
Ни хохотать не хочется, ни плакать,
Ни перемен – пусть жизнь уходит в тень,
А в памяти опять Мишель Монтень.
 

«Облачко белое, голубой…»

 
Облачко белое, голубой
Небосвод, лужайка зеленая.
Не гляди с тоской, подходи любой —
Вот пиво, вот рыбка соленая
 
 
На газетке. В газетке мои стишки —
Очень, признаться, скверные.
Подходят бомжи, под глазами мешки —
Сочиняют тоже, наверное.
 
 
Четверть века назад я так отмечал
Свою первую публикацию,
Похожую не на начало начал,
А на подлую провокацию.
 
 
А теперь не лужайки, а этажи —
Там лишь ложь к тебе прикасается.
Я уверен, хуже не стали бомжи,
А вот то, что стихов касается…