Текст книги "Морской лев"

– Вот так, прямо сейчас? Я так не могу.

– А когда? Когда тебя на Колыму… э-э… что ли отправят? Так ты нам тогда… э-э… и не нужен будешь.

–  Но я все равно не могу так сразу согласиться, вы хотя бы ответили, где придется служить, когда может переехать ко мне моя жена?

– Что, о комфорте… э-э… заботишься? Правильно. Небось, на одном-то… э-э… героизме надоело жить. На этот счет не беспокойся. База находится на Командорских островах… э-э… приедешь, увидишь, так понравится… э-э… не то, что на этой свалке служить. Жена, конечно, не сразу сможет… э-э… к тебе перебраться, думаю… э-э… только через годик-другой. Все зависит, как у тебя… э-э… там дело пойдет. Если согласишься… э-э… трехкомнатной квартирой обеспечим в центре Петропавловска-Камчатского. Зарплату будешь… э-э… в шесть раз больше получать, но за это и с тебя спросим. Как приедешь на место… э-э… так тебе придется сразу вплотную заняться подготовкой «Морского льва» к выходу в море… э-э… для выполнения возможных боевых задач. Работы у тебя… э-э… сейчас будет хоть залейся. Придется, наверное… э-э… по двадцать четыре часа в сутки заниматься подготовкой экипажа. Надо бы… э-э… провести еще раз ходовые испытания лодки… э-э… потом еще раз осмотреть технику. Вот уж, когда все это и еще многое другое сделаешь… э-э… тогда и жена к тебе сможет приехать. Да, чуть не забыл… э-э… за это время мы подготовим еще один экипаж, и ты получишь отпуск на полгода… э-э… с обязательным возвращением на базу каждые два месяца… э-э… на два-пять дней в зависимости от международной обстановки.

– Ого, а как же погибшие: я за это должен же ответить?

– Они погибли… э-э… при исполнении, их смерть… э-э… героическая, за что наверняка получат посмертно награды.

– Но ведь не боевой, а учебной задачи, – сказал Захаров.

– А что, в учебном бою нужно… э-э… действовать как-то особенно?

– Не знаю, я действовал, как в настоящем бою, но если б я действовал как-то иначе, они были бы живы.

– В армию идут… э-э… не для того, чтоб потом вернуться живым, а для того, чтоб… э-э… быть готовым погибнуть за Родину в любой момент. Итак… э-э… ты согласен перейти на службу в наше управление?

– Не знаю, имею ли я моральное право командовать другими после того, что произошло, – сказал Захаров.

– Чего? Какое моральное право? Что за… э-э… малодушие. Вот этого я от вас… э-э… Иван Алексеевич… э-э… никак не ожидал. Что за сантименты, товарищ Захаров? Вы ли это говорите?

В это время дождь уже вовсю перешел в ливень и с чудовищной силой барабанил в окно, какая-то невидимая сила распахнула фрамуги, занавески вытянулись параллельно полу, а генерала окатило холодной водой. Подойдя к подоконнику, Шкворин попытался закрыть окно, но тут перед самыми его глазами сверкнула молния, ослепляя его на мгновение, он в страхе отшатнулся, прикрыв глаза. Захаров немедленно вскочил, подбежав ему на помощь, и вместе они закрыли окно на защелку.

– Никогда не видел… э-э… такой грозы в глазах до сих пор темно, – сказал раздосадовано генерал.

– Я согласен.

– Что «согласен»? – генерал продолжал тереть глаза, – …ничего… э-э… не вижу.

– Я согласен работать на вас.

– Э-э-х, да не на нас, а в нашем управлении; …вроде полегчало. Жене ничего пока не говори. Скажешь, что тебя увезут… э-э… в Мурманск и там будет закрытый суд. И пусть не бегает по всем инстанциям… э-э… в поисках тебя. Скажешь ей, что сам напишешь, а она… э-э… пусть едет к своим родителям. Смотри, только она сейчас все может испортить. Мы здесь все замнем. Не забывай, сегодня другое время… э-э… гласность, демократия… Если она растрезвонит на всю страну… э-э… тогда, пиши, дело пропало… э-э… нам тебя не вытащить.

– Я все понял.

– Если все понял… э-э… тогда по рукам, значит?

– Ага.

– Ну и хорошо. На вот, подпиши заявление о добровольном… э-э… поступлении к нам на службу, – и Шкворин достал из-под папки его личного дела бумагу, отпечатанную на машинке с грифом «Секретно». Захаров прочитал заявление о просьбе перехода его на работу в семнадцатое управление КГБ. На секунду он задумался и в следующий момент подписал.

– Ну вот, дело и сделалось. Завтра… э-э… в шесть утра у подъезда… э-э… тебя будет ждать машина… э-э… я думаю, ночи тебе хватит попрощаться, – сказал, улыбаясь ядовитой улыбкой, Шкворин, как только Захаров оторвал руку от бумаги.

– Хватит, – уныло произнес Захаров.

– Ну, тогда все. Дежурный, – кликнул генерал.

На пороге появился матрос.

– Вызывали, товарищ генерал?

– Да. Вызовите машину для капитана первого ранга.

– Есть.

Дежурный снова скрылся за дверью.

– Ну все, товарищ Захаров… э-э… давай прощаться. Послезавтра вы будете на базе… э-э… и там полковник Канарейкин введет вас в курс дела. Вопросы еще какие-то есть? – сказал Шкворин, складывая и убирая во внутренний карман подписанную Захаровым бумагу.

– Нет.

– Тогда все, прощайте, позже еще свидимся.

Генерал пожал руку Захарову, а за окном сверкнула молния. Кагэбэшник уже инстинктивно отвернулся, произнеся «Ну и светит, собака», и вышел вон.

Через минуту появился дежурный и сообщил Захарову, что за ним пришла машина.

Запись датирована 23 мая 1990 года

Захаров приехал домой, когда часы показывали полседьмого вечера. Надежда занималась на кухне, и встречать его первым выбежал Саша.

– Мама, мама, папа приехал, – прозвенел Сашин голосок радостным колокольчиком. Он подбежал к отцу, и руки Захарова оказались той волшебной силой, которая без труда подняла легкое тельце, приблизив к себе. Саша приник губами к уху Захарова и спросил шепотом, задыхаясь от радости:

– Папа, папа, а правда, что ты свою лодку сломал?

Захаров растерялся на несколько секунд, но тут же собрался и серьезно ответил:

– Правда, сынок.

Саша еще пуще рассмеялся и вновь шепнул отцу на ухо.

– Ну, теперь тебе влетит, наверное.

Тем временем Надежда уже вышла из кухни и задумчиво наблюдала сцену между отцом и сыном. А ее сердце переполнялось радостью преданной собаки.

В двухкомнатной квартире, в народе называемой брежневкой, у порога на половом коврике сидела собака породы доберман-пинчер. Она ждала вот уже несколько дней своего хозяина, который почему-то задерживался из очередной командировки дольше обычного. Тетя Маша, на попечении которой оставалась Найда, в отсутствии Святослава Михайловича сказала, будто бы хозяин должен сегодня вернуться, и собака ждала его с еще большим нетерпением. Поскольку квартира находилась на втором этаже, Найда торчащими в разные стороны ушами слышала, как хлопает дверь от каждого входившего в подъезд, а ее острый нюх улавливал их запахи, позволяя различать своих и чужих. Из-за сквозившего прохладного воздуха Найда постоянно чихала и фыркала, но вновь и вновь утыкалась носом в дверную щель в надежде уловить знакомый запах хозяина.

В миллион сто пятьдесят первый раз хлопнула дверь, и до чувствительного носа ветер донес слабый, но такой знакомый запах. Найда тихонько гавкнула, еще не веря в то, что это вошел хозяин, она смотрела словно сквозь дверь, напрягая слух. И спустя несколько секунд собака уже не сомневалась в этом: осторожный звук легких шагов хозяина она никогда не смогла бы спутать ни с чьим другим на свете. Найда встала с насиженного места и, уже гавкая и завывая во весь голос, приветствовала хозяина. Ворочавшийся ключ в скважине замка уже сокращал томительное ожидание. Открылась дверь, и на пороге стоял мужчина лет тридцати шести-восьми в темно-сером костюме, с чемоданчиком в руках. Найда тут же бросилась на него, встав на задние лапы, устремив клиновидную морду к хозяйскому лицу. Его руки тут же опустились на жесткую, блестящую, коричневого окраса шерсть собаки.

– Найда, милая, здравствуй! Что, соскучилась, маленькая? Как ты здесь без меня?

Собака радостно гавкала, визжа от удовольствия, ее купированный хвостик двигался с бешеной скоростью, из открытой пасти как-то небрежно свисал розовый язык.

Когда хозяин прошел в большую комнату, присев на диван, чтобы снять первичную усталость после дальней дороги, Найда, радостно веселясь и гавкая, бегала по всей квартире, подбегая к своему любимцу, тыкаясь в него своей мордой, дыша ему в лицо.

– И в первую очередь от мамы. Смотри: стоит и даже не подходит.

Еще бы чуть-чуть, и Надежда расплакалась, но устоявшееся в семье правило – никогда не расстраивать и не вводить сына в их взрослые проблемы – удержало ее от неверного шага. За эти дни – с тех пор как туманный слух разнесся по всему городку: о какой-то аварии, случившейся с лодкой Захарова, -она уже все на свете думала-передумала и, предполагая самые худшие последствия для своего мужа, никак не ждала его скорого возвращения. И поэтому, когда Захаров появился на пороге, она была страшно удивлена. Единственное, что она уже могла сделать, – это пригласить сына и мужа на ужин, оставив пока все свои догадки на потом.

После ужина к Саше пришли его друзья Димка и Серега. Они закрылись в его комнате и начали пластилиновое сражение, к которому готовились уже два дня. Как только Надежда осталась с Иваном наедине, она тут же, неожиданно, как-то чересчур строго спросила:

– Почему тебя отпустили?

Ее душу переполняли разнородные чувства, и она, путаясь в них, даже не знала, с чего начать. Ей хотелось задать ему сразу скопом тысячи вопросов. Те самые вопросы, которые она уже задавала людям в штабе базы, и, не получив на них хоть сколько-нибудь вразумительные ответы, она до сих пор пребывала в неизвестности. А Иван, на удивление, продолжал есть и сам ничего не рассказывал.

– А почему бы меня не отпустить? – наконец, оторвавшись от кружки с чаем, удивленно ответил Захаров.

Своим бесцеремонным ответом он тут же напомнил ей тех людей, которых она отчаянно пыталась расспрашивать в надежде хоть что-нибудь узнать о своем любимом муже.

– Иван, что с тобой случилось? Почему ты мне ничего не рассказываешь? Я тут сижу и не знаю уже, что и думать. Что будет со мной, с тобой, с нашим сыном, наконец? Не молчи, я должна знать, как теперь все сложится, – почти истерически выпалила Надежда.

– Что с тобой, Наденька?

– Ничего, – почти сквозь слезы отвечала она.

– Наденька, Надюшка, – словно проснувшись, позвал ее Захаров. – Да не волнуйся ты так, все будет хорошо, иди ко мне… – заговорил он ласковым тоном и стал таким, каким всегда был, таким, каким она всегда его знала.

– Да, «не волнуйся»! Легко тебе говорить, а я тут сижу с Сашкой и ничего не знаю о тебе. И притом как «хорошо»? А суд? Я тут не знаю, что и думать. Тебя посадят? Куда? Когда суд? – Надежда, не отвечая на его призыв, продолжала сыпать вопросы, и как-то сама собой скатилась первая слеза из ее левого глаза.

– Подожди, подожди, иди сюда, – вновь позвал ее Иван. Надежда послушалась и села к нему на колени, обняв его.

– Давай сначала успокоимся, – Иван утер ей слезу и поцеловал в щечку. – Не переживай. Пойми меня: я не могу тебе все пока рассказать и обманывать тебя не хочу. Ты только верь мне, и все будет хорошо.

– Как это «все будет хорошо»? А суд?

– Какой суд, что ты все твердишь: суд, суд… посадят.

– Что ты этим хочешь сказать? Тебя что, не посадят? Скажи мне, Иван, я умру, если не скажешь!!! – теперь она была похожа на нетерпеливого ребенка.

– Надя, ты как ребенок. Ну, не посадят, не посадят, только успокойся. Не спрашивай больше меня ни о чем. Хорошо? Иначе все дело можем испортить.

– Как не можешь больше ничего рассказывать? Ты же и так мне ничего не сказал. И какое дело можем испортить? – допытывалась Надежда.

– Никакое. Я не могу тебе про это говорить. Я дал слово.

– Иван, милый, хороший, скажи своей Надюшке, может, я что-то смогу сделать. Кому ты дал слово? Какое слово?

– Неважно. Если не хочешь, чтобы я врал, не спрашивай меня больше, – Иван уже начал повышать голос.

– Хорошо, не буду. Но только скажи почему? – обидевшись, согласилась Надежда.

– Потому что я подписал особую бумагу. Понимаешь? – и Захаров загадочно посмотрел на свою жену.

– Понимаю… Ой, секретную, да? – закрыв ладонью рот, шепотом растерянно спросила Надежда.

– Да, – также шепотом ответил Захаров.

– Иванушка, я ничего не буду больше спрашивать, – обняв его и собрав остатки мужества, чуть ли не сквозь слезы ответила Надежда.

– Вот и хорошо, – и, чтобы как-то ободрить жену, Захаров добавил: – Меня завтра в шесть утра увезут, и мы с тобой очень долго не увидимся. Ты же собирай вещи, бери под мышку Шурика и але к родителям в Москву. Справишься без меня? – и этим он тут же спровоцировал тучу вопросов.

– Куда увезут?.. В Мурманск?.. Ванечка, я могу тебя навещать?.. – слезы уже лились по ее щекам рекой.

– Надя, Надя! Что ты, в самом деле, успокойся! Вдруг Сашка заглянет. Что мы ему скажем? – растерянно заговорил Захаров.

– Не буду, не буду, прости меня, дуру, – бросившись утираться, сказала Надежда.

– Теперь самое главное: запомни, Надюша, ни в коем случае не пытайся меня разыскивать или наводить справки обо мне. Никому ничего не рассказывай. Собирай чемоданы и уезжай, а всем говори только, что меня, мол, увезли в Мурманск, там, видимо, будет закрытый суд, а по его окончании тебя якобы известят о сроке и месте моего заключения.

– А на самом деле что будет с тобой? – и Надежда с неподдельным интересом посмотрела на Ивана.

– Ничего, – твердо сказал Захаров, тут же пресекая щипцы ее пинцета любопытства, попытавшиеся открыть его раковину, где находилась жемчужина всех ответов на ее вопросы. – Если сделаешь все, как я сказал, то через года два все будет хорошо, и мы вновь увидимся, и будем жить, как будто этой разлуки и не было. Нужно только потерпеть, понимаешь.

– Иван, а много людей погибло в этой аварии? – вновь спросила Надежда, не в силах унять свое любопытство.

– В какой аварии? – не понял Захаров.

– Ну, с твоей лодкой авария произошла, по твоей вине…

– Кто тебе эту ересь сказал? – удивился Захаров.

– В штабе, а что?

– Папа, папа, я выиграл, – радостно вбежал на кухню Саша, – пойдем, посмотришь.

– Я тебе потом расскажу, – сказал, уходя, Захаров. Взяв за руку сына, он пошел вместе с ним в его комнату. Весь остаток вечера они провели вместе и даже не заметив, как дождливый день незаметно покинул эту часть планеты и на смену ему пришла прохладная ночь.

Найда уже улеглась на полу возле дивана, на котором спал ее хозяин.

Когда Надежда уже лежала в постели, ее кусали тревожные мысли о будущем. Иван еще не лег и был где-то в ванной. Несмотря на страх, засевший в душе, ей все же хотелось выведать то, что он от нее скрывает. И она решила ни за что не начинать хоровод обнаженных тел, пока он не рассеет черную дымку, покрывшую неожиданное появление мужа и довольно скорое их расставание на бесконечно долгих целых два оборота планеты вокруг звезды. А Иван вернулся к ней, весь преисполненный желания утолить жажду. Солнце разлуки высушило весь сок его души, и он нуждался, нуждался в наполнении. Иван ожидал от Надежды, что она за это время вся переполнилась и ей хотелось поскорее отдать ему всю себя, дабы удовлетворить с лихвой его аппетит и облегчить свой сосуд, утомленный разлукой. Но она даже и не помышляла об этом: лишь только дразня его, демонстрировала свое страстно активное тело, от которого исходили чрезвычайно сильные эротические волны. Иван попытался начать игру со слияния губ, но Надежда мягко ушла от этого, шепнув ему: «Расскажи о будущем». Захаров догадался, что хочет узнать от него Надежда, и не знал теперь, что ему делать. Душа стонала, хотелось все забыть, войдя в устье реки наслаждения и пребывать в счастье великого отдохновения. Он спустился к подножью и приник к ступням неприступной горы. Манящее к себе приоткрытое ущелье, где зиждился волшебный ручеек жизни, не давал ему покоя, и, зная о том, как стремительно падают звездные секунды, он сделал вид, что сдался.

На хитрый женский ум всегда найдется разумный ключ у мужчины, и Захаров придумал историю, раскрыв лишь незначительные места замутненных заводей его жизни. Тонкая душа Надежды сразу почувствовала, что в словах Ивана столько же правды, сколько света было в их комнате. И все же она больше не продолжала настаивать на исповеди с его стороны. А зуд жажды знать о том, что же в конечном счете произошло с ее мужем, как-то стих сам собой, и она ответила ему всей откровенностью своего тела и души. Вмиг частота жизненных сил увеличилась вдвое, посыпались магические заклинания, наполнившие ее лагуну приливом чудодейственной влаги. И он тут же спустился к ней, мечтая подарить ей королевское наслаждение. Ее тело, подобно поверхности планеты, в эту ночь отдавало все тепло, что было накоплено за время, проведенное в разных измерениях, а ее бугорки и холмики, впадины и небольшие углубления буквально искрились от его прикосновения, звуча отголоском в их сердцах, а изящные движения только усиливали волшебное свечение.

Солнце обошло Землю и выглянуло из-за противоположной стороны, извещая их о приближающемся расставании. Участники же святого таинства так и не сомкнули глаз, пройдя вместе сквозь ночь. И вот лицемерная одежда вновь опутала тело Надежды, скрыв красоту и откровенность ее наготы. Иван поднялся чуть позже, направившись в комнату сына, он хотел попрощаться с ним.

Саша пребывал в глубоком плену утреннего сна. Захаров присел на краешек кровати и долго смотрел на сына. Перед уходом он тихо поцеловал его в лоб, отчего тот встрепенулся, и казалось, что он сейчас проснется, но сон не хотел его выпускать из своих объятий, лишь позволив ему открыть один глаз и прошептать: «Папа». Иван сдержал себя от попытки усадить его к себе на колени, отправился на кухню, где Надежда уже готовила завтрак.

Большие часы в прихожей пробили роковые шесть часов утра, Надежда обняла Ивана и сказала:

– Ванечка, милый, я люблю тебя и всегда буду любить… Господи, как я не хочу тебя отпускать, – растерянно обнимая Захарова, молитвенно произнесла Надежда.

Когда хозяин собирался вновь в командировку (а произошло это почему-то на следующий день), Найда скулила и не хотела его отпускать, она буквально вцепилась зубами в его штанину, угрожая порвать ее. Святослав Михайлович насилу вырвался, тщетно пытаясь успокоить собаку. После его ухода Найда еще долго скулила от горя.

Яркие солнечные лучи брызнули прямо в глаза Захарову, отчего тот пошел прямо по интуиции, не замечая справа стоящую у бордюра белую «Волгу». Через секунду глаза прояснили для него окружающую обстановку, и он, увидев ожидавшую его машину, пошел к ней. Спустя минуту дверь хлопнула, и груда белого железа вновь обрела жизнь и помчалась куда-то по дороге, увозя с собой Захарова в темное будущее.

Запись датирована 30 июня 1990 года

Целый месяц ушел у Надежды на увольнение с работы, на перевод Саши из местной школы в московскую, на сборы необходимых вещей и на всякие мелочи, которые в отдельности не представляют собой, казалось бы, никакого значения, но, собираясь в кучу, они образуют существенную помеху, препятствующую дальнейшему движению вперед.

Болотного цвета пыльные вагоны поезда Мурманск – Ленинград ожидали своих пассажиров на первой платформе. Надежда стояла в окружении сумок и чемоданов, не торопясь подходить к пышногрудой проводнице, около которой уже собралась небольшая толпа отъезжающих. Ее провожал только один Куликов. Слух об аресте Захарова разнесся по военному городку со сверхзвуковой скоростью, и из когда-то обширного круга знакомых и друзей никого не осталось. Все вдруг как по команде стали сторониться Надежды: ссылаясь на чрезвычайную занятость, сочувствуя ей мимоходом, они скрывались за ближайшим углом.

– Мама, а когда мы поедем? – спросил Саша.

Надежда бросила взгляд на проводницу и, увидев, что вокруг нее уже никого нет, повернулась к Куликову:

– Ну, все, Федор Михайлович, давайте прощаться, командир командует отбой, – прижимая к себе сына, сказала Надежда. – Спасибо, что помогли, а то я не знаю, что бы делала: чемоданов-то вон сколько, – она в очередной раз оглядела свой багаж, попутно проверяя, все ли на месте.

– Да я ничем таким и не помог. За что ж меня благодарить… – растерянно произнес Куликов, – я сейчас отнесу сумки, а вы пока оформляйте билеты.

Каждый взял по две сумки, а Куликов помимо чемоданов умудрился взять еще и оставшийся пакет. Женщина в синем железнодорожном костюме, взглянув на проездные документы, тут же пропустила новых пассажиров. Места находились в середине вагона, этому поспособствовал Куликов: когда стоял в очереди, он настойчиво попросил у кассирши дать ему места подальше от туалета. Прежде чем устроиться на новом месте, Надежда вытащила из сумки тряпку и вытерла спальные полки из синего кожзаменителя.

– Мама, мама, я буду спать наверху, – голосил радостный Саша, – единственный, кто был рад скорому путешествию.

– Устроились, теперь прощайте, Надежда, – сказал Куликов.

– Саша, ты пока посиди здесь, а мама сейчас придет.

– А ты куда?

– Попрощаться с дядей Федором.

– А поезд без тебя не уйдет?

– Нет, не уйдет, посиди здесь, ладно?

– Посижу.

Оба пошли узким коридором на выход. Оказавшись вновь на перроне, они стояли молча друг напротив друга.

– Федор, я вас совсем не знаю, с этими сборами я как-то о вас даже и не думала, – как-то неловко прервала тишину Надежда.

– Чего не думали? – подхватил Куликов.

– Ну, почему вы стали мне помогать, – растерянно сказала Надежда.

– Потому что я виновник катастрофы.

– Какой катастрофы? – не понимая, спросила она.

– За которую ваш муж арестован.

– Он не арестован…

Весь состав содрогнулся, и послышался свист локомотива.

– Товарищи пассажиры, просьба всем занять свои места, а провожающих – покинуть вагон. Гражданка, вы отъезжаете?

– Да.

– Тогда пройдите в вагон, поезд отправляется.

– Как не арестован? – спросил Куликов

– Так, – уходя, ответила Надежда, – спасибо вам, Федор Михайлович, за помощь.

Лицо Куликова просветлело, и он улыбнулся.

Папка № 2

Запись датирована 24 июня 1990 года

Все это время, пока сознание Захарова воспроизводило отрывочную спираль ушедшего времени, он сидел, неподвижно ковыряя взглядом перегородку, отделяющую пассажиров от пилотов вертолета. Наконец, когда картина воспоминаний была завершена последним мазком прощания с женой, Иван Алексеевич, осознав свое местонахождение, повернулся к своему спутнику. Леонид Сергеевич сидел напротив него и, не дождавшись ответа на свое приветствие, решил покамест не возобновлять разговор, заметив на лице своего попутчика вуаль некоего расстройства после пробуждения.

– До острова еще далеко? – спросил Захаров.

Канарейкин, давно ожидавший, когда представится случай возобновить разговор, в котором он надеялся поближе познакомиться с Захаровым, тут же подскочил с кресла и подошел к нему. Разительный запах тройного одеколона вонзился в нос Захарова. Тыча толстым пальцем в мутное стекло, Канарейкин ответил:

– Да почти приехали, в-о-о-н там, вдали, видите?

– Ага.

Захаров повернулся, и действительно, среди волн Берингова моря едва заметно выглядывало зернышко суши. Канарейкин, уже не дождавшись очередного вопроса со стороны Захарова, во избежание разрушения еще хрупкого мостика диалога сам приступил к его укреплению.

– Как самочувствие?

– Да так… в общем, неплохо.

– А я вот, знаете, не могу спать ни в машине, ни в поезде, ни в самолете, ни тем более в таких условиях, – и он возвел руки кверху, словно готовясь выполнить молитвенный ритуал мусульман. – Не могу спать в стесненном положении, хоть ты тресни. При моих-то габаритах нужно что-то побольше, а эти кресла совсем для меня не годятся, – похлопывая себя по бокам, с улыбкой произнес Канарейкин и снова уселся в кресло, закрыв его полностью своей тучной фигурой. Захаров рассмеялся.

– Да, – улыбаясь, сказал Захаров, – наверное, и на армейских кроватях вам тоже уснуть нелегко.

– И не только на кроватях, – у меня трудности еще и с одеждой. Я всю форму на заказ шил. С кроватями-то я только на острове столкнулся. До этого-то я при штабах служил, так что на квартире ночевал, а там у меня все под мой размер было устроено. А здесь-то, – указывая толстым, как бревно, пальцем в сторону окошка, – пока из двух одну не сварили, я не мог как следует и выспаться. Сами посудите, ведь как получается: если человек испытывает какую-то неустроенность, он и работу свою будет выполнять не с полной отдачей. Вы меня понимаете? (Захаров кивнул в ответ.) Ведь что получается: сегодня я плохо выспался, завтра, выходя из своего кабинета, стукнулся о дверной проем, потом сел на стул, на котором чувствую себя посаженным на кол. И вот в течение-то всего дня колют человека, как иголки, разные там неприятности и не дают ему сосредоточиться на выполнении своей работы. И что из этого получится, а? То-то, ничего. Вот ведь в чем закавыка, понимаете?

Рассуждения Канарейкина забавляли Захарова, привыкшего, наоборот, приспосабливаться к уже создавшимся условиям.

– Да, а похудеть не пробовали? – спросил Захаров.

– Ой, – махнув расстроено рукой, произнес Канарейкин, – сколько раз брался, а как понервничаю, так начинаю есть без остановки, и все похудание на нет. Неуемный аппетит, проклятый, всегда подводит. Наверное, я слаб в порывах, – горестно сказал Канарейкин. Захаров, с любопытством слушая, разглядывал Канарейкина, словно огромного хомяка, вылезшего из норы в весеннюю пору.

Среди ржаных колосков солнечного отлива колхозного поля средней полосы России вырыл себе норку хомяк обыкновенный. Уже из округи на крыльях перелетных птиц стремительно уносилось лето, а робкий желтый дождь, предвестник смены цвета природы, уже пролил свои первые капли. Задолго до внешних его проявлений маленький зверек почувствовал запах перемен. Он уже давно готовился к белой спячке, заготавливая провиант.

Подходили к концу и летние каникулы у Ванюши. Родители привезли его в деревню к бабушке еще в начале лета, чтобы малыш побывал на природе и набрался витаминов, а его молодые легкие очистились бы от загазованного городского воздуха. Уже послезавтра мама и папа должны были за ним приехать, и он решил приготовить для них подарок, отправившись в лес для того, чтобы найти различные ветки, внешне похожие на загадочных животных. По возвращении из оазиса жизни Ванюше пришлось обходить ржаной прямоугольник. Подумав немного, он отважился пройти сквозь него, и это решение подкрепила невдалеке вспорхнувшая незнакомая птица. Ванюше очень захотелось посмотреть на гнездо, и, быть может, ему удастся увидеть уже подросших птенчиков. Захватившее желание бросило его с головой в золотые волны ржаного моря. Пробираясь сквозь штыки колосьев, малыш внимательно смотрел себе под ноги, затаив в душе зыбкую надежду на скорую встречу. Поиски продолжались довольно долго, и Ванюша, сам того не замечая, уже пересек середину поля, а надежда, таявшая с каждой секундой, призывала его оставить заманчивую затею и направиться к дороге, ведущей к дому, как вдруг он заметил небольшого пушистого, рыжего, с двумя белыми пятнами по бокам зверька. Ваня остановился, притаившись в нескольких шагах. Хомяк, не заметив мальчика, продолжал сидеть на задних лапах, луща ржаной колосок, засовывая за щеку добытые им зернышки, отчего он толстел прямо на глазах. Увиденное необычное зрелище чрезвычайно заинтересовало Ваню, и он тихонько наблюдал за удивительным зверьком. Наконец, когда сумки ржаного колоса опустели, хомяк, переваливаясь с боку на бок, с безмерно раздутыми щеками скрылся в норе.

Ваня, чтобы вновь увидеть забавное зрелище, сорвал колосок и положил его недалеко от входа в норку незнакомого зверька. Тут же из темного отверстия показалась треугольная голова, но, как только черные глазки-бусинки заметили присутствие мальчика, хомяк тут же скрылся в глубине земли. Подождав немного, Ваня уже отчаялся было увидеть его снова и хотел уже вставать с корточек, как зверек опять высунулся из своего домика. Неуемный аппетит пересилил страх, и он осторожно дотронулся до желанного лакомства, которое держал малыш. Почувствовав себя в безопасности, хомяк вылез полностью, принявшись с ходу за любимую работу. Малыш был вне себя от радости, между тем хомяк, довольно проворно работая передними лапками, словно руками, доставал заветные зернышки. Ване захотелось покормить хомяка из рук, и он растер в ладонях колос: получив от такой операции несколько зернышек, он поднес их к мордочке зверька. Тот от неожиданности отпрыгнул, словно ужаленный, и уже в следующий момент хотел было дать деру, но замер, и через короткое время нос хомяка уже обнюхивал Ванину ладонь. После этого он осторожно взял передними лапками зерно и отправил его в защечный мешок. На малыша успех эксперимента произвел неизгладимое впечатление, и его уже подтачивало желание прижать к себе пушистый комочек. И как только он взял за белые пятнышки хомяка, почувствовав хрупкие ребра зверька, в которые было заключено импульсивное сердечко, тот пронзительно пискнул, извернулся и, укусив за мизинец малыша, скрылся в темной норе. Ванюша вскрикнул от боли, а на девственно белом пальце проявились первые капли крови. Все желание продолжать эксперименты унесло штормовым ветром боли, и мальчик, забыв даже про корзинку, побежал, засунув раненый мизинец в рот, к бабушке Насте.

– Ба-а-ба, ба-а-ба, меня мыска без хостика кусила, – уже с крыльца трезвонил необыкновенно высокий голос Вани.

Бабушка Настя в это время была на огороде и, как только заслышала первые звуки Ванюшиного призыва, бросив все, побежала к внуку. Войдя в избу, она увидела комичное зрелище: Ваня ойкал, дуя на палец, прыгая с одно ноги на другую. Когда внук увидел любимую бабушку, он бросился к ней и, уткнувшись в подол, жалобно проголосил:

– Ба-а-ба, меня мыска без хостика кусила.

– Где укусила?

– Там, в поле. Воть!!! – и малыш показал укушенный палец, на котором снова начала проявляться кровь.

– Господи боже мой, – испугано пролепетала Анастасия Васильевна и бросилась искать бинт и зеленку.

Как только она оказала всю должную в таких случаях медицинскую помощь своему драгоценному внуку, то приняла воинственную позу, подперев бока кулаками.

– Ванечка, где эта мышь, будь она неладна? Пойдем ее накажем, – она взяла стоящую в углу лопату.

– Что ты, баба. Значит, и тебя мыска зазазила, – взобравшись к любимой бабушке на руки, прошептал ей в самое ухо.

– Чем заразила? – откровенно удивленная и ничего не понимающая, спросила Анастасия Васильевна.

– Меня, когда мыска кусила, я тоже хотел засыпить ее в нойке, но я этого не стал делать.

– Почему? – с еще большим удивлением спросила бабушка.

– Потому сьто я должен выстоять. Когда мыска кусила меня, она меня зазазила злом, и добло бы умело во мне, если б я засыпал нойку. А тут я выстоял, только вот, оказывается, тебя зазазил. Баба, ты должна выстоять, как я. Не надо губить мыску, она и так наказана: ей кто-то хостик откусил.