Текст книги "Мои воспоминания"

Глава 28
Усиление влияния Безобразова. Моя отставка

В 1903 г., после открытия мощей Серафима Саровского, Его Величество вернулся в Петергоф 20 июля, а 30 июля последовало неожиданно для всех министров утверждение наместничества на Дальнем Востоке и назначение на пост наместника Алексеева.

В течение 1902–1903 гг. шла интрига Безобразова и компании, и когда к этой интриге пристал Плеве, как министр внутренних дел, то Его Величество склонился на сторону этих господ, вопреки мнений как министра иностранных дел, моего, так отчасти и военного министра генерала Куропаткина.

По мере приобретения Безобразовым и компанией все большего и большего влияния было несколько совещаний; во всех этих совещаниях я всегда являлся самым несговорчивым из членов; всегда в самых резких и решительных выражениях я указывал, что вся эта авантюра приведет Россию и Государя к несчастью.

Его Величеству было благоугодно стараться склонить меня, если не к противоположному, то, по крайней мере, к тому, чтобы мои возражения не были столь решительны, а часто и резки, в последнем я признаю себя виновным, ибо нахожу, что в присутствии Государя его верноподданные должны уметь себя сдерживать. Но это ласковое внимание Его Величества не могло поколебать меня в моих убеждениях, и я продолжал настаивать на своем мнении.

Другой характерный пример того отношения Его Величества ко мне, которое создалось благодаря разнообразным причинам, в особенности моей несговорчивости по вопросу о политике на Дальнем Востоке, произошел приблизительно в то же время. Тогда начальником конвоя свиты Его Величества был генерал-майор Мейендорф, очень милый, хороший человек, но в высшей степени пустой и бессодержательный.

Он женат на княжне Васильчиковой, женщине содержательной, в том смысле, что она понимает свои интересы и материальные расчеты.

В это время в Петербурге появился некий Завойко. Как я узнал впоследствии, Завойко этот, желая получить значительные ссуды из дворянского или крестьянского банка, которые ему не были выданы, подал особую записку по поводу этих банков, которая в результате сводилась к тому, что высшее управление этими банками следует передать из министерства финансов в министерство внутренних дел.

Записка эта была внушена ему и составлена Плеве; передана же она была Его Величеству через генерала Мейендорфа. Мейендорф сделал это для того, чтобы угодить Завойко, который предлагал барону Мейендорфу купить имение в Западном крае за очень дешевую цену, что, по мнению Завойко, должно было послужить к значительному обогащению Мейендорфа.

Нужно сказать, что ни барон Мейендорф, ни его супруга, урожденная Васильчикова, личного состояния не имели, а если и имели, то крайне ограниченное. Поэтому супруга Мейендорфа искала каких-нибудь афер для мужа, которые могли бы воссоздать их материальное благосостояние.

Для покупки имения, о котором я только что упоминал, кроме дворянских ссуд, была еще необходима выдача 250 тыс. рублей.

В июле месяце ко мне вдруг явился генерал свиты Его Величества барон Мейендорф и заявил, что он приехал ко мне от Государя Императора с повелением, чтобы ему была выдана ссуда из Государственного банка в 250 тыс. рублей.

Я сказал генералу Мейендорфу, что мне Высочайшее повеление могут передавать или статс-секретарь Его Величества, или генерал-адъютант, и так как он ни то и ни другое, а кроме того дело, которое он мне передает, лично и непосредственно его, Мейендорфа, касается, то я, конечно, никакого Высочайшего распоряжения исполнить не могу, доколе не получу от Государя приказа.

Через несколько дней я получил от Его Императорского Величества записку о выдаче ссуды. Хотя выдача этой ссуды совершенно не соответствовала Уставу Государственного банка, тем не менее, ввиду резолюции Его Величества, конечно, она была немедленно выдана, но инцидент этот, как мне впоследствии сделалось известно, послужил к тому, что Государю и Государыне Императрице сказали: что, вот, мол, министр финансов Витте дошел до того, что не желает слушаться Государя Императора.

В начале августа, в четверг перед 16-м числом, вечером, я получил от Государя Императора записку, в которой Его Величеству угодно было мне приказать: когда я приеду завтра, в пятницу, к Государю с всеподданнейшим докладом в Петергоф, то чтобы привез с собою и управляющего Государственным банком Плеске.

Я, признаться, недоумевал: почему именно Государю Императору угодно, чтобы я привез ему Плеске. Но, тем не менее, мне казалось, что если Его Величеству и угодно будет кого-нибудь назначить, то это будет сделано обыкновенным порядком; что Его Величеству благоугодно будет меня вызвать и об этом мне сказать. И я вполне понимал это желание Государя Императора, ибо, очевидно, если Государь решил вести политику, совершенно обратную моим убеждениям, то я, оставаясь на посту влиятельного министра, – министра, который имел такое большое значение в делах Дальнего Востока, – буду всегда служить препятствием к введению нового курса, и какое бы ни было решение, то или другое, но самое худшее из них – это двойственность.

Итак, я все-таки не мог понять, для чего Его Величеству угодно было, чтобы я привез к нему Плеске. Мне представлялось, что если Его Величеству угодно будет назначить вместо меня другого министра, то почему Государь остановился именно на Плеске, которого он совершенно не знал и видел его, вне официальных приемов, только на Путиловском заводе. Я дал знать Плеске, чтобы он утром приехал ко мне на Елагин остров, а оттуда мы отправились на пароходе пограничной стражи, который обыкновенно меня возил в Петергоф.

Плеске спрашивал меня дорогою: для чего он вызван? Я не мог ответить ему определенно, а только высказывал догадки, что, может быть, Государю Императору угодно его назначить на какой-нибудь пост.

Затем, приехав в Петергоф, я вместе с Плеске в карете поехали к Его Величеству. Плеске остался в приемной комнате, а я пошел к Государю в кабинет.

Государь очень милостиво меня встретил. Как всегда, доклад мой продолжался около часа. Во время доклада я сообщал Его Величеству мои различные предположения относительно будущего и просил разрешения Государя, когда он уедет за границу, поехать по обыкновению по России, во все те губернии, где я еще не был и где была открыта питейная монополия.

Когда я уже встал, чтобы проститься с Его Величеством, Государь Император, видимо, несколько стесненный, сконфуженный, обратился ко мне с вопросом: привез ли я Плеске? Я сказал, что привез. Тогда Государь спросил меня: «Какого вы мнения о Плеске?» Я ответил, что самого прекрасного.

И действительно, я почитал и почитаю Плеске, как человека в высокой степени порядочного, прекрасного, имевшего значительную практику и сведения в некоторых отраслях финансового управления. Он все время был одним из моих ближайших сотрудников.

Почему Государь Император остановился на назначении вместо меня министром финансов Плеске, я не знаю, но думаю, вероятно, потому, что он был рекомендован Его Величеству, между прочим, Безобразовым и компанией, а Безобразов и компания полагали, что Плеске, как человек мягкий и не укрепившийся еще на своем посту, будет им очень сподручен; впрочем, кажется, в этом отношении они несколько ошиблись, потому что Плеске был человек весьма принципиальный, весьма нравственно чистый, вследствие чего он не шел на различные компромиссы с Безобразовым и компанией.

Глава 29
Моя поездка в Париж осенью 1903 года. Характеристика правящих кругов

Я покинул пост министра финансов в августе 1903 года. Через несколько дней Император уехал морем за границу и довольно долго был у брата Императрицы в Дармштадте. Я уехал через несколько дней в Берлин, а потом в Париж.

В Париже я прожил с месяц времени, старался никого не видеть, в особенности официальных лиц. Тогда я был убежден, что война неизбежна и на носу, говорить же кому-либо cиe или, вернее, проговориться, конечно, не хотел. В Париже я несколько раз виделся с главою дома Ротшильдов – бароном Альфонсом, 70-летним старцем, человеком большого государственного ума и отличного образования. Я был с ним в прекрасных отношениях и любил говорить с этим умным и много знающим человеком. Он был в прекрасных отношениях с Наполеоном III и вообще со всеми выдающимися деятелями второй Империи. В душе империалист, уживался, но не любил республику. Много знал, видел и был весьма на-читанный.

Во время моего пребывания в Париже как-то ко мне зашел некто Мануйлов, один из духовных сыновей редактора «Гражданина», князя Мещерского (так он называл молодых людей, его забавлявших), который был назначен Плеве после Рачковского в Париж по секретным делам, чтобы сказать мне, чтобы я на него не гневался, если узнаю, что за мною следят тайные агенты не его, а сопровождавшие меня прямо из Петербурга – плевенские.

Действительно на другой день некоторые члены французского министерства сообщили мне через третье лицо, что за мною следят русские филеры. Когда затем я начал обращать внимание, то заметил их и, вернувшись в Петербург, благодарил Плеве за заботу о моей безопасности, что немало его сконфузило. Плеве имел против меня громаднейший зуб. Я никогда не скрывал моего о нем мнения, часто излагал в различных письмах знакомым, которые он, сделавшись министром внутренних дел, конечно, читал. Это подогревало его злобу.

К концу моего пребывания в Париже приехал туда из Дармштадта барон Фредерикс, министр двора. Он мне передавал, что Государь в отличном расположении духа, отдыхает, катается на автомобилях, много гуляет по городу пешком. Его несколько смущало, что Государь не имеет внушительного Царского вида вследствие малого роста, из-за чего Ему пришлось отказаться от ношения некоторых германских форм, которые еще больше уменьшают Его вид.

На вопрос мой: ну а как же идут переговоры с Японией, барон Фредерикс мне ответил, что, несмотря на присутствие в Дармштадте министра иностранных дел графа Ламсдорфа, все дипломатические и прочие сношения по вопросам Дальнего Востока ведутся Государем непосредственно с наместником (большим карьеристом) генерал-адъютантом Алексеевым, помимо графа Ламсдорфа, поэтому походной военной канцелярии приходится целыми днями дешифрировать, составлять и шифровать телеграммы. На мое замечание, что такое положение дела чрезвычайно опасно, барон Фредерикс, весьма недалекий человек, но с рыцарским характером, мне ответил, что он на это указывал Государю и даже был вынужден передать обо всем графу Ламсдорфу. В результате граф Ламсдорф объяснился с Его Величеством, и последствием этого разговора было то, что копии телеграмм Алексеева и Его Величества передавались графу Ламсдорфу, но тут же барон Фредерикс заметил, что хотя, к сожалению, не все.

Будучи министром иностранных дел, граф Ламсдорф проводил всегда честно и мудро политику миролюбивую. Что касается Дальнего Востока, он всегда шел со мною, избегая всяких мер, которые могли бы расстроить наши отношения с Китаем и Японией, которые, впрочем, после захвата Квантуна уже были порядочно испорчены. Он делал все от него зависящее, чтобы избегнуть войны с Японией, но его влияние было ничтожно, а поведение, как министра по отношению к своему Государю, несоответственно.

Он в сущности по отношению к этой несчастной войне говорил всегда то же, что и я, но он говорил мягко, я решительно, а иногда резко (в чем меня часто упрекали и в чем, может быть, я и был иногда виноват по отношению к моему Государю). Граф Ламсдорф избегал видеться со всею сворою, которая тащила Государя на войну. Я с ними виделся, по крайней мере не избегал их, старался их обессилить, и они знали, что я на их сторону не стану и буду сражаться до конца. В конце концов, так как Его Величество не без основания убедился, что я буду в этом вопросе всегда против войны и потому уже никоим образом не буду содействовать этой пагубной затее, то Он меня, попросту сказать, прогнал с поста министра финансов, поставив на, пожалуй, очень почетный, но бездеятельный пост.

Граф же Ламсдорф не имел мужества сам уйти, а прогнать его было не за что, так как он только выражал свои мнения, а не спорил. Государь знал, что он далее мнений, выраженных в очень дипломатической форме, не пойдет, и не обращал на него внимания. Ему даже дали мысль, что граф Ламсдорф так говорит потому, что я так говорю, а как только я буду устранен, он переменит свое мнение. Мнение он не переменил, но продолжал ограничиваться мягкими, а иногда и несколько противоречивыми дипломатическими нотами на имя Его Императорского Величества.

Когда же война так дурно кончилась, произошло 17 октября и наконец и явилось открытие Думы, я на этот раз сам потребовал отставки, так как убедился, что дело вести не могу и быть игрушкой в руках всей тайной и явной камарильи не желал, то вслед за мною уволили графа Ламсдорфа (без его просьбы). Когда на другой день я спросил барона Фредерикса и других придворных, для чего уволили Ламсдорфа, мне цинично ответили, что нужно было дать удовлетворение общественному мнению за японскую войну.

Конечно, сейчас открылся лай в органах известного направления. Во всяком случае, бедный и благороднейший граф Владимир Николаевич Ламсдорф виновен только в том, что он до войны не подал в отставку. Конечно, это войны не устранило бы, но избавило бы его память, во всех отношениях достойную, от нареканий.

Что же касается влияния подачи в отставку со стороны министров, как акт государственного воспитания Государя, то по этому предмету я, будучи при Императоре Николае более 8 лет министром, слышал совершенно противоречивые упреки и обвинения. Вы должны были настоять, чтобы было сделано так или не сделано этак. Я говорю: я не мог, Государь со мной не соглашался. В таком случае вы должны были подать в отставку, если бы министры так поступали, то Государь в конце концов их слушался бы.

Вы не имели права уходить с поста министра финансов перед войной, так патриоты не поступают. – Да, я не ушел, меня прогнали. – Да, прогнали потому, что вы все время возражали и боролись; если бы подчинялись желаниям Государя, то не прогнали бы.

С вашей стороны было преступление покинуть пост председателя совета министров перед первой Думой – если бы вы остались, дело бы уладилось, много последовавших затем ужасов не произошло бы. – Да я же не мог оставаться, когда меня не слушались, при таком положении вещей я был бесполезен, и кончилось бы тем, что меня опять прогнали бы. – Это еще вопрос, прогнали ли бы или нет, а все-таки вы сами настояли на отставке, – не просить же Государю вас остаться, тогда бы он должен был вас слушаться.

Вы очень резко говорите с Его Величеством в заседаниях, так спорить нельзя, а потом вас Государь не слушается потому, что вы не настаиваете на своем мнении и даете Ему в ваших доводах выход и в другие стороны.

Где тут истина, Бог знает. Я знаю достаточно только то, что, когда узнали, что я покинул пост министра финансов, и спросили весьма приближенного к Императрице, что же сказал Государь, когда это разрешилось, ему ответили, что Государь сказал: «Уф».

Глава 30
Война с Японией

Общественное мнение в Японии все более возгорается, и правительству очень трудно его удержать. Япония такая же независимая страна, как и всякая другая, для нее унизительно вести переговоры с каким-то наместником Дальнего Востока, точно Дальний Восток принадлежит России или Россия протектор Дальнего Востока. Я отвечал, что сделать ничего не могу, так как вне власти, и советовал обратиться к графу Ламсдорфу. Курино ответил, что Ламсдорф играет роль передатчика и в этих пределах себя держит.

В конце года Государь переехал в Петербург, и в начале января начались придворные балы, как ни в чем не бывало.

На одном из них я встретил японского посла в Петербурге – Курино, который подошел ко мне и сказал, что он считает нужным меня предупредить, чтобы я повлиял на Министерство иностранных дел, чтобы оно дало скорее ответ на последнее заявление Японии; что вообще переговоры с Японией ведутся крайне вяло, ибо на заявление Японии в течение целой недели не дается ответа, так что, очевидно, все переговоры с Японией об урегулировании Корейского и Маньчжурского дела нарочито замедляются, что такое положение дела вывело из терпения Японию, что он, как друг наш, умоляет дать скорее ответ, ибо, если в течение нескольких дней не будет дан ответ, то вспыхнет война.

В конце концов, вовремя мы ответа не дали, и 26-го января японские суда напали на нашу эскадру, около Порт-Артура, и потопили несколько из наших судов, а 27-го января последовал манифест о войне.

На другой день был торжественный молебен в Зимнем дворце; молебен этот был довольно печальный в том смысле, что тяготело какое-то мрачное настроение.

Когда Его Величество вышел из церкви и направился в свои покои, я был недалеко от Его Величества; когда Государь проходил мимо генерала Богдановича, Богданович закричал «ура» и это «ура» было поддержано только несколькими голосами.

Затем, в тот же самый день, я видел Его Величество проезжающим около моего дома на Каменно-островском проспекте, в коляске с Императрицей; Государь ехал с визитом к принцессе Альтенбергской. Его Величество, проезжая мимо моего дома, обернулся к моим окнам и, видимо, меня увидел, – у него было выражение и осанка весьма победоносные. Очевидно, происшедшему он не придавал никакого значения в смысле, бедственном для России.

Главнокомандующим армией был назначен Алексеев, наместник на Дальнем Востоке; он мог быть таким же главнокомандующим, как и я, никогда он воином не бывал, дел с сухопутными войсками не имел и сделал свою морскую карьеру более своею дипломатичностью, нежели морскою службою.

Затем Алексеев понес наказание в виде денежного штрафа и все время был в большой дружбе с Великим Князем, который впоследствии при Императоре Александре III сделался генерал-адмиралом. Таким образом Алексеев и сделал свою карьеру; по рекомендации же Великого Князя он был назначен и начальником Квантунской области.

Конечно, генерал-адмирал никогда не мог и вообразить, что Алексеев потом сделается наместником Дальнего Востока, а в особенности, главнокомандующим русской громадной действующей армией. Это было такое сказочное явление, которое не могло прийти и в голову Великому Князю Алексею Александровичу.

Я помню, что когда я в 1903 году приехал в Порт-Артур, то Алексеев сделал смотр войскам, и я, в качестве шефа пограничной стражи, имеющий поэтому военный мундир, пришел на смотр в военном мундире. – Я думал, что Алексеев сядет верхом и будет делать смотр верхом, поэтому сам собрался поехать верхом, так как, проезжая по Восточно-Китайской дороге и осматривая пограничную стражу, я всегда ездил на эти смотры верхом. К моему удивлению, Алексеев не сел верхом. Оказалось, что Алексеев не может ездить верхом и боится лошади.

Мне рассказывали анекдоты относительно Алексеева и его отношения к сухопутным войскам… И вот, вдруг такого человека сделали – шутка ли, главнокомандующим действующей армией, которая в то время состояла из нескольких сот тысяч человек, а потом дошла до миллионного состава. Под давлением общественного мнения, которое относилось крайне недоверчиво к назначению Алексеева, вскоре, а именно 8 февраля, командующим армией был назначен военный министр Куропаткин.

Когда Куропаткин уезжал, то он отправлялся на войну со всевозможною помпою, говорил различные речи, как будто бы он уже возвращался с войны победителем Японии. Конечно, было бы гораздо тактичнее и умнее с его стороны уехать на войну спокойно и возвращаться с помпою с войны, уже будучи победителем. К сожалению, вышло совершенно обратное.

Вечер перед своим выездом он провел у меня, и вот какой у меня с ним был разговор.

Он говорил, что я, как лицо очень близко знающее Дальний Восток и положение дела как в Китае, так и в Японии, может быть, ему бы дал совет относительно общего плана ведения войны. Я просил Куропаткина изложить свой взгляд, он мне сказал, что, так как мы к ведению войны не подготовлены, потребуется много месяцев для того, чтобы усилить нашу действующую армию, то он полагает вести войну по следующему плану: покуда не соберется армия в должном составе, с действующими нашими на Дальнем Востоке силами постоянно отступать к Харбину, замедляя лишь наступление японской армии; Порт-Артур предоставить своей участи, причем по его соображению Порт-Артур должен был держаться много месяцев. В это время собирать армию недалеко от Харбина, и когда наша отступающая армия дойдет до этого места, то лишь после этого начать наступление на японские силы и эти силы разгромить.

Приехавши в действующую армию, Куропаткин не только не обосновался в Мукдене, а еще было бы правильнее севернее его, не только не начал проводить в исполнение разумный план, им мною высказанный, но сразу начал проводить двойственный план.

Так как главная квартира главнокомандующего была в Мукдене, а Куропаткин не без основания не желал иметь свою главную квартиру там, где был Алексеев, то он обосновался значительно южнее Мукдена. Затем главнокомандующий Алексеев совсем не разделял системы пассивного отступления, а напротив, проводил систему активного наступления, в особенности, для выручки Порт-Артура.

Командующий войсками Куропаткин не без основания считал Алексеева полным ничтожеством, гражданским моряком, а главное, карьеристом.

Когда началась война, то Его Величество весь 1904 год все время ездил напутствовать войска, отправляемые на Дальний Восток. Так, в начале мая Государь с этой целью ездил в Белгород, Полтаву, Тулу, Москву, затем в июне в Коломну, Пензу, Сызрань и другие города. В сентябре в Одессу, Ромны и другие места на запад. В сентябре ездил также в Ревель для осмотра наших некоторых судов. Затем в октябре в Сувалки, Витебск и другие города. Наконец, в декабре в Бирзулу, Жмеринку и другие южные города.

В главных чертах в 1904 году война протекла в следующих событиях: 31-го марта погиб наш броненосец «Петропавловск» с адмиралом Макаровым и частью команды. Так как адмирал Макаров был начальником нашего дальневосточного флота, то с гибелью броненосца «Петропавловск», после других уронов в наших судах наш дальневосточный флот можно было признать обреченным на полное бездействие.

17 и 18 апреля мы проиграли Тюренченский бой. 28 апреля японцы высадились в Бидзиво, что было началом гибели Порт-Артура. 28-го мая произошел морской бой у Порт-Артура, где мы опять потеряли несколько наших судов. 17–23 августа мы проиграли большой бой при Ляояне и начали отступление к Мукдену.

Когда мы отступили к Мукдену, то Куропаткин в приказах по армии объявил, что уже далее он не отступит ни на один шаг. 22 декабря пал Порт-Артур, а затем дальнейший наш разгром уже происходил в 1905 году, причем мы потеряли громаднейшее сражение в Мукдене и должны были отступить по направлению к Харбину.