Текст книги "Мои воспоминания"

Глава 13
Об общественных деятелях и лицах, стоящих у власти, в бытность мою директором департамента и министром

Когда я сделался министром путей сообщения, то я уже не застал графа Толстого на посту министра внутренних дел. Еще, когда я был директором департамента железнодорожных дел, – т. е. за год до этого, – гр. Толстой умер. Поэтому я гр. Толстого совсем не знаю; видел я его всего два раза.

Первый раз, когда я был еще студентом, и затем другой раз, когда я уже сделался директором департамента и из вежливости ему представлялся. Но на основании его действий я вывел заключение, что вообще это был человек незаурядный, человек с волей и образованием, человек, в известном смысле, честный; во всяком случае – это была крупная личность. Всех его воззрений я не разделял.

Когда я сделался министром путей сообщения, то уже И. Н. Дурново был министром внутренних дел, заняв пост после графа Толстого.

Граф Толстой, как я уже сказал, был, во всяком случае, крупною личностью. Многое, что он сделал сначала, когда был министром народного просвещения, а потом, когда был министром внутренних дел, подлежит порицанию. Его преобразованиям, крайне реакционным, Россия в значительной степени была обязана теми волнениями в обратную сторону, которые мы пережили несколько лет тому назад.

Иван Николаевич Дурново окончил курс в корпусе; был артиллерийским офицером, а затем мелкопоместным помещиком Черниговской губернии. Вследствие своего добродушного характера, умения ладить с лицами, быть весьма приятным и своей довольно импозантной фигуры, – благодаря всем этим, более или менее, качествам, но качествам все-таки не положительным для государственного человека, а скорее отрицательным, – он был приятным предводителем дворянства, и приятным губернатором, и приятным товарищем министра внутренних дел; но человек он был не культурный, не умный, скоре ограниченный; человек хлебосольный, милый и очень хитрый; у него была именно хохлацкая, малороссийская хитрость. Женат он был на очень милой, красивой даме – Леокадии Александровне, которая жива до настоящего времени (Иван Николаевич Дурново много лет тому назад уже умер). Леокадия Александровна была дочерью смотрительницы какого-то воспитательного заведения в Петербурге; была она женщина очень хорошая, но с куриным умом.

Когда я был назначен министром путей сообщения, военным министром был генерал-адъютант Ванновский, который состоял военным министром в течение всего царствования Императора Александра III.

Император Александр III очень любил Ванновского, которого он взял из корпусных командиров в Киеве; он был начальником штаба у Императора, когда Александр III был еще Наследником-Цесаревичем и командовал отрядом войск во время восточной Турецкой войны.

Министром юстиции был в то время Манасеин, который сменил Набокова. Манасеин был человек умный, знающий, но не представляющий ничего выдающегося. Составил он карьеру, потому что делал ревизию судебных учреждений Прибалтийских губерний. Сделав ревизию, он потом ввел там преобразования, причем в значительной степени проводил так называемые националистические взгляды, которые заключались не в том, чтобы защищать достоинство, интересы и самобытность русских, а в том, чтобы несправедливо давить и не считаться с интересами инородцев.

Как министр юстиции, Манасеин был довольно зауряден и ничем себя не проявил; вскоре он заболел раком и должен был уйти; при этом он не был особенно ценим Императором Александром III.

Обер-прокурором Святейшего Синода был Константин Петрович Победоносцев. Это был человек несомненно высоко даровитый, высоко культурный и, в полном смысле слова, человек ученый. Как человек он был недурной, был наполнен критикою разумною и талантливою, но страдал полным отсутствием положительного жизненного творчества; он ко всему относился критически, а сам ничего создать не мог.

Государственным контролером был Тертий Иванович Филиппов. Тертий Иванович был церковник; он занимался церковными вопросами и вопросами литературными, но литературными определенного оттенка, вопросами чисто мистического направления. Он был человек неглупый, но как государственный контролер и вообще как государственный деятель, он был совершенно второстепенным. Т. И. Филиппов собственно не занимался теми делами, которыми он должен был заниматься, т. е. контролем над всеми государственными, экономическими и хозяйственными функциями.

Управляющим морским министерством был Николай Матвевич Чихачев, тот самый Чихачев, который раньше был директором «Русского общества пароходства и торговли». Чихачев – человек в высокой степени достойный, очень неглупый, вообще крайне доброжелательный, но я думаю, что назначение его управляющим морским министерством было ошибкою, потому что, будучи на посту, он гораздо более занимался хозяйственною частью министерства, нежели военной; у него вообще, так сказать, чисто военной жилки не было.

Поэтому мне представляется, что одною из причин полного расстройства нашего флота, несостоятельность которого обнаружилась в несчастном Цусимском бою, была, между прочим, деятельность управляющего морским министерством Чихачева.

Во время пребывания моего на посту министра путей сообщения, конечно, я встречался с различными железнодорожными деятелями, с которыми у меня были совершенно особые отношения.

Отношения эти были таковы, что они отлично знали, что повлиять на меня нельзя, что сам я железнодорожное дело знаю, и всех их знаю, а следовательно, всякого рода разговоры со мною, в которых они хотели бы представить мне что-нибудь в том виде, в каком это им желательно, совершенно напрасны. То, что нужно делать, я знаю и без них, и они были вполне уверены, что, с одной стороны, я буду вести железнодорожное дело так, что все, что не соответствует интересам и правам государства, я не допущу, а с другой стороны, все, что по справедливости нужно будет сделать для железнодорожных обществ вообще и для железнодорожных служащих в частности, мною будет сделано.

Глава 14
О моих сотрудниках и моей деятельности как министра финансов

Когда я сделался министром финансов, то управляющим государственным банком был Жуковский.

Жуковский имел репутацию довольно левого чиновника, потому что в 60-х годах он писал в «Современнике». Я не заметил, чтобы Жуковский был направления, вредного для государства, и думаю, если бы это было так, то и Вышнеградский, вероятно, не держал бы его. Нужно сказать, что Жуковский, как управляющей банком, был посредственный и ничего особенного собой не представлял.

Директором кредитной канцелярии был Плеске, который затем был мною назначен управляющим государственным банком.

(Жуковский, по оставлении им этого поста, по моему ходатайству был сделан сенатором.)

Это тот самый Плеске, который заместил меня, когда я из министра финансов был сделан председателем комитета министров.

Плеске был человек более культурный, более способный, с большой выдержкой, весьма чистый, честный и благородный человек, но с немецким умом, который имеет то преимущество, что он ограничивает полет мысли, а с другой стороны, тот недостаток, что у лиц с немецким умом часто не хватает надлежащего полета мысли.

Директором департамента казначейства был Голиндо. Это старый чиновник с куриным умом; очень почтенный человек, который после моего назначения скоро скончался.

На его место я назначил Дмитриева, который ранее при Голиндо был вице-директором. Я назначил Дмитриева вице-директором потому, что когда я был министром путей сообщения, то он был помощником директора моей канцелярии (т. е. канцелярии министра путей сообщения), а раньше он служил в государственном контроле и, следовательно, всю формальную часть финансов знал хорошо.

Я был назначен министром финансов после страшного голодного 1891 года, это был самый большой неурожай в России, имевший место во второй половине XIX столетия, а поэтому естественно, что средства были истощены.

Так вот, директор Департамента казначейства, докладывая мне, что дней через 10 придется платить жалованье, а между тем денег не хватит, просил моего распоряжения.

Так как я только что вступил в управление министерством, то, конечно, не успел еще взять в руки это дело, т. е. финансы Российской Империи, и сообразить положение дела, а следовательно, конечно, ничего не мог придумать. Поэтому я сказал ему:

– Что же делать, если окажется, что денег нет, чтобы платить жалованье, то другого средства нет, как только выпустить из экспедиции заготовления государственных бумаг миллионов на 10–20 кредитных билетов и таким образом покрыть все содержание, которое причитается служащим.

Когда эта мера была распубликована, то ко мне явился Н. X. Бунге, почтеннейший во всех отношениях старец, профессор, бывший министр и председатель комитета министров, и вел со мною такой разговор.

Он сказал мне, что вот только что я занял пост министра финансов и уже стал на самый ужасный путь. Что путь этот, т. е. выпуск кредитных билетов и печатание по мере надобности денег, приведет Россию к полнейшему финансовому расстройству.

Впоследствии, когда через несколько лет, вопреки общественному мнению всей России, мне удалось восстановить денежное золотое обращение, то при начале этого дела, когда Бунге еще был жив и мне несколько в этом содействовал, я часто напоминал ему о его сомнениях по поводу меня и француженки.

Когда Петр Михайлович Романов был сделан моим товарищем и освободилось место директора моей канцелярии, то на это место я назначил Шипова (который, как я уже говорил, занимал в то время место вице-директора кредитной канцелярии). Когда же освободилось место директора Департамента казначейства, то я перевел Шипова с места директора моей канцелярии на место директора Казначейства.

Затем, когда предстояло ехать в Портсмут, чтобы заключать мир, то после того, когда наш посол в Париже Нелидов отказался и был назначен наш посол в Риме – Муравьев, то, так как ни тот ни другой совсем не знали финансов и вообще истории сооружения восточнокитайской дороги, то в числе лиц, состоящих при уполномоченном, был назначен и директор Департамента казначейства – Шипов и наш посланник в Пекине Покотилов. Когда же, заболев, неожиданно отказался Муравьев, и я совершенно неожиданно должен был принять на себя звание первого уполномоченного по ведению мирных переговоров с Японией, то все назначения свиты уполномоченного уже были сделаны, и я, не желая никого обижать, сказал министру иностранных дел, что я, со своей стороны, никого назначать не хотел бы и прошу, чтобы были оставлены все те лица, которые были назначены для Муравьева, так как через несколько дней мне уже пришлось выехать.

Таким образом, Шипов был со мною в Америке, т. е. был при заключении мною Портсмутского договора, а затем после 17-го октября, когда ушел Коковцев, я просил Государя назначить министром финансов Шипова.

Государь Император Николай II относился к Шипову, когда он был министром финансов, а затем министром торговли и промышленности, не особенно благосклонно. По поводу Шипова он сказал как-то раз, что он вообще не любит людей, которые не смотрят в глаза.

В данном случае Его Величество ошибся, так как, хотя Шипов малый с хитрецой, но причина, почему он не смотрит в глаза, чисто физиологическая: он не может смотреть в глаза просто вследствие недостатка в его зрении.

Я, между прочим, помню такой эпизод, происшедший в Портсмуте.

Когда настал критический момент, и мне пришлось решать за всю Россию и потомство судьбу Портсмутского договора, т. е. подписать его или не подписывать, и я его подписал, то Шипов, когда я вернулся домой, пришел ко мне (в комнату), молча схватил мою руку, поцеловал ее и ушел.

Я ужасно был этим смущен и удивлен. Впоследствии, когда я его спросил об этом, что это вам вздумалось, он мне отвечал, что не мог удержаться от восторга. Но вот затем, я не знаю, сохранился ли его восторг, когда мы вернулись в Петербург и некоторые органы печати начали требовать, чтобы меня за Портсмутский договор повесили. Первый потребовавший такого рода меру был известный и до настоящего времени знаменитый иеромонах Илиодор.

Когда я вступил в управление министерством финансов, то моим предшественником, Иваном Алексеевичем Вышнеградским, был составлен проект об ответственности хозяев фабрик и промышленных заведений перед рабочими за смерть, увечье и пр.

При обсуждении этого проекта в департаменте Государственного Совета встретилась некоторая оппозиция, но большинство все-таки приняло с некоторыми изменениями этот проект. Таким образом, проект этот перешел в общее собрание Государственного Совета.

При обсуждении этого проекта в общем собрании (это было в первые месяцы после назначения меня министром финансов) К. П. Победоносцев держал большую речь против этого проекта, указывая, что в этом проекте есть стремление, есть симпатия к различным социалистическим идеям, что вообще с развитием за границей социализма социалистические идеи входят в сознание нашего правительства или же правительство под давлением рабочих проводит различные законы об ответственности перед рабочими, законы крайне социалистического характера.

Все подобного рода идеи были присущи складу ума и складу убеждений бывшего обер-прокурора К. П. Победоносцева, человека громадного ума, громадного таланта, но, тем не менее, крайне узкого.

Речь К. П. Победоносцева произвела на Государственный Совет впечатление; эта речь, как я уже сказал, вполне соответствовала убеждениям Победоносцева, но, тем не менее, я был уверен, – и впоследствии моя уверенность оправдалась, – что эта речь была подбита членом Государственного Совета Половцевым, который также очень возражал против этого проекта в департаментах, но остался в меньшинстве.

Половцев возражал исключительно из-за узких эгоистических побуждений; так как он направил часть своих капиталов (в то время он еще не был разорен) в промышленность, то ему все чудилось, что правильное установление отношений между фабрикантами и рабочими может уменьшить его доходы.

Ввиду таких возражений против этого проекта, так как проект не был мною продуман, не был мною, так сказать, прочувствован, я заявил, что хотя я не разделяю мнения К. П. Победоносцева, но готов этот проект взять обратно для того, чтобы еще раз его обсудить, приняв во внимание те замечания, которые были сделаны.

Когда я в следующую пятницу пришел к Государю Императору, то Государь спросил меня:

– Почему вы взяли обратно проект об ответственности фабрикантов перед рабочими из Государственного Совета?

Я объяснил Государю, что это проект Вышнеградского, что против этого проекта очень восстал Победоносцев; что Победоносцев вел кампанию против проекта; что Победоносцев имеет такой большой авторитет благодаря своему положению и летам и в обществе, и в Государственном Совете, что я не счел возможным с ним спорить, не подготовившись хорошенько к этому делу, и, так как я не участвовал в составлении этого проекта, составлял его Вышнеградский, то я и просил взять проект обратно, чтобы иметь возможность его хорошенько изучить.

На это мне Государь сказал, что вообще против этого он ничего не имеет, но что он только бы хотел, чтобы этот вопрос был скорее рассмотрен и чтобы закон об ответственности фабрикантов перед рабочими был скорее проведен.

С этой точки зрения в смутное время Победоносцев принес ему (Императору) много пользы тем, что помог временно остановить смуту 1881 года и дать России опомниться, но что все-таки одною критикою жить нельзя, а надо идти вперед, надо создавать, а вот в этом отношении К. П. Победоносцев и другие лица его же направления более не могут принести пользы, и во всяком случае, сказал Император, я уже давно перестал принимать во внимание их советы.

Когда в последние годы царствования Императора Александра II и в первые годы царствования Императора Александра III начали уже делать попытки к установлению протекционных ставок в отношении чугуна, железа и некоторых продуктов из чугуна и железа, канцлером Германии был еще великий Бисмарк.

На водах, кажется, в Карлсбаде или, может быть, в Maриенбаде – не помню, – встретился Бисмарк с Гирсом и обращал внимание Гирса на то, что вот это новое направление русской экономической политики не соответствует интересам Германии и вынудить Германию также принять меры в отношении установления протекционизма на сельские продукты и сырье.

Я думаю, что то указание, которое сделал Бисмарк Гирсу – в смысле угрозы, – не было вполне правильно, ибо только, может быть отчасти, стремление России к введению протекционизма способствовало, или, вернее, ускорило введение протекционизма в Германии, так как известно, что пошлины на сельскохозяйственные продукты в Германии были введены еще ранее и идея протекционизма на сельскохозяйственные продукты была гораздо более раннего происхождения.

Отцом этого движения был известный экономист – Фридрих Лист, о котором, между прочим, я написал маленькую брошюру, еще когда я был начальником эксплуатации Юго-Западных жел. дор. Эта брошюра была напечатана отдельным изданием.

Между Россией и Германией торговых договоров не существовало; Россия и Германия или, вернее говоря, Пруссия, жили столь тесной жизнью, вследствие династических отношений, что торговых договоров как будто бы и не требовалось.

Как известно, Прусское Королевство, а затем и Германская Империя создались, можно сказать, наполовину усилиями России и скованы значительными ручьями русской крови.

При таких общеполитических отношениях вопрос о торговом договоре не поднимался. Вопрос о необходимости торгового договора был поднят уже после того, как была создана Германская Империя. Когда на престол вступил Александр III, он повернул политические паруса по направлению Франции.

Германия ввела пошлины на сельскохозяйственные продукты и преимущественно на хлеб; мы, со своей стороны, ввели протекционный тариф, покровительствующий и имеющий в виду создать свою собственную русскую, национальную промышленность.

Так или иначе, а после того, как Германия ввела пошлины на все хлеба и вообще на сельскохозяйственные продукты, а мы установили в 1891 году наш таможенный тариф, обе стороны были друг другом недовольны.

Германия ввела двоякого рода пошлины на сельскохозяйственные продукты – пошлины максимальные и минимальные, т. е. одни пошлины более высокие, а другие менее высокие. Причем Германия заявила, что ко всем тем державам, с которыми она заключит торговые договоры, к этим державам могут применяться пошлины минимальные, а к тем державам, с которыми не будет заключено торговых договоров, Германия будет применять максимальные пошлины.

Так как Российская Империя не имела с Германией торговых договоров, то к нам сразу применили пошлины максимальные. С другими державами уже имелись торговые договоры, и, следовательно, к ним применялись минимальные пошлины. К тем же державам, с которыми, хотя и не имелись торговые договоры, но с которыми уже начали вести переговоры, к этим державам Германия также не применяла максимальных пошлин, указывая на то, что уже ведутся переговоры и что уже предстоит заключение торговых договоров.

Таким образом, в результате оказалось, что почти одна Российская Империя была подвергнута максимальной пошлине.

Еще при Вышнеградском мы начали вести торговые переговоры, но эти переговоры все не ладились. Вели мы их, с одной стороны, через наше посольство в Берлине, а с другой стороны, вели их здесь, в Петербурге, через германское посольство.

Но переговоры эти велись довольно безжизненно и не энергично.

Как только я вступил в управление министерством финансов, Государь как-то раз в разговоре сказал мне, что, кроме Сибирской ж. д., которую он мне, так сказать, поручил исполнить и относительно которой я ему дал обещание, что приложу все усилия, чтобы осуществить его мысль о соединении России с Владивостоком, он желал бы поручить мне еще исполнение одного дела, находящегося, как он выразился, у него на сердце, а именно питейного дела. Император Александр III говорил, что его крайне мучает и смущает то, что русский народ так пропивается, и что необходимо принять какие-нибудь решительные меры против этого пьянства.

Как известно, еще в конце царствования Императора Александра II вопрос этот возбуждался, но принимались все меры паллиативные, так как в то время признавали существовавшую акцизную систему питей такой системой, которая не может подлежать никакому изменению, так как считали, что эта система наилучшая система из всех систем, существовавших раньше по этому предмету. А как известно, раньше существовала только система откупная, так что европейская практика знала в широких размерах только две системы: откупную и акцизную.

Акцизная система, как известно, основана на том, что предоставляется большая или меньшая свобода в производстве спирта и водки, тем более в их продаже; государство же только наблюдает за питейным делом постольку, поскольку это необходимо для правильного и равномерного взимания акциза, т. е. косвенного налога на спирт. Конечно, в пределах акцизной системы может быть большая или меньшая свобода производства и свобода продажи.

Поэтому в последние годы царствования Императора Александра II собиралось много различных съездов, имевших целью предложить такие меры, которые бы при акцизной системе, в известной степени, стесняли продажу питей. Но эти две вещи: акцизная система и стеснение торговли и производства – вещи довольно несовместимые или, по крайней мере, на практике трудно исполнимые, а потому все эти меры ни к чему и не приводили.

Император Александр III сердцем желал помочь в этом отношении русскому народу. После долгих разговоров он пришел к заключению, что паллиативными мерами сделать ничего нельзя, а потому он решил ввести питейную монополию, т. е. провести меру по своему объему и по своей новизне совершенно необычайную, чрезвычайно новую, не существовавшую, неизвестную в практике западных стран и вообще всего мира.

Основная мысль питейной монополии заключается в том, что никто не может продавать вино, иначе как государство, и производство вина должно быть ограничено теми размерами, в каких сие вино покупает государство, а следовательно, и удовлетворять тем условиям, какие государство ставит как покупщик.

Кто подал эту мысль Императору Александру III – мне неизвестно.

Говорят, будто мысль эту подал известный публицист Катков (основатель Катковского лицея).

Действительно, в те времена в «Московских Ведомостях» появлялись передовые статьи редактора этой газеты – Каткова, которые пропагандировали мысль о питейной монополии.

Но внушил ли Императору Александру III эту мысль Катков, как это многие говорят, – я не знаю.

Наоборот, я склонен думать, что мысль эта принадлежала самому Императору Александру III, так как она совершенно соответствует характеру его ума. У Императора был удивительно простой ум: он не признавал никаких осложнений (впрочем, может быть, некоторых и не понимал), но все, что не являлось ясным, определенным, твердым, с его точки зрения бесспорным, он не признавал. Все, что выходило из его ума, из его души, было просто, ясно и чисто. Можно, конечно, говорить, что это есть свойство детской души; что и для детей все представляется ясно, просто и чисто, и все, что не ясно и не просто, им недоступно. Может быть, это и так, но, тем не менее, я должен сказать, что для такого Государя, каким был Император Александр III, который обладал большим умом сердца, это качество Его едва ли не составляло всю силу царской личности; в этом заключалась его сила, которая всех приводила в некоторое смущение, и эта же сила заставляла тех лиц, которые к Императору Александру III приближались, ему поклоняться.

Так вот, Император Александр III как-то раз мне сетовал на то, что Он эту мысль уже высказывал бывшему своему министру финансов Н. X. Бунге, но Н. X. Бунге, как правоверный финансист (а, как выразился Император, как ученый или финансист теоретик), прямо признавал эту мысль почти неисполнимой и не могущей привести ни к каким результатам. Привести же ее в исполнение, по мнению Бунге, было, если не невозможно, то, во всяком случае, чрезвычайно трудно.

Таким образом, при Бунге в этом отношении ничего не было достигнуто, как впрочем, разве только то, что ушел директор Департамента неокладных сборов – Грот, создатель акцизной системы. При Гроте, как при создателе акцизной системы, конечно, было нельзя повести речь об уничтожении этой системы и введении винной монополии. Грот был заменен Алекс. Сергеевичем Ермоловым, прекрасным человеком, но в политическом отношении «божьей коровкой».

Но тем не менее, хотя Грота сменил Ермолов, но все же при Н. X. Бунге мысль о питейной монополии не привилась.

Когда вступил на пост министра финансов Вышнеградский, то, как мне это говорил Император Александр III, он обращался с этим вопросом и к Вышнеградскому, и говорил, что он желал бы ввести питейную монополию. Но Вышнеградский, изучавший немножко этот предмет, дал Императору, если не вполне отрицательный, то, во всяком случае, весьма уклончивый ответ.

Государь сказал мне, что очень просит эту Его мысль воспринять и привести ее в исполнение; сказал, что Он очень рассчитывает на мою молодость, на мой характер и на мою личную к Нему преданность.

Итак, Император Александр III как бы взял с меня слово, что я приведу Его мысль в исполнение.

Когда я вступил на пост министра финансов, моим товарищем был назначен вместо Тернера А. С. Ермолов, а директором департамента неокладных сборов – Марков, это был человек решительный, но вполне поддающейся моей личности, слепо мне повиновавшийся и исполнявший все мои желания.

Итак, я решил провести мысль Императора Александра III. Еще при нем, во время Его царствования, мне удалось провести основания питейной монополии.

Основания эти заключались в том, что вся торговля переходила исключительно в руки государства.

Ректификация, т. е. приготовление спирта в том виде, в каком он должен был идти в желудок потребителя, делалась также государством; самое же производство спирта в первичном виде оставалось за частными заводчиками. Но заводчики могли произвести только столько спирта, сколько им было заказано, и только это количество могли продавать государству.

Конечно, я встретил громадные затруднения в Государственном Совете.

В то время среди членов Государственного Совета был Грот, человек очень авторитетный в питейном деле, который явился рьяным моим противником.

Но, кроме того, мысль о питейной монополии была так необычайна и так нова, что вообще внушала всем седовласым членам Государственного Совета некоторый страх; с одной стороны, потому, что она не укладывалась в рамки правоверной финансовой науки и не соответствовала европейской действительности, а с другой стороны, страх возбуждался и тем, что на меня смотрели, как на молодого человека, который все что-то ломает, все создает что-то новое, и боялись моих молодых увлечений.

Как я уже сказал, при жизни Императора Александра III я имел счастье провести все основы питейной монополии. Она при нем только начала вводиться, а затем ввелась в следующее царствование.

В царствование Императора Александра III установилась твердо идея о государственном значении железных дорог, которая в значительной степени исключает возможность построек и в особенности эксплуатации железных дорог частными обществами, которые, в основе своей, преследуют идеи не общегосударственные, а идеи характера частных интересов.

Таким образом, можно сказать, что в царствование Императора Александра III сделался полный переворот в железнодорожном деле как с точки зрения практической, так и теоретической. Поэтому уже в царствование Императора Александра III мною, когда я был министром путей сообщения, а потом министром финансов, был начат, с одной стороны, последовательный выкуп железных дорог из рук частных обществ, а с другой стороны, преимущественное сооружение железных дорог казною. Затем в полном объеме эти государственные взгляды были мною проведены и осуществлены уже в царствование Императора Николая II.