Текст книги "Вечер мелопластики"

Сергей Волконский
Вечер мелопластики

Татьяне Федоровне Скрябиной

Бог дает вам лицо, а вы себе делаете другое.

«Гамлет»

– Послушайте, эти туалеты прямо невыносимы.

– Не правда ли?

– Платье не платье…

– Рубашка не рубашка.

– Шляпа не шляпа…

– Котомка не котомка.

– Что это такое?

– Избранные натуры.

– Ага, это то, что в «новейшей литературе», теперь уж устаревшей, называлось «жить красиво»?

– О нет, даже не это. Ведь жить красиво у господ Пшибышевских всегда значит – кого-нибудь мучить. А это так безобидно… Это оскорбляет чувство красоты, но…

– Не одно чувство красоты, а и чувство жизни, как всякое искажение, как всякий «наперекор».

– А, это другой вопрос, и тут, действительно, обидно видеть, что именно те, кто задается задачами искусства, те больше всего увлекаются этим «наперекорным» направлением.

– Они думают, что искусство есть выход из жизни.

– Когда оно есть лишь продолжение, цветение жизни.

– К чему это стремление быть непохожим на других?

– Не правда ли? Эти глаза, смотрящие куда-то «вон», мимо людей. Как жалко видеть женщин, которые добровольно себя уродуют, которые, вместо того чтобы свою же природу развивать изнутри внаружу, оставляют ее в сонном, неразработанном виде, а заимствуют снаружи чужое или выдуманное и в этом чужом полагают сущность своей личности.

– Правда, лучше полная невоспитанность, чем такая ложная. Это какое-то затаптывание природы.

– Надгробная плита, запрещение жить. Знаете, что меня всегда поражает? Остановка жизни, постоянное «на полпути». Ведь вот посмотрите, все это новое увлечение пластикой, танцами. Ведь танец есть жизнь выше жизни, это нечто большее, чем ходить, это упразднение пут, а они, эти дамы, «любящие» пластику и танец, они в жизни спутаны в собственных, самими ими выбранных оковах. Вы слышали когда-нибудь смех? Я видел только улыбки – остановка на полпути.

– Верно, верно, они запрещают себе смех.

– Запрещают или просто не смеются, но только самое высокое, сияющее, дивное, что есть в человеческом облике, – улыбка, – у них застыло на первой ступени. А ведь улыбка – это первый зародыш истины в человеке: ребенок никогда не улыбнется, если он взаправду не радуется. Какой же грех останавливать, замораживать улыбку! И какой же грех улыбкой лгать!.. Нет, нет, раскрыть себя – вот что такое искусство.

– И это же есть жизнь.

– Очевидно, потому что сокрыть себя – это есть смерть…

– И конец искусству?

– Конец всему.

– Я понимаю, почему люди жизни не любят эстетов.

– Нет, нет. Как говорила одна барыня – c'est un недоумение. И вина на стороне «эстетов». Когда искусство уродует и калечит, я понимаю, что предпочитают взять ружье и идти в болото. Да я бы предпочел видеть свою дочь мокрую, краснощекую, в болотных сапогах, чем такой «избранной натурой», в сандалиях, с глазами, смотрящими «вон».

– Да, но болото, дождь, осока – все это не искусство, это жизнь, просто жизнь, без искусства. Хочется «иного».

– Так надо идти в «иное», но надо взять с собой все это краснощекое здоровье и с ним вместе идти в искусство, и идти от жизни, а не выходить из жизни и потом искать искусства – никогда не найдете.

– Что же, по-вашему, кто-нибудь из педагогов это понимает?

– Только Далькроз, больше никто. А кроме него и, конечно, его последователей, все художественное воспитание прямо построено на выходе из жизни. Какое же искусство? Ремесло, а не искусство.

– Ну и техника тоже.

– А! Вот оно! Техника! Я первый за технику во всех искусствах, только не в живой пластике.

– Почему же?

– Потому что техника в пластике есть убийство жизни. Во всяком другом искусстве говорят ученику: «Ты должен изображать жизнь – жизнь сущность искусства, – но сам ты не сможешь, вот тебе техника в подмогу, без техники и жизни не будет». А в пластике ему говорят: «Ты ходить умеешь? Так это не надо. Тебе Бог дал ступню с красивым изгибом, с гнущимися красноречивыми пальцами? Мы их спрячем в тупой башмачок. Твоя походка могла бы быть похожа на бег Дианы? А мы тебя поставим на носки, перенесем твой центр тяжести с перпендикуляра, проходящего от головы в ступню, перенесем его в кривую через колени – и будешь ты семенить и дрыгать, вместо того чтобы богиней выступать». Вот вам техника. Разве это не убийство?

– Ну да, вы берете балет, и даже старый балет, а вот эти все…

– Эти все психо-мело-мимо? Мимо, мимо, мимо!

– Нельзя же всегда каламбурами доказывать!

– Не каламбур, не каламбур – созвучие.

– Но доказательство?

– В смысле воспитательном я уже говорил вам, и вы даже все время со мной соглашались. Что мы сейчас видели на сцене? Ведь когда глаза «вон», то, значит, мимо. Когда танец превращается в сомнамбулическое блуждание, то, значит, мимо. Когда характер вместо того, чтобы проявляться, спрятан, значит, мимо. А если хотите с более специальной, уже прямо пластической точки зрения, то есть с точки зрения сочетания живой пластики с музыкой, то тут уж совсем мимо.

– Мимо чего?

– Мимо ритма.

– Началось!

– А что же вы хотите? «В начале был ритм», – Ганс Бюлов это сказал.

– А у вас всегда в конце приходит ритм.

– Что у меня – не знаю, но знаю, что другим с этого надо начинать.

– А без этого?

– А без этого нет базы, нет принципа. Без этого ощупь, а искусство и ощупь несовместимы. Нужна база.

– Хорошо, база чему?

– Движению. Ведь движение – такой же материал искусства, как мрамор, краска, звук. Ведь их обделывают, подчиняют известным требованиям, их распределяют; как же не распределять движение? Я еще понимаю – в драме, там есть привходящий элемент – слово; можно сказать, куда ни шло, что внимание им поглощено; понимаю в опере не обращать внимание на движение, то есть не понимаю, но до некоторой степени прощаю, то есть нет, совсем не прощаю, ну все равно, – но в пластике, которая есть не что иное, как распределенное движение, как в пластике оставить его без руководящего принципа?

– Как – без руководящего?

– А чем же, например, они руководствуются?

– Пластическим чутьем, сознанием того, что красиво.

– Это руководительство для позы, а не для движения.

– Ну,

...

конец ознакомительного фрагмента