Текст книги "Зарождение добровольческой армии"

Многие юнкера нашей 1-й батареи, узнавшие о моем поручении, просили сообщить им, куда надо направляться, но так как оружия никакого не было, были отобраны даже шашки, то пришлось отказать им в просьбе. Только у двух оказались свои револьверы, их я направил в казачьи казармы. Затем по совету друзей направился к командиру нашей батареи, нами любимому и уважаемому полковнику Малевскому-Малевичу. Последний тепло принял меня у себя на квартире и, расспросив о всем, сказал, что при создавшемся положении он ничем не может помочь. И, отдавая мне свой наган, перекрестил и поцеловал на прощанье. Этот револьвер я передал юнкеру Крживоблоцкому и вместе с ним отправился в казармы.

Ночь застала нас еще в казармах 14-го казачьего полка, из 150 человек собравшихся только половина имели винтовки. Остальные гранаты и револьверы. Началась опять охота за оружием и разведка по ближайшим кварталам. Дерзость наша увеличивалась, и мы захватили Ъ грузовика с солдатами и рабочими и один легковой автомобиль с прапорщиком, назначенным комиссаром в Михайловское арт. училище. После отеческого внушения пленные были переданы под арест казакам, а автомобилями забаррикадировали все внешние выходы. Никто не ложился спать. В полной готовности, не выпуская из рук винтовки, мы ждали тревоги и несколько раз выходили к воротам, ожидая развязки. Наши разведчики рассказывали нам о том, какое смущение и неразбериха царят в казармах запасных полков. Казалось, довольно одной хорошо дисциплинированной части против рабочих и матросов, и все запасные полки станут «держать нейтралитет». Долго тянулась зимняя морозная ночь, но ничего утешительного нам не принесла, истомив физически и морально. Над нами на 2-м этаже помещалась сводная рота телеграфистов. Они прислали нам делегата, прося их не трогать так как они держат нейтралитет.

Наступило утро 29 октября, и около 9 часов казаки потребовали нашего удаления из их казарм. Капитан Парфенов заявил нам, что мы идем «защищать» Николаевское инженерное училище. Сводная рота опять построилась и, щеголяя выправкой, неся винтовки по-гвардейски, двинулась к Инженерному замку. По бокам шли цепочкой бомбометчики и со всех сторон дозоры. Обыватели с удивлением смотрели на нас, вероятно принимая за большевиков, и удивлялись выправке и порядку. Солдаты и рабочие шарахались в сторону, видно чуя неладное. В памяти осталось воспоминание о солнечном морозном утре и напряженном приподнятом настроении. Каждое мгновение ждали нападения и обстрела из окон. Наше появление было столь внезапным, что никто не решался нас тронуть, а многие из красных, видно, просто принимали нас за своих.

Показался наконец и Инженерный замок. Огромные ворота заперты, а из-под занавесок окон смотрят лица. Здесь и на телефонной станции – последние антибольшевики. Нас осторожно впускают и радостно приветствуют. Кадеты целуются со встречающимися однокашниками. В училище оставалось около 150 юнкеров. Одна сводная рота была на телефонной станции, а около половины состава разошлись в отпуск. Рассказывали нам, как ночью захватили бронеавтомобили в Михайловском Манеже. На дворе стояло 2 легких броневых машины и пушечный полутанк «Ахтырец». Опять появилась надежда на отпор красным, но сразу же почувствовалось, что и тут порядку мало. Штабс-капитан с георгиевским оружием, кавказского типа, с сильным акцентом начал нам передавать свои фантастические планы, меняя их через каждые полчаса. Часов до 14 протомились мы в неопределенности.

Любители постреливали с башни по красноармейским патрулям. Собрались на грузовиках ехать «освобождать Павлонов». На углу Инженерной и Садовой улиц грузовик испортился. Не исправлен был и сопровождавший нас броневик. Мы спешились и на руках покатили наши машины обратно, но на Садовой показалась какая-то часть. Мы рассыпались в густую цепь по городскому саду и стоя с руки открыли огонь по идущим. Это автомобильная рота вела арестованных офицеров в Петропавловскую крепость. Товарищи разбежались, на мостовой осталось несколько раненых. Арестованные офицеры подбежали к нам, жали руки и благодарили. К нам подходили обыватели: «Вы за Керенского?» Нам было противно это имя, и мы отвечали: «За порядок – против большевиков». И эти жали нам руки и благодарили.

Еще раза три или четыре мы выходили за ворота Замка, рассыпались в цепь и открывали огонь по окружающим училище матросам и рабочим. Положение создавалось глупое: мы лежали открыто на мостовой, а красные стреляли из окон Электротехнической офицерской школы и из ближайших домов. У нас появились раненые: помню, что был ранен в руку михайлон⁸⁰ юнкер Михайлов, позднее погибший среди наших подрывников, и какой-то владимировец. Броневики ушли к телефонной станции и поодиночке погибли в разных кварталах города, так как эти машины были предназначены для ремонта. Уже дома я услышал рассказ горничной, бывшей очевидицей, о том, как на Исаакиевской площади машина одного из них испортилась и толпа вытащила одного офицера и двух юнкеров и, убивши, поволокла и бросила в Неву.

Офицеры и юнкера, оставшиеся в училище, держались отдельно от нас и не принимали участия в вылазках. Около 17 часов в сумерках мы столпились во дворе училища, ожидая приказаний. Офицеров с нами не было. Неожиданно появился наш фельдфебель владимировец и взволнованно передал «приказание распыляться», так как сопротивление бесполезно. Наш командир и офицеры, переодевшись в штатское, уже скрылись. Проклиная всех и вся, бросая винтовки и гранаты, мы поодиночке начали выходить из училища. Немногим счастливчикам удалось благополучно выбраться. Большинство попало в Петропавловскую крепость и участки, натерпевшись много издевательств и оскорблений. Позднее говорили, что среди них были и расстрелянные. Мне и юнкеру нашего училища Жилину⁸¹ удалось благополучно выбраться в боковую калитку, и, пробираясь от стены к стене, мы встретили группу солдат с винтовками, заявивших нам с добавлением ругани: «Чего бродите здесь, товарищи. Тут юнкарей ловят».

Проходя по Синему мосту, мы издали видели и слышали, как отбивались залпами юнкера Инженерного училища на Городской телефонной станции. Это было последнее сопротивление совершившемуся перевороту. Забегав по дороге успокоить родителей, только к 22 часам добрались мы до училища и еле держались на ногах от усталости, не обращая внимания на суматоху и волнение, царившие кругом, завалились спать. Около 23 часов меня разбудили и передали приказание начальника училища: «Всем юнкерам расходиться по домам во избежание излишних эксцессов, впредь до вызова». Остались только те, кому некуда было ехать. Перед уходом мы с полубатарейным штабс-капитаном Радзиевским вынули стреляющие приспособления из замков орудий.

Два дня отдыхал дома, а 1 ноября ко мне пришли однокашники юнкера Янишевский и Бахмурин⁸² и сообщили, что К. А. у. находится под домашним арестом и, вероятно, на днях будет расформировано. Мы решили вернуться в училище и разделить участь последних юнкеров и офицеров. Действительно, в вестибюле и у дверей стоял караул большевиков и не выпускал никого из училища без «мандата» от красного комиссара, какого-то прапорщика. Однако юнкера, свободно входя через парадные двери, уходили вечером через забор, окружавший сад училища, карабкаясь на него по деревьям.

Училище доживало последние дни. Юнкера несли все внутренние наряды и уборку лошадей. Производилась сменная езда. Солдаты ничего не делали, митинговали и формировали батарею для посылки в Москву, где еще дрались. Наконец перед фронтом училища генералом Бутыркиным был прочитан декрет Совнаркома о расформировании училища. Причем юнкера, достигшие призывного возраста, должны были направляться в части, а остальные по домам. Генерал Бутыркин со слезами благодарил нас и говорил, что мы с честью держались до конца. Бесконечно грустно и тяжело было на душе.

В училище юнкер Янишевский сообщил мне, что идет запись юнкеров и офицеров для отправки в Новочеркасск, где генерал Алексеев будет вместе с атаманом Калединым формировать добровольческие части или вливать добровольцев в казачьи полки, и что формирование явится кадром для восстановления армии.

Запись и выдачу денег производил юнкер Мино⁸³. Мы немедленно же записались, получив деньги и удостоверения, что мы казаки Донской области, окончившие агитаторские курсы. Удостоверения были на бланках Союза казачьих войск. Последние дни в училище проходили в сборах и приготовлениях к отъезду, записалось около

150 юнкеров. С увлечением рвались красные плакаты на лампасы, и вечером 10 ноября наша партия, 20 юнкеров, выехала с Николаевского вокзала, имея льготные билеты до Новочеркасска и словесное приказание явиться на Барочную улицу, номер 54.

Как мы ехали на Дон⁸⁴

10 ноября 1917 года наша семья в последний раз собралась вместе. Две недели уже прошло, как большевики захватили власть в городе, но по инерции жизнь шла по старому пути.

После позднего обеда в кругу близких я должен был ехать на Николаевский вокзал, откуда группа юнкеров константиновцев-артиллеристов отправлялась на Дон в надежде найти там организованное сопротивление красным.

Старший брат находился на фронте, и я чувствовал, что пришел и мой черед исполнить свой долг перед родиной. Большой нравственной поддержкой для меня были слова отца: «На твоем месте я поступил бы так же». Бесконечно жаль было плачущую мать, и сердце сжималось при мысли, что семья остается «на произвол врага». Наконец, простившись с родными, я поехал на вокзал вместе с провожавшими меня сестрами.

Свежевыпавший пушистый снег и сумерки скрывали грязь и запущенность города, и хотя пустынный и плохо освещенный, он в последний раз был для меня все тем же любимым, родным и прекрасным Санкт-Петербургом. На вокзале уже ждали нас приехавшие раньше две подруги сестер. Моих друзей-юнкеров также провожали сестры, и присутствие таких провожатых мало соответствовало нашей маскировке «под революционных казаков». Несмотря на большую толпу отъезжавших солдат, мы благополучно заняли места в вагоне 3-го класса скорого поезда Петроград – Ростов, и набитый до отказа поезд тронулся по расписанию.

Мои друзья заняли верхние места и улеглись спать. Я же расположился внизу, присматриваясь к соседям. Большинство из них казались безобидными, и разговор шел о том, что «теперь войне конец и все вернутся по домам».

К несчастью, среди солдат оказался субъект лет сорока, имевший вид рабочего. Одетый в черное пальто, с испитым озлобленным лицом, он вытащил кипу прокламаций и, предложив солдатам послушать, начал, запинаясь на чужеземных словах, читать трескучую пропаганду о необходимости углублять революцию. Изредка он злобно поглядывал на меня и, очевидно заметив иронию на моем лице, обратился ко мне со следующим:

– Товарищ, здесь плохое освещение, мне трудно читать, а у вас глаза молодые – вот вы и почитайте нам про всю правду, здесь написанную.

Еле сдерживаясь от смеха, я ответил:

– Да я, товарищ, неграмотный,

Агитатор, казалось, хотел убить меня своим взглядом, но ничего не ответил. Я же притворился спящим. Через несколько времени один из солдат, посматривая на наши лампасы, сказал, что много казаков нынче едет. Рабочий злобно возразил:

– Много юнкарей и прочей гидры к Каледину пробирается. Вот приедем в Москву, там разберут – кому куда.

Когда все заснули, я вызвал друзей на площадку и сообщил им о сказанном. Мы решили в Москве перейти в другой вагон.

Утром наш поезд медленно проходил через Москву и остановился на Южном вокзале. Здесь произошло что-то неописуемое. Огромная толпа солдат, поджидавшая поезд, бросилась штурмовать окна и двери.

Прикладами ружей били стекла закрытых окон и лезли внутрь, подсаживая друг друга. Часть прибывших лезли через окна из вагонов на перрон. Конечно, никакой проверки в этой свалке быть не могло. Мой «разоблачитель» исчез, и состав ехавших с нами солдат переменился.

Ехать в вагоне с выбитыми окнами было неуютно, и в Харькове, где многие покинули поезд, мы вышли на платформу. К нашей радости, мы увидели двух наших юнкеров в очереди за кипятком. Они пригласили нас к себе. Оказалось, что за взятку кондуктору они втроем ехали в отдельном купе 1-го класса, запертом на ключ. На дверях и в окне была вывеска: «Делегация революционного фронтового комитета». Находившийся в купе юнкер открыл нам окно, и мы, забравшись внутрь, отлично выспавшись, доехали до Таганрога. Здесь «товарищи», ехавшие в коридоре и на площадках, покинули вагон, и проводник открыл наше купе.

Чудесная теплая осенняя погода позволила нам из открытых окон наблюдать спокойную жизнь на станциях Донской области. На платформах бабы продавали всякую снедь. И отсутствие толпы солдат напоминало дореволюционные времена.

После Ростова в почти пустой вагон вошел казачий патруль, проверяющий документы. Один из наших юнкеров находился в коридоре, и мы услышали громкий спор его с казаками. Старший казак, заглянув в наше купе, спросил:

– Кто вы такие, братцы? Тут ваш товарищ заврался. Называет себя приписным казаком с 16-го года, а во время войны приписки не было.

Оценив обстановку, мы объяснили, что мы юнкера из Петербурга и что Союз казачьих войск послал нас к атаману. Казаки рассмеялись и сказали:

– Давно бы так, а то дурить вам нас нечего. Мы коммунистов задерживаем, а вы поезжайте себе спокойно. Видно, что вы и впрямь юнкера.

К вечеру мы прибыли в красочный Новочеркасск и направились на Барочную улицу, куда имели словесное приказание явиться к полковнику Баркалову⁸⁵.

С. Толубинцев⁸⁶
На Тихий Дон
(Из старых воспоминаний)⁸⁷

Согласно приказу штаба армейского корпуса полк 11-й кавалерийской дивизии⁸⁸ расположился в окрестностях города Летичева. Волны большевистской революции приближались к фронту, и повсюду распространялись слухи о разгоне Временного правительства и бегстве Керенского. Солдаты собирались группами и таинственно шептались между собою, поглядывая с нескрываемым озлоблением на офицеров. Все реже они отдавали честь начальству и все больше расшатывалась в кавалерии воинская дисциплина. В это тревожное время командир полка полковник Балихов⁸⁹ вызвал меня в кабинет и таинственно сообщил политическую обстановку данного момента.

Ему было уже известно об убийстве большевиками последнего Верховного Главнокомандующего русской армии генерала Духонина. Я немедленно должен был отправиться со взводом в штаб дивизии для несения службы летучей почты.

– Корнет Голубинцев, с минуты на минуту из штаба дивизии могут прийти самые неожиданные, а может быть, и трагические известия! Наш полк должен там иметь верных людей, и потому, переговорив с адъютантом корнетом Кигн, я решил возложить на вас эту ответственную задачу».

Пожав мне на прощанье руку, Балихов еще раз просил немедленно сообщать о всех новостях, как хороших, так и плохих, хотя на хорошие больше никто уже не надеялся. Поговорив по телефону с эскадронным командиром относительно полученного приказания, я остался в офицерском собрании ожидать прибытие взвода. Настроение у офицеров было неважное, никто из них не ожидал перемены к лучшему и каждый ожидал дальнейшей развязки событий. В два часа прибыл мой взвод и я, распрощавшись с однополчанами, отправился в штаб дивизии. Тогда я все-таки не предполагал, что со многими из них расставался навсегда.

Взвод мне привел расторопный унтер-офицер Дудолад. Два дня пришлось идти по снежным сугробам в метель, пока мы не прибыли к месту назначения.

На среднем, самом ответственном посту я назначил за старшего преданного мне Дудолада, приказав следить за пакетами и, не задерживая, пересылать корреспонденцию в полк. Последний пост я разместил при штабе дивизии и поселился у старого знакомого подпоручика 17-й конной батареи Чуйкевича, с которым дружил еще в Орле. Он числился при штабе начальником команды связи и занимал должность довольно-таки проблематическую, так как ни команды, ни связи вообще больше не существовало и вокруг нас оставалась одна фикция.

В штабном офицерском собрании мне пришлось явиться с рапортом начальнику 11-й кавалерийской дивизии генерал-лейтенанту барону Дистерло. Небольшого роста, в форме Генерального штаба, с желчным, окаймленным русою бородкою лицом, он напоминал тот самый тип интеллигента, о котором у каждого из нас сохранилось самое неприятное воспоминание. Далеко не блестящий боевой начальник, он, предчувствуя свое скорое падение, усиленно теперь проявлял демократические стремления, выражавшиеся в открытом «подлизывании» к солдатам штабных команд и в придирчивости к офицерам⁹⁰.

Во время ужина меня вызвали на пост летучей почты, и гусары там торжественно сообщили мне новость о введенном в полку выборном начале. Ночью в штаб дивизии приехал Дудолад и, расплываясь в приятную улыбку, поздравил меня с единогласным постановлением взвода оставить меня на занимаемой должности помощника командира эскадрона. От него я узнал также, что командир эскадрона корнет Зайцев, бывший товарищ прокурора, по солдатскому мнению, «судья», человек весьма опасный, был смещен, и на его место гусары назначили нашего взводного вахмистра Романова. Других новостей он пока еще не знал, но для меня услышанного было вполне достаточно.

Итак, сегодня закончилась моя военная карьера, и теперь осталась только надежда как-нибудь выбраться отсюда на свободу. Как ни грустно было на душе, но я все-таки сдержался и поблагодарил гусар за оказанное мне доверие, решив поскорее оставить разложившийся полк. Для этого пришлось воспользоваться своим казачьим происхождением и подать рапорт командиру, находившемуся в нашей дивизии, 12-го Донского светлейшего князя Потемкина-Таврического полка и просить начальника казачьей летучей почты хорунжего Черевкова, покидавшего в этот день штаб дивизии, прислать мне ответ с ординарцем в срочном порядке. Два дня прошли для меня в волнениях, так как ходили упорные слухи, будто казаки уходят на присоединение к Сводно-казачьему корпусу для совместного возвращения по своим станицам. На мое счастье, вечером второго дня полковник Чирков прислал мне из казачьего полка удовлетворительный ответ на рапорт.

Вне себя от радости, я приказал Дудоладу не оставлять поста до моего возвращения и в ту же ночь отправился с вестовым в гусарский полк за бумагами. В полку я застал грусть, тоску и уныние. Офицеры без погон сновали, точно тени, на всех лицах можно было прочесть выражение безнадежного отчаяния.

Мое появление в погонах и при оружии произвело сенсацию. Собранский унтер-офицер Сердар, как всегда щегольски одетый, подошел и вежливо поинтересовался, почему я до сих пор не снял погоны. Я ответил ему довольно громко, что уезжаю с казаками на Дон, где офицеры ходят в погонах и где нет выборного начала. Во время завтрака к моему столу подсел корнет Мясоедов, выпущенный в полк из Тверского кавалерийского училища.

– Голубинцев, вы что, с ума спятили, что ли? Желаете в последний раз поесть в погонах и после этого «товарищи» отправят вас в «штаб к Духонину»? Сейчас же снимите погоны и училищный знак, иначе солдаты сами сдерут с вас все признаки офицерского достоинства.

Я успокоил его и просил рассказать мне все полковые новости. Наш Изюмский гусарский полк постигла участь всей российской армии. По приказанию главковерха Крыленко введено выборное начало, гусары забаллотировали полковника Балихова и выбрали командиром полка ротмистра Подольского, занятого теперь отправкою по домам неугодных солдатам офицеров.

– Да, Голубинцев, рано закончилась наша гусарская служба. Точно корова языком слизала, и сидим мы теперь у разбитого корыта бывшей Российской империи. Вы уезжаете на Тихий Дон, я с корнетом Морозовым⁹¹ собираюсь пробраться домой в Москву. Итак, желаю вам счастливо добраться до казаков!

Распрощавшись с Мясоедовым, я отправился доложить Подольскому о переводе к казакам, потом получил от дряхлого казначея полковника Березина⁹² причитавшуюся мне сумму денег и затем прошел в канцелярию к полковому адъютанту корнету Кигну за офицерскими документами и послужным списком.

– Корнет Голубинцев, я знал вас в Николаевском кавалерийском училище, будучи сменным офицером, полюбил в полку и принужден теперь расстаться, может быть, навсегда!

По школьной традиции мы крепко расцеловались. При выходе из канцелярии я взглянул на стоящий в углу полковой штандарт. Обвеянный боевой славою с 1651 года, видевший бегство наполеоновских орлов, он величественно стоял, закутавшись в чехол, и, подобно Цезарю, смотрел на гусар, предавших его и изменивших родине. С благоговением рука поднялась для отдания последней воинской почести нашей полковой святыне.

Так зимою 1917 года покидал я родное гнездо. Грустно защемило сердце. Было жаль Изюмского гусарского полка и самого себя. Генерал барон Дистерло оказался весьма недоволен моим переводом к казакам и открыто осуждал молодых офицеров за нежелание продолжать военную службу в рядах пролетарской армии, в которой мы были обязаны искупить наши дворянские ошибки перед народом.

Не обращая внимания на баронские замечания, я сердечно распрощался с Чуйкевичем и на посту летучей почты попросил вестового Бородина подыскать возницу, который мог бы завтра утром доставить меня в местечко Казачки на стоянку 12-го Донского казачьего полка. Последний вечер в штабе дивизии я провел в обществе гусар на посту летучей почты. Все они, начиная от Дудолада и кончая весельчаком Рыбкиным, сожалели о моем уходе. Вестовой старательно уложил вечером вещи, нанял возницу и затем со слезами на глазах, расставаясь, пожелал мне как можно скорее добраться до моих родных в Орел.

В 8 часов утра я покинул штаб дивизии в офицерских погонах и при оружии. Штабные солдаты мною не интересовались и были по горло заняты дележом казенного имущества и оставшихся в офицерских собраниях вин.

Около станции Держаня пехотные солдаты рассвирепели, заметив у меня на бекеше золотые погоны и от самосуда меня спас возница, проявивший в критический момент способность столичного ямщика. Он залихватски натянул вожжи, с молодецким присвистом стегнул коней, сани помчались со сказочной быстротою и только снежные хлопья полетели в разные стороны, оставляя позади нас возмущенных «товарищей» обсуждать поступок офицера, не подчинившегося новым советским законам.

В Казачках меня поразил порядок в Донском полку. В противоположность разложившимся солдатам регулярной кавалерии, казаки щеголяли в погонах и все были при оружии. Я приехал как раз вовремя. Полк уже готовился к выступлению. Командир полка оказался сослуживцем моего отца по л. – гв. Атаманскому полку, принял меня весьма радушно и назначил во вторую сотню к сотнику Швечикову. В тот же день казаки выступили в поход на присоединение в Виннице к Сводно-казачьему корпусу.

На второй день Рождества мы прибыли в Винницу. Там к Сводноказачьему корпусу присоединилась сотня л. – гв. Казачьего полка. К своему позору, гвардейские казаки уже окончательно разложились, сняли погоны, не отдавали чести офицерам и терроризировали своего сотенного командира, хмурого бородача, есаула Чеботарева. Украинская Рада прилагала неимоверные усилия для освобождения своей территории от солдат бывшей русской армии, превращенных ныне революцией в войска различных национальностей. По этой же причине Винница была разделена на четыре зоны влияния: на Украинскую, Польскую, Казачью и Советскую. Вокзал, как самое главное место, занимал Гайдамацкий курень имени гетмана Полуботка. Гайдамаки в ярких формах напоминали артистов малороссийского театра. Все выглядело на них искусственно и несерьезно, начиная с защитных шаровар и кончая гусарскими барашковыми киверами с желтыми шлыками, изображавшими запорожские папахи. Живописные гайдамаки держали себя воинственно и всем кричали: «Гэть с Украины!»

С прибытием в город Сводно-казачьего корпуса у щирых украинцев повысилось воинское настроение, и они мечтали стереть с лица земли красных «москалей». Про «москалей» трудно было сказать, чтобы они держали себя вызывающе по отношению к «запорожцам», наоборот, затурканные и загнанные остатки российских полков занимали самую отдаленную часть города, никого не провоцировали и с нетерпением ожидали отправки домой.

Однажды я встретил в городе польских офицеров в четырехугольных фуражках «рогувках», украшенных серебряными одноглавыми орлами. Вместо погон на шинелях у них были надеты серебряные жгуты и на поясных ремнях волочились русские сабли. Среди поляков я увидел неожиданно своего однополчанина корнета Барковского. Он носил русскую алую гусарскую фуражку и только вместо императорской былой кокарды был пришпилен польский орел.

Обрадованные неожиданной встречей, мы обнялись и расцеловались. Барковский рассказал мне, что положение их польского легиона было незавидным, им некуда было деваться. Почти вся территория Речи Посполитой была оккупирована германской армией, и легиону оставалась возможность только бродить вдоль прифронтовой полосы, населенной разношерстной по национальностям крестьянской массой, сплошь распропагандированной большевиками и враждебной к польской шляхте. Окружавшие нас польские офицеры шутя говорили, что два изюмских гусара встретились во время войны в Виннице и оказались офицерами двух различных армий, Польской и Донской, разговаривавшими на иностранном русском языке, находясь в государстве «Вильной Украины».

3 января 1918 года, вслед за оренбуржцами, покинул Винницу первый донской эшелон. В нем под командою командира 1-й сотни лихого есаула Цыганкова находились две первые сотни и конно-саперная команда. Полковник Чирков⁹³ приказал следовать без промедлений на Дон и ни в коем случае не сдавать по дороге оружия. Есаул Цыганков разместил казаков с лошадьми по теплушкам, а для офицеров предоставил вагон 3-го класса, в котором отсутствовали оконные стекла и было испорчено отопление. Нам ничего не оставалось, как согласно воинскому уставу приспособиться к местности. Для того чтобы не замерзнуть во время долгого пути, офицеры приказали казакам забить досками окна, а «диктатор» смастерил в это время из брошенных на станции жестянок нечто похожее на печку и громогласно заявил, что теперь мы можем не беспокоиться за будущее.

Следует, однако, заметить, что это гениальное изобретение не столько грело, сколько дымило, но в нем все же имелся огонь, и мы, собравшись в кружок, щурясь и плача от дыма, создавали иллюзию тепла и наперебой расхваливали находчивого изобретателя. Столовались мы из сотенного котла, а после обеда казаки приносили нам кипяток и тогда заваривали чай, посылалось в сотню за сахаром и в нашем «салон-вагоне» устраивалось чаепитие. Приятно согреваясь чаем, не отнимая рук от горячего стакана и вдыхая удушливый дым из нашего «камина», мы усаживались вокруг есаула Цыганкова и слушали чтение его воспоминаний.

Из этих воспоминаний я узнал про то, как ротмистр Криворучко с эскадроном изюмских гусар ходил в атаку на венгерских гусар, атаковавших нашу 18-ю конную батарею, и своей атакой спас нашу артиллерию, узнал про то, как его казаки спасли жизнь командиру 9-го драгунского Казанского полка, и вообще все то, что впоследствии я прочел уже в Бразилии в 1-й части романа Михаила Шолохова «Тихий Дон».

Еще тогда я удивлялся, как это он, будучи во время войны подростком, мог знать, что в 17-м Донском казачьем генерала Бакланова полку офицеры носили красные башлыки, о чем он так подробно рассказывал в том месте, где упоминается о партизанах Чернецова. И вообще, думал я тогда, мог ли он, коммунист, так красиво рассказать о выборе Донским Кругом в атаманы генерала П.Н. Краснова. Единственно, где он ошибся в своих повествованиях о 12-м Донском казачьем полку, это в том месте, где говорит о том, что казаки убили своего адъютанта. Это – ложь, ибо я доехал с казаками 12-го полка до хутора Сетракова, и казаки вообще вели себя очень сдержанно и никого из офицеров не тронули. Узнав о занятии красными Новочеркасска, они сдали свое полковое знамя в хуторскую церковь и затем вместе с офицерами разъехались по станицам.

Бросилась мне в глаза и фамилия лихого антикоммуниста в романе есаула Калмыкова, но тут я даже улыбнулся. Да ведь это же наш «диктатор» есаул Цыганков! Есаула Цыганкова я в последний раз встречал на Дону в 1919 году, и после мне его видеть не приходилось. Подробно все это можно было бы узнать от офицеров 12-го полка, оставшихся в живых, но у нас в Бразилии таковых не имеется.