Текст книги "Зарождение добровольческой армии"

Б. Суворин¹³²
За Родиной¹³³

Я никогда не был игроком, хотя едва ли есть игра, в которую я не играю или не мог бы играть, но бридж, который обыкновенно заставляет меня после трех или шести роберов зевать и искать попутчика в места, где не нужно думать о тузах, королях, дамах и валетах, об онерах и «без-козырей», все-таки сыграл в моей жизни удивительную роль.

Дважды случайно в бридж я проставил свою жизнь и оба раза случайно выиграл.

17 ноября (1 декабря) 1917 года вечером меня посетил Г. Щетинин, который предложил мне от имени генерала Алексеева, который уже был на Дону, приехать к нему в Ростов-на-Дону и там стать во главе большой антибольшевистской газеты.

Наши газеты, и «Новое Время», и «Вечернее Время», были уже закрыты большевиками. Я не принимал участия в искусственных образованиях, названных «Утро» и «Вечер», которые должны были заменить дорогие для меня названия. Большевики меня как-то забыли, и я не торопился уезжать. Тогда у нас царила уверенность в том, что власть Ленина и Бронштейна совершенно наносное и не длительное явление.

Глубоко чтя нашего великого мудреца генерала Алексеева, гордый его выбором, я немедленно согласился. Мы уже стояли в передней, прощаясь, когда зазвонил телефон.

«Типография захвачена большевиками, газеты больше не выйдут», – говорил чей-то взволнованный голос.

Надо было выяснить положение, и я спешно покинул свой «Боте», чтобы больше никогда к нему не возвращаться.

Тогда я и не думал о такой возможности. Я просто ехал к нашему управляющему А.И. Грамматикову, к которому я был кстати приглашен на бридж, чтобы посоветоваться, что нам делать, и передать ему известие о моем отъезде. Я и он фактически стояли тогда во главе всего нашего огромного дела, с такой любовью разрушенного впоследствии большевиками.

Мой извозчик Иван, с которым я не расставался почти двадцать лет, величайший и скрытнейший из всех моих поверенных, ждал меня. Дорога была прекрасная. Было холодно и снежно. Мелкой в три ноги – такая у Ивана была повадка – шла некрупная кобылка. Покачивался на облучке на тугих вожжах мой Иван, которого я больше не видал с этой памятной ночи. По пустой Сергиевской, обрамленной особняками, по прекрасной, несравненной набережной вдоль мощной, даже скованной, Невы, мы проехали с ним через Троицкий мост и очутились, минуя наш кусочек «Champs-Elysses», как я его называл на Каменноостровском проспекте.

Мой друг был человеком большой решимости и немедленно поехал в пасть льву в Смольный, где заседали наши новые владыки, за объяснениями, а мы сели играть в бридж.

Прошло часа два, пока Грамматиков не вернулся и не выяснил мне, что действительно наша типография и дома захвачены, и мы должны быть арестованными. Он сам видел бумажку о своем аресте, но с презрением заявил малограмотному солдату, что он сам приехал в Смольный по важным делам и что не о чем приставать к нему с пустяками. Солдат, сам не веря еще своей власти, подчинился, и Саша, как звали мы его, спокойно вернулся к нам.

Но было уже поздно. Надо было или ехать домой, или оставаться ночевать у гостеприимного хозяина. Это было не новостью с порядками нашей «Великой бескровной Революции», выкинувшей нам Керенского и через неполных девять месяцев разрешившейся близнецами Лениным и Бронштейном.

Саша уговаривал меня остаться, но я решил так. Если Иван меня ждет, я еду домой, если же нет, я остаюсь.

В той игре случайностей, в которую ввязалась моя жизнь, судьба захотела, чтобы мне повезло, и мой милый Иван, не стерпев мороза, уехал к себе, чтобы на другой день подать мне на мою Кирочную, номер 40.

Где ты, мой милый, хороший Иван, со своим незыблемым спокойным красивым русским лицом? А он был эстонцем!

Утром в 7 часов меня разбудил мой секретарь. У меня был обыск. Меня ночью приходили арестовать матросы, как называл их Бронштейн, «краса и гордость русской революции», за то, что они расстреливали своих беззащитных офицеров. Дом мой оцеплен.

«Се l’ais chape’belle», – как говорят французы. Мой первый бридж с большевиками был выигран.

Оставаться дальше у Грамматикова нельзя было, и я, не скажу чтобы вполне спокойно, пешком прошел к одному верному другу, которого, как и многих других, из уважения к юстиции товарищей я не назову.

Через дней пять я уже был в Москве, где должен был ждать дальнейших указаний от нашей южной организации. За это время мои большевистские коллеги «распечатали» объявления о том, что я арестован и посажен в тюрьму Кресты.

Никогда на моей памяти журналиста эта «утка» не показалась мне такой подходящей к моему положению, и поэтому товарищи, слепо верившие в свою печать, бросили искать меня и мне не надо было скрываться.

Да, кроме того, какой я конспиратор! Я жил в Москве более или менее открыто и только перешел от общей залы любимого ресторана в кабинет, и то под угрозой метрдотеля не дать мне вина, если я не подчинюсь его требованию.

«Je m’inclinais».

Вот тут-то в Москве я увидал то удивительное честное отношение, которое Claude Fauere так очаровательно описал в своих «Petites alliees». Я спокойно жил, а когда мне неожиданно по приказу с Дона пришлось уехать, не простившись с милой хозяйкой моего гостеприимного крова, я нашел свой чемодан, полный закусок, пирогов и вина. Мой поезд был последним, выходящим в Ростов-на-Дону с вагоном Международного общества.

Неуверенная в себе, выкатившая с Кавказского фронта чудо-дезертиров, Совдепия не решалась еще резко порвать с донскими казаками, а слова «Internationale» действовали магически на разнузданную толпу, убежденную в том, что в этом международном вагоне и ездит тот «Интернационал», которому теперь поцеловали руку европейские коммунисты! О эти talons rouges, как похожи вы на эту отвратительную дикую толпу, пугавшуюся слов «Интернациональный вагон».

Однако и среди этих потерявших облик воинский и человеческий людей нашелся один молодой вольноопределяющийся еврей, комиссар, ехавший на Кавказ, в Баку. Он ворвался в наш вагон и очутился в нашем купе. Нас стало четверо. Один офицер, я, один из служивших в нашей типографии и большевик. Я ехал с документами метранпажа и ни в чем, казалось мне, не возбудил подозрения своего опасного соседа. Однажды только он удивился тому, что я был в Америке, но, будучи уверен в его неопытности, я легко убедил его в том, что метранпаж – это должность фактического помощника управляющего типографией и я был послан туда за машинами. Я немедленно открыл свои запасы яств и напитков представителю новой власти, который снизошел до них.

В одном из соседних купе ехали два моих знакомых, оба с сиятельными именами. Каким-то образом у них бумаги были в порядке, и они не вызывали подозрения у большевиков.

Мы уже проехали почти все опасные места. Оставалась узловая станция Лиски. Следующая станция некоторого значения Чертково, как известно было мне, была в руках казаков. Между ними было нечто вроде нейтральной зоны. Мой комиссар об этом ничего не знал и твердо был уверен, что и Ростов, и Новочеркасск уже находятся в руках большевиков. Я не разубеждал его в этом заблуждении.

И вот, не доезжая Лиски, князь О. предложил мне сыграть с ним и с Гр. Г. в бридж. Наш комиссар просил разрешения посмотреть на игру. Мы, конечно, согласились. Мои партнеры были предупреждены, что моя фамилия вовсе не Суворин, а Мякин, и мы сели играть.

Это был мой второй бридж с большевиками. О. вел счет, и после первого робера выяснилось, что я выиграл.

– О. проиграл 3., – заявил он. – Г. проиграл, а Суворин выиграл… – И он остановился.

– Одиннадцать, – пришлось мне сказать, и я не помню, прибавил ли я ему несколько пожеланий.

Мой комиссар обвел всех удивленными глазами и вышел. Думать оставалось очень мало времени. Мы подходили к Лискам, как и все станции, запруженной «усталыми» солдатами, которые теперь четыре года борются с «контрреволюцией» под флагом Бронштейна. Надо было принимать какое-нибудь решение. Я решился взять быка за рога и подошел к моему комиссару.

– Да, действительно, я Суворин, – сказал я ему, – но прошу вас меня не выдавать.

На чем я основывал свою просьбу, я не знал, я говорил о том, что я даром не дамся, что вообще не нужно выдавать людей, вообще что-то говорил несуразное.

– Но ведь писали, что вы арестованы, – сказал он мне несколько растерянный.

– Мало ли что пишут в газетах, – ответил я. – Но я прошу вас меня не выдавать.

Он вдруг завернулся в тогу благородства и весьма высокомерно заявил мне, что хотя я его политический враг, но он никогда не занимался доносами и т. д.

В это время мы подъезжали к Лискам. Я ушел в свое купе, обдумывая свое дурацкое положение, в которое поставил меня О. Комисcap ушел на станцию. Я не помню, сколько времени стояли мы в Лисках, но знаю, что эта остановка была для меня ужасно тяжелая. Быть в нескольких часах от «пределов досягаемости» и вдруг из-за какого-то бриджа рисковать жизнью. У О. была старая польская водка, и мы с помощью закуски нашей «petitealliee» стали ее уничтожать. Но вот вдруг явился комиссар с бутылкой молока и бубликами. Мы не сразу поверили ему, но тут прозвучали звонки, и мы тронулись.

Мы стали чествовать нашего комиссара. Чувство прошедшей опасности подняло настроение, и наперебой старались мы напоить большевика. Это было не трудно. Он был из слабеньких еврейчиков, а «старая водка» О. была очень жестокая. Вскоре мы уложили его спать, и, выпив несколько стаканов за мое избавление от опасности, поругав О. за его ненужную откровенность, мы тоже отошли ко сну.

* * *

Рано утром мы были в Черткове. Когда я взглянул в окно, я увидел бравого казацкого вахмистра с чубом, с фуражкой на ухо и с серьгой в левом ухе. Я все понял.

Мы были вне сферы досягаемости.

Быстро я достал из сапога свои настоящие документы и бросился в коридор. В это время меня кто-то тронул за плечо.

Сзади меня стоял бледный комиссар. Он был в погонах старшего унтер-офицера. Он был так несчастен и бледен, что ему многого не пришлось мне говорить, и я уверил его, что мы его не выдадим. Несколько часов тому назад он мог выбросить меня на растерзание солдатской черни, теперь он был в моих руках.

Моя биография двигалась с бессмысленной быстротой и непоследовательностью кинофельетона.

Мой второй бридж был вновь выигран. Оба раза в лучшем случае тюрьма была совсем близко, в первый раз бридж меня спас, во втором чуть-чуть не погубил, но все-таки я его выиграл. Вот тут и делайте выводы: надо или не надо играть в бридж?

Комиссару я предложил вернуться к большевикам в Царицын, не желая его пускать в маленький Новочеркасск. Он с радостью меня послушался.

Поздно ночью мы шли в гору Новочеркасска, и я проснулся на другой день в армии, с которой мне не пришлось расставаться почти до самого конца ее существования на юге России.

А. Лукомский¹³⁴
Воспоминания¹³⁵

…25 октября (7 ноября) большевики свергли Временное правительство и захватили власть.

Керенский бежал.

Ясно было, что большевики прежде всего ликвидируют Ставку, а затем, действуя по германской указке, вступят в переговоры с немцами.

Конечно, одновременно со Ставкой большевики должны были ликвидировать и нас.

Положение наше стало опасным.

В бытность у власти Керенского мы могли, если б захотели, бежать из Быхова совершенно свободно. Но мы этого делать не хотели, мы хотели суда.

С появлением же у власти большевиков оставаться в Быхове становилось просто глупо.

Председателю следственной комиссии Шабловскому было сообщено, что мы просим приехать его в Быхов. Он приехал через два дня и сказал нам, что, действуя вполне законно, основываясь на данных следственного производства, он в ближайшие дни освободит всех заключенных, за исключением Корнилова, Деникина, меня, Романовского и Маркова.

И действительно он начал группами освобождать арестованных, и к 18 ноября (1 декабря) в Быхове нас осталось всего пять человек.

С 10(23) ноября большевиками уже подготовлялась экспедиция для ликвидации Ставки и нас.

Во главе этой экспедиции был поставлен Крыленко, назначенный советским правительством Верховным Главнокомандующим.

Я послал целый ряд писем Духонину и Дитерихсу, в которых доказывал, что им надо перейти в Киев, что оставаться в Могилеве бесполезно и опасно, что Ставка все равно будет в ближайшие дни занята большевиками.

Но меня не послушались.

Генерал Духонин решил оставаться в Могилеве. И только 18 ноября (1 декабря), получив сведения о движении в Могилев большевистского отряда, он решил выехать в Киев.

Были поданы автомобили, и начали на них нагружать более важные и ценные документы и дела, но местный совет рабочих и солдатских депутатов воспрепятствовал отъезду. Дела были частью уничтожены, частью внесены обратно в штаб.

Духонин решил оставаться на своем посту до конца…

Около 12 часов дня 18 ноября (1 декабря) за подписью Духонина генералу Корнилову была прислана телеграмма, в которой сообщалось, что большевики приближаются к Могилеву и что нам оставаться в Быхове нельзя, что к 6 часам вечера в Быхове будет подан поезд, на котором нам рекомендуется, взяв с собой текинцев, отправиться на Дон.

Когда генерал Корнилов нам сообщил содержание этой телеграммы, я сказал: «Ну, далеко на этом поезде мы не уедем!»

После обсуждения вопроса о том, как лучше поступить, все же было решено этим поездом воспользоваться, взяв с собою и текинцев. Затем, переодевшись в поезде в штатское платье, на ближайших же станциях слезть и продолжать путь поодиночке, так как в противном случае большевики нас выловили бы из этого поезда.

К 6 часам вечера мы были готовы к отъезду, и текинцы пошли к станции на посадку (лошадей при коноводах решено было оставить в Могилеве).

Но поезд подан не был, и около 8 часов вечера прибыл к нам в Быхов Генерального штаба полковник Кусонский¹³⁶, доложивший, что так как, по полученным сведениям, отряд Крыленко остановился в Орше, а в Могилев прибудет только делегация с генералом Одинцовым во главе, и, следовательно, нам не угрожает никакой непосредственной опасности, то генерал Духонин отложил отправку поезда в Быхов, и нам немедленно надлежит оставаться на месте.

Генералы Корнилов и Деникин в очень резких выражениях сказали полковнику Кусонскому, что генерал Духонин совершенно не понимает обстановку, что он губит и себя, и нас, что мы в Быхове оставаться больше не можем и не советуем задерживаться в Могилеве генералу Духонину.

Полковник Кусонский уехал на паровозе в Могилев, а генерал Корнилов вызвал нашего коменданта, рассказал ему обстановку и сказал, что нам надо на другой же день, 19 ноября (2 декабря), покинуть Быхов.

Затем отдал распоряжение немедленно вызвать из Могилева оставшийся там один эскадрон Текинского полка, проверить, как подкованы лошади, и быть готовым к выступлению к вечеру 19 ноября (2 декабря).

После этого мы совместно стали обсуждать план дальнейших действий.

Генерал Корнилов сказал, что сделать переход верхом почти в 1500 верст в это время года полку будет трудно, что если мы все пойдем с полком, то это обяжет нас быть с ним до конца.

Генерал Корнилов предложил нам четверым (Деникину, мне, Романовскому и Маркову) отправиться в путь самостоятельно, а он с полком пойдет один.

– Теперь я оставить полк не могу, я должен идти с текинцами. Если же в пути выяснится необходимость мне отделиться от полка, то один я это сделать могу, – закончил Корнилов.

На этом мы и порешили.

Около 7 часов утра 19 ноября (2 декабря) к нам опять приехал полковник Кусонский. Он сказал, что прислан генерал-квартирмей-стером Дитерихсом, что, по последним сведениям, Ставка будет занята большевиками, вероятно, к вечеру этого же дня, что Дитерихс уезжает из Ставки и рекомендует нам немедленно бежать.

Кусонский предложил на своем паровозе довезти до Гомеля двух из нас.

Мы решили так: Романовскому и Маркову ехать с Кусонским, а Деникину и мне пробираться самостоятельно.

Переговорив с генералом Деникиным, дабы не ехать вместе, мы решили, что он поедет на юг, а я на север, через Могилев.

Чтобы не подводить охрану Георгиевского полка, которая должна была оставаться в Быхове, у нас были заготовленные в Ставке официальные документы, удостоверяющие, что мы освобождаемся из-под ареста.

Попрощавшись с генералом Корниловым и вручив коменданту документы об освобождении нас из-под ареста, мы отправились на его квартиру.

Там мы переоделись.

Романовский превратился в прапорщика инженерных войск, Марков надел солдатскую форму. Деникин и я переоделись в штатское. Я сбрил усы и бороду. Соответствующие документы и паспорта были приготовлены заранее.

Пожелав друг другу счастливого пути, мы расстались: Романовский и Марков отправились на вокзал, Деникин остался на квартире коменданта в ожидании вечернего поезда, а я, надев полушубок и темные очки, пошел в город.

На базарной площади я нанял извозчика до женского монастыря, находившегося в 8 верстах от города.

Доехав до монастыря, я расплатился с извозчиком и пошел в церковь, где шла служба.

Помолившись Богу, я вышел из церкви и, убедившись, что извозчик уехал, пошел в деревню, отстоявшую от монастыря в двух верстах. В этой деревне стоял польский пехотный полк.

Придя в деревню и узнав, где помещается командир полка, я прошел к нему и прямо ему сказал, что я генерал, что мне надо спасаться от большевиков, и просил его дать мне перевозочные средства доехать до станции, находящейся между Быховом и Могилевом.

Командир полка отнесся ко мне крайне внимательно, угостил хорошим обедом и дал подводу доехать до станции.

Поезд на север проходил через станцию около 9 часов вечера, и я около часу прождал его прихода. Взял билет до Витебска.

Проезжая Могилев, я видел на станции ударный батальон, который по требованию Крыленко генерал Духонин отправил в Гомель.

В Орше я решил пройти на станцию и выпить воды. Станция была переполнена матросами. На вокзале, стоя около буфета, я из разговоров окружающих солдат и матросов узнал, что в Орше стоит поезд Крыленко и передовой эшелон отряда, направляемого для ликвидации ставки, что поезда пойдут в Могилев сейчас же, как будет получено известие, что ударный батальон, столкновения с которым опасался Крыленко, будет отправлен в Гомель. (Как потом стало известно, Крыленко с передовым эшелоном отряда, назначенного для занятия Могилева, прибыл в Ставку 20 ноября (3 декабря. – А. А.)

Генерал Духонин был арестован и на автомобиле отвезен на вокзал, где его ввели в вагон Крыленко.

Генералу Духонину было сказано, что его отправят в Петроград.

Но затем матросы, собравшиеся у вагона, потребовали, чтобы он вышел.

Когда генерал Духонин показался на площадке вагона у выходной двери, то какой-то матрос почти в упор выстрелил ему в лицо, после чего его подняли на штыки.

Озверевшие матросы били штыками и прикладами тело последнего Верховного Главнокомандующего русской армии (после бегства Керенского генерал Духонин вступил в исполнение должности Верховного Главнокомандующего), и долго еще труп генерала Духонина валялся на железнодорожных путях около вагона нового большевистского Главнокомандующего – Крыленко.)

Здесь на вокзале с болью в сердце я увидел безобразную картину: пьяный офицер-прапорщик сидел между двумя пьяными же матросами, из которых один, обняв офицера, запрокидывал его голову, а другой вливал ему в рот из бутылки водку.

В Витебск поезд пришел часа в два ночи.

Вокзал был переполнен.

Пройдя в зал 1-го класса, я увидел там несколько знакомых лиц и из-за опасения, что меня могут узнать, решил поехать в город и переночевать в какой-нибудь гостинице.

Поезд на Смоленск и Москву отходил только около двух часов дня.

Извозчик объехал все гостиницы, но нигде не было свободных номеров. Как он мне объяснил, все номера были заняты чинами штаба нового Главнокомандующего, ожидающими, когда будет возможно проехать в Могилев.

Извозчик предложил отвезти меня в известную ему квартиру, где можно переночевать.

Я согласился.

Он подвез меня к трехэтажному дому и позвонил у подъезда.

Вышла какая-то женщина и, узнав, что я хочу переночевать, спросила: «Вам надо только переночевать?» На мой несколько недоумевающий ответ, что «да, только переночевать», она мне сказала, что это будет стоить двадцать пять рублей.

Меня устроили в гостиной, и я отлично заснул. Проснулся после 11 часов утра.

Помывшись и напившись чаю, я попросил горничную провести меня в уборную.

Когда горничная повела меня во второй этаж, где в коридор выходили двери отдельных комнат и где царствовала почти в 12 часов дня мертвая тишина, я только тогда понял, что я провел ночь в веселом, но теперь сонном учреждении…

К двум часам дня я был на вокзале и, взяв билет 3-го класса до Москвы, вышел на перрон, где и ходил в ожидании поезда.

Я совершенно не заметил, как ко мне откуда-то сбоку подошел протопресвитер военного и морского духовенства отец Шавельский¹³⁷.

Я от него отвернулся; он зашел с другой стороны и стал меня разглядывать, обращая этим на меня внимание публики.

Я тогда направился к нему и сказал, что прошу его идти рядом со мной.

– Александр Сергеевич, неужели это вы? Как вы изменились!

– Отец Георгий, мы должны сейчас же разойтись, и прошу вас на меня не обращать внимания и ко мне не подходить. Если меня здесь кто-нибудь узнает, то я погибну.

Отец Шавельский отошел.

Немного спустя я наткнулся на моего вестового, которого я просил из Быхова убрать за явно большевистские наклонности, которые он стал проявлять.

Солдат остановился, посмотрел на хорошо знакомый ему полушубок, потом на мое лицо…

Я был в темных очках, бритый, и еще сделал гримасу, чтобы меня трудней было узнать.

Узнал ли меня мой прежний вестовой или нет – не знаю, но он как-то странно свистнул и затем вскочил на площадку вагона подходившего поезда.

Поезд был переполнен, и мне удалось пристроиться на ступеньках одной из площадок вагона 3-го класса.

Мороз был более 10 градусов, и я после первого же перегона промерз. На первой же станции я соскочил на перрон и побежал вдоль поезда, чтобы устроиться где-нибудь лучше.

Только площадка вагона 1-го класса оказалась свободной. Я взошел на нее. Но когда поезд отошел, я понял, почему эта площадка пуста: впереди вагона была открытая платформа, и сильный ветер стал пронизывать меня насквозь. Я решил войти в вагон 1-го класса, чтобы в коридоре немного согреться, но вагон оказался переполненным пассажирами. Я приоткрыл дверь в уборную и увидел там двух дам: одна сидела на главном месте, а другая на ящике с углем.

Увидя меня и думая, что я хочу воспользоваться уборной согласно ее назначению, они хотели выйти. Я им сказал, что хочу только согреться, и мы втроем остались в уборной, в которой я и доехал до Смоленска.

Пересев в Смоленске в другой поезд, я утром 21 ноября (4 декабря) приехал в Москву.

По дороге до Москвы какие-то солдаты два раза проверяли у пассажиров паспорта, причем мои документы не вызвали никаких сомнений.

В Москве я взял у вокзала извозчика и проехал шагом мимо квартиры, которую занимала моя семья.

Квартира показалась мне пустой, и я решил, что жене удалось уже выехать из Москвы.

Вечером в этот же день я поехал через Рязань и Воронеж в Новочеркасск.

Этот переезд был для меня очень тяжелым. Вагон был страшно переполнен, и я от Москвы до станции Лисок, то есть более 36 часов, принужден был стоять, не имея возможности ни разу присесть.

В вагоне, в котором я помещался, ехало человек 10 молодежи в солдатской форме. Всю дорогу они держали себя довольно разнузданно, но манера себя держать не соответствовала их физиономиям, и мне казалось, что они умышленно себя держат как распущенные солдаты и явно шаржируют.

Так как в Лисках (на границе Донской области) они остались в вагоне, то для меня стало ясно, что это юнкера какого-нибудь военного училища или молодые офицеры, пробирающиеся на Дон.

После отхода поезда со станции Лиски эта молодежь стала устраиваться на освободившихся местах. Я подошел к одной из групп и попросил уступить мне верхнее место.

– А ты кто такой? – услышал я от одного из них ответ на мою просьбу.

Я тогда сказал:

– Ну вот что, господа, теперь вы можете уже смело перейти на настоящий тон и перестать разыгрывать из себя дезертиров с фронта. Последняя категория и та сбавляет тон на донской территории. Я – генерал, очень устал и прошу мне уступить место.

Картина сразу изменилась. Они помогли мне устроиться на верхнем месте, и я с удовольствием улегся. Ноги мои от продолжительного стояния опухли и были как колоды.