Текст книги "Зарождение добровольческой армии"

А. Сукачев¹⁰⁴
От Двинска до Дона в международном спальном вагоне¹⁰⁵

Прошло почти полстолетия со времени, мною описываемого. У меня нет никаких записей, я никогда дневников не вел. Обстоятельства так складывались, что не было времени писать. Слишком много событий произошло в моей жизни, начавшейся еще в конце прошлого столетия, сделавшей меня участником Первой мировой войны, потом – Гражданской, затем, после Галлиполи и Югославии, приведшей меня в Албанию, 15 лет спустя – в Италию, и, наконец, заставившей меня уже здесь, в Америке, превратиться в рядового наблюдателя.

Вместо албанской королевской гвардии и вместо итальянского танкового полка я сейчас командую только иногда забегающими в лес, возле моего дома… оленями. Поэтому у меня теперь есть время писать, но, повторяю, пишу только по памяти и поэтому заранее прошу простить возможные ошибки и неточности.

Конец октября 1917 года. Только что пришло из Петрограда известие о большевистском перевороте. Это событие мало кого удивило в Двинске, где в это время я был начальником команды 1-го армейского авиационного отряда. Всюду в армии царил полный хаос, но у нас в авиации было сравнительно спокойно и лучше, чем в других частях.

Так, наш отряд отказывался проводить выборное комитетом начало. Хотя не было тайной то, что происходило кругом, но сознаюсь, что все же неожиданностью оказалась для меня дипломатическая миссия, которую армейский комитет солдатских депутатов возложил на моего денщика, старого литовского улана. Правда, если это только могло служить утешением, должен сказать, что мой татарин денщик, бесконечно мне преданный, переживал данное ему поручение много больше моего…

Был холодный осенний вечер, когда он, Абдурахман Хассан Хассанов, вошел в мою комнату со сконфуженным видом побитой собаки и еле слышно пролепетал:

– Беспорядок, Ваше благородие! Стидно!.. Не могу, стидно…

– Говори же, Хассанов, в чем дело?

Повернувшись к стене и для верности закрывши свои раскосые монгольские глаза, Хассан смущенно доложил, что армейский комитет поручил ему, ефрейтору Хассанову, передать мне о моем увольнении с поста начальника и назначении меня на место… кашевара…

– Так что стидно, Ваше благородие, но приказали тебе передать, что теперь прежний кашевар – начальник команды отряда, а тебя, Ваше благородие, велено завтра в пять часов утра разбудить, чтобы вовремя приготовил солдатам чай.

«Ну что ж, – подумал я, – видно, пришло время опять мне смываться, как уж было раз, несколько месяцев тому назад, когда из 5-го Литовского Уланского полка Короля Виктора-Эммануила III я перешел в авиацию».

Плохо было, однако, то, что в Двинске меня все знали в лицо. Нужно было действовать, пока не поздно. Хассану я дал адрес моей тетушки в Пскове, велел ему отнести ей мои вещи и, сдавши их, отправиться домой, в Самару, на деньги, полученные за меня по подписанным мною распискам на мое жалованье и залетные. Выдал ему все документы об увольнении его с военной службы и попрощался.

Накинув на плечи шинель без погон, я направился к железнодорожной станции – ближайшей от Двинска, но которая все же оказалась верстах в 20 от города.

Светало, когда я поднялся на платформу какого-то маленького вокзала и стал ждать. Как по заказу, через несколько минут подкатил поезд, состоявший из нескольких вагонов Международного общества спальных вагонов, и остановился. К окнам поезда были прикреплены флаги разных стран. Проводник в форме сошел на платформу. Я молча открыл шинель и показал ему свои офицерские погоны. Он, так же не произнося ни слова, впустил меня в поезд, который, как выяснилось, ехал в Одессу через Киев с эвакуированными из Петрограда дипломатами и служащими иностранных миссий. В вагоне, в который я попал, никого, кроме проводника и очень хорошенькой молодой бельгийки, не было. Принимая во внимание, что мне тогда было 23 года, понятно, что я поспешил с нею познакомиться. Мы ехали спокойно, так как каким-то чудом, вероятно просто по инерции, в разнузданной толпе, наводнявшей все железнодорожные станции, еще чувствовалось какое-то уважение к «заграничным дипломатам».

Так мы благополучно добрались к месту, где пути расширялись перед въездом на Киевский вокзал. Вдруг по окнам поезда кто-то пустил несколько очередей из пулемета… Бельгийка и я стояли в это время в коридоре вагона. Я толкнул ее на пол и сам стал на четвереньки рядом с нею. Мы вдвоем доползли до дверей; в это время поезд замедлил ход, я тогда сбросил даму в лежащий на путях первый спежевыпавший снег и сам выскочил за ней.

Поезд медленно прошел мимо нас. Все спокойно. Места для меня знакомые: я знал, что мы недалеко от дома моего дяди, начальника железных дорог С.Ю. Рыжкова. Благополучно провел бельгийку туда, но казенный особняк оказался закрытым и пустым. Выломать дверь было делом пустяковым, и мы вошли в знакомый мне комфортабельный дом.

Конечно, сейчас, когда мы по телевизору следим за тем, как убивают президента великой державы, и через спутник видим то, что происходит на другом конце земли, нам, может быть, трудно перенестись мыслями в ту эпоху, когда мы не только не знали, что творится в другой части России, но и какая власть в данном месте. Итак, чтобы выяснить ситуацию в Киеве, надев предварительно вместо военной фуражки барашковую шапку моего дядюшки и накинув его непромокаемый плащ, я отправился «на разведку» в город.

Войдя в Купеческий сад, я увидел цепь офицеров, лежавших на земле и стрелявших в неизвестного мне противника. Из чувства солидарности я присоединился к ним, не спрашивая, в чем дело. Взял винтовку у раненого офицера. Обстановка стала быстро ухудшаться. Послышались выстрелы не только с фронта и с правого фланга, но и с тыла. Раздался голос командира отряда:

– Господа офицеры, спасайся кто может!..

Я бросил винтовку и поспешил выйти из сада. Очутившись на Александровской площади, увидел взобравшегося на памятник и оттуда разглагольствовавшего оратора. Однако разобрать его слов я не мог, так как находился слишком далеко от него. Вдруг он повернулся в сторону стоявшего впереди меня, в полной форме, юнкера артиллерийского училища и стал на него показывать пальцем, продолжая что-то кричать. По-видимому, под влиянием его красноречия толпа двинулась на этого юнкера. Он спокойно вытащил револьвер большого калибра и выстрелил. Толпа мгновенно разбежалась. На земле лежало два человека. Тогда, так же спокойно, юнкер положил свой кольт назад в кобуру и пошел дальше.

Об этом случае я вспомнил, когда уже не поручиком русской армии, а итальянским полковником я командовал в Лучиньяно отрядом для защиты аэропорта. Было это летом 1943 года, после высадки союзников на Аппенинском полуострове. Король оказался на юге его, а вся остальная Италия была занята немецкими войсками. Наученный горьким опытом долгой военной службы и предвидя события, я давно составил план действий, и все нужные для дальнего похода приготовления были сделаны заранее.

Однако, когда я объявил свое решение идти на соединение с союзниками всем нашим отрядом, мои слова были прерваны выкриком одного из присутствовавших, капитана авиации, громко заявившего, что я – английский шпион и что он, этот летчик, предлагает меня арестовать. Я вытащил револьвер и, обращаясь к офицерам, приказал им всем стать лицом и поднять руки вверх. 62 вооруженных офицера беспрекословно и мгновенно исполнили мою команду… и я спокойно вышел в сопровождении стоявшего рядом со мной адъютанта.

Но возвращаюсь к началу зимы 1917 года. На следующий день после уже описанных мною событий в Купеческом саду и на Александровской площади власть в Киеве перешла в руки Украинской Рады. Наступило успокоение.

В ноябре вернулся домой мой дядюшка со своей семьей. К этому времени взломанные двери были починены, но, по уверению моей тетушки, в винном погребе появились зияющие пробелы… Бельгийка еще до возвращения хозяев дома успела уехать и, как я узнал много лет спустя, благополучно добралась в свой родной Брюссель.

Неожиданностью было для меня появление Хассана. Пришел старый ефрейтор усталый, замерзший; шутка ли сказать, прошел пешком 600 верст зимой! Я начал его ругать за то, что он не вернулся к себе в Самару. Он выслушал и… извлек зашитые на груди деньги – мое жалованье и залетные, полученные им по моему распоряжению. Мне стоило большого труда уговорить его взять их себе и, отдохнувши несколько дней в доме моего дяди, отправиться домой в Самару.

Отдал он мне также расписку, которую заставил мою тетушку подписать, причем, по его настойчивому требованию, она должна была составить подробный инвентарь полученных ею такого-то числа в городе Пскове вещей: столько-то пар сапог, белья и т. д.

Однако уже в декабре я убедился в том, что «киевское благополучие» не вечно, и начал думать, что делать дальше. Случайно на улице я встретил александрийского гусара, поручика Мартыновского¹⁰⁶, моего большого приятеля, однокашника по Елизаветградскому кавалерийскому училищу и однодивизника. Он мне рассказал, что недавно прибыл из Выборгской офицерской школы плавания… Стали мы с ним вместе обсуждать наше положение. До нас доходили слухи о том, что на Дону формируется противобольшевистская армия и что в Киеве находится представитель Всевеликого Войска Донского. Без большого труда мы его нашли, и он охотно выдал нам свидетельство: шикарную бумагу с казенной печатью, гласившую, что таким-то все власти (какие?) должны оказывать содействие и помогать их проникновению в Область Войска Донского.

Вооружившись этим документом, я зашел в Аэро-фото-граммометрические курсы, где, я знал, было около 80 офицеров авиации. Когда я вошел в обширный зал, то застал там почти всех летчиков в сборе. Они сидели, курили и обсуждали последние политические события. Я рассказал им о сведениях, полученных с Дона, и стал убеждать ехать туда с нами, то есть с Мартыновским и со мной. Увы! Мое многочасовое красноречие пропало даром… никто из господ офицеров не пожелал двинуться на соединение с формирующейся антибольшевистской армией. Естественно, это равнодушие к начавшейся борьбе с коммунизмом привело меня в уныние. В это время как раз приехал с фронта мой дядя, генерал Резняков, бывший курсовой офицер Офицерской кавалерийской школы. Он был невероятно подавлен – его, старого генерала, выбрали рядовым гусаром. Нам долго не пришлось убеждать его пробираться с нами на Дон, он не только сразу согласился, но стал торопить со сборами.

На следующий день мы втроем пошли на вокзал и там, к нашей большой радости, встретили 150 человек офицеров, стремящихся соединиться с противосоветскими частями. Ими командовал полковник Толстов, и мы присоединились к их группе. Еще до нашего прихода офицерам-артиллеристам удалось раздобыть в арсенале две горные пушки и снаряды к ним. Привезли они их на вокзал на извозчиках, так же как и четыре пулемета Кольта и винтовки с патронами. Составили поезд из трех открытых платформ, трех вагонов Международного общества и, конечно, паровоза.

В то время, как мы нагружали поезд и устанавливали пушки и пулеметы на платформах, к вокзалу подошли два эшелона. В одном из них была сотня семиреченских казаков, а в другом – оружие, которое казаки везли с собой в Семиречье. Мы присоединились к ним или, вернее, решили, что наш эшелон пойдет первым. Доехали без приключений до Знаменки, которая оказалась в руках «красных», приславших нам что-то вроде ультиматума. В ответ наша «тяжелая артиллерия» пустила над вокзалом две шрапнели. Этого оказалось достаточно, чтобы освободить нам дальнейшую дорогу, и мы благополучно, все в тех же спальных вагонах, добрались до Волновахи. Однако за этой станцией железнодорожные пути оказались разобраны на шесть верст рабочими Донецкого бассейна.

Мы, было, собрались уже идти пешком, но семиреченские казаки, которые не хотели бросать эшелоны с оружием, уговорили нас собрать разобранный путь. В это время стали подходить поезда полной Донской дивизии, забившие все пути. Начались переговоры, и наконец решили, что впереди пойдет наш эшелон, за нами – семиреченские казаки, а потом – донские.

Мы выслали заставу в 50 человек. Мартыновский и я легли и заснули крепким молодым сном в купе нашего спального вагона. Уже светало, когда меня разбудил голос Мартыновского:

– Лева, вставай скорей! Веревкой пахнет.

Быстро одевшись, мы вышли в коридор. Поезд был окружен донцами, требовавшими, чтобы всех нас, офицеров-неказаков, повесили на телеграфных столбах. Два выстрела, один за другим, в нашем вагоне. Двое офицеров застрелились. Раздался голос полковника Толстова, нашего командира:

– То, что сделали эти молодые люди, – преступление. Они не достойны звания русского офицера. Офицер должен бороться до конца.

Затем последовал приказ строиться в коридоре; рассчитаться; от середины направо и налево выходить из обеих дверей вагона.

Штыки наперевес выскакивают первые наши офицеры. Из задних рядов казаков послышались крики: «Бей их!» – между тем как стоявшие впереди донцы нам улыбались и любезно уступали дорогу. Мы выстроились перед вагоном и после команды: «Ряды вздвой! Направо, правое плечо вперед!» – совершенно спокойно прошли через расступающуюся перед нами многотысячную толпу.

Уже когда мы были в поле, глухо раздались казачьи выстрелы. Наша колонна тогда развернулась, и мы ответили одним залпом по толпе: видели, как наш противник в панике прятался под железнодорожными вагонами.

Пошли дальше походным порядком, и по дороге присоединилась к нам наша застава.

На следующее утро – это было 31 декабря – мы подошли к знаменитой реке Калке. Неужели нас ждет участь предков, «легших костьми» здесь, на этой маленькой речке, теперь замерзшей и покрытой густым туманом?

С противоположного берега раздались частые выстрелы. Мы рассыпались в цепь и дали один залп. Все успокоилось. Перешли через Калку. Перед нами были опустелые одиночные окопы. Ни одного человека…

Пошли дальше. Вечерело. Начали искать ночлега, хотя бы скромного. Однако, по-видимому, не судьба нам была заснуть в эту ночь. В поисках жилья мы попали не в убогую хату, а в богатое, огромное имение. Гостеприимный помещик пригласил нас встретить наступающий Новый год в большой зале усадьбы. Когда часы пробили 12, мы, все офицеры нашего эшелона, сидели за уставленным едой и бутылками с французским шампанским столом, покрытым белоснежной скатертью.

Наутро в наше распоряжение были предоставлены сани, и хватило их на нас всех – 154 офицеров!

Так мы доехали до железнодорожной станции, которая оказалась занятой отрядом партизан Чернышева. Определенно 1918 год начинался хорошо! Партизаны встретили нас радушно и согласились вызвать для нас эшелон из Таганрога. В это время стали подходить эшелоны тех самых донцов, которые собирались нас повесить. На этот раз, по понятным причинам, они этого желания нам не высказали, а, наоборот, были невероятно любезны. Несмотря на все их подобострастие, мы все же им «вежливо» напомнили об их поведении на станции Волноваха… но эти напоминания мы милостиво прекратили, как только наш эшелон был подан.

На нем мы уже вполне благополучно добрались до Новочеркасска; сразу же явились на Барочную, 2¹⁰⁷, где и были зачислены в ряды Белой армии.

Д. Марченко¹⁰⁸
На боевых постах¹⁰⁹

26 ноября, в День святого Георгия – праздник Георгиевских кавалеров, командир полка назначил на вокзальной площади митинг, а потом парад полку, с раздачей наград за летние бои. Солдаты к этому дню особенно готовились. На каждый штык привязали красную тряпку. Готовились речи в чисто большевистском духе и соответствующие лозунги на транспарантах. По соседству с моей ротой квартировали пулеметчики. Офицеры их накануне были у меня и, обсудив положение, решили под всякими предлогами на митинг не идти. Я позвал утром младшего офицера прапорщика Яна Таистко, только что произведенного из подпрапорщиков, и приказал ему вести роту на митинг, а я, дескать, не пойду. Пулеметчики не сдержали слова и на митинг пошли.

В 16 часов полк с музыкой и красными лоскутьями на винтовках вернулся на квартиры. Я наблюдал из окна, выходившего на главную улицу, по которой он возвращался. Не прошло и двух часов, как ко мне явился солдат из команды связи и передал постановление полкового комитета о том, что я отрешаюсь от командования ротой и перехожу на положение младшего офицера в ней, а ротой будет командовать мой бывший фельдфебель Таистко. Я к этому отнесся равнодушно и вечером пошел к командиру 3-й роты поручику Погибко. Вернувшись поздно домой, я нашел в комнате спящим на диване подполковника Плохинского Назара Борисовича¹¹⁰, переведенного к нам летом из Рыльского полка помощником командира нашего. Это был доблестный офицер, Георгиевский кавалер, имевший также английский орден, золотое оружие и «Владимира». Оказывается его постигла моя судьба: он отрешен от своей должности и назначен младшим офицером в 1-ю роту. За то, что тоже не пошел на митинг. Так двое Георгиевских кавалеров были поставлены в подчинение вчерашнему подпрапорщику.

Утром, переговорив между собою, решили идти к полковому врачу и просить его направить нас в лазарет для дальнейшей эвакуации по болезни. В тот же день все было для нашей отправки оформлено. В хозяйственной части получили все причитающиеся деньги. На следующий день получили в штабе послужные списки. Тут меня стали уговаривать остаться и принять должность полкового адъютанта. Я категорически отказался.

Решили уезжать утром 6 декабря в День святого Николая. Накануне уложили вещи в чемоданы и заказали извозчика. Он приехал вовремя, но уже всходило солнце. Солдаты встали, умывались во дворе. Быстро погрузились и поторапливаем извозчика. Я все время оглядываюсь: нет ли погони?.. На душе тяжело. «Кошки скребут». Душат слезы.

Так верный своему долгу русский офицер заканчивает двухлетнюю службу в ставшем родным полку, в роте, которой командовал с перерывами столько же времени. Все добро и зло я делил с солдатами, добрыми русскими людьми, которых революция сделала постепенно озлобленными распущенными врагами.

Плохинский вскоре пересел на машину начальника дивизии и на ней уехал верст на сто в тыл и там сел в поезд. А я часа через полтора в тыловом отделении дивизионного лазарета оказался первой ласточкой здесь в качестве офицера-изгнанника, не примирившегося с неслыханным унижением, честь и достоинство которого были поруганы. Старший врач меня очень хорошо принял, отвел отдельную комнату. Вскоре ко мне пришел Михаил, мой бывший «полевой денщик», служащий теперь в этом госпитале.

К вечеру прибыл еще один, одноглазый поручик Старооскольского полка. Еще немного позднее явился из мортирного дивизиона бывший начальник 2-й пулеметной команды полка штабс-капитан Василий Бутенко¹¹¹, откомандированный в октябре в артиллерию. У него была с собой наволочка с парой белья. Остальных вещей солдаты не дали, да еще приставили часового к хате, но он ночью сбежал и прошел верст тридцать из Румынии до Новоселиц. В октябре, когда были выборы в Учредительное собрание, в полку было подано лишь два голоса за «кадетов» (Конституционно-демократическую партию) – его и мой.

На следующий день подъехало еще несколько человек, и мы стали просить доктора отправить нас поскорее дальше. Утром нас посадили на двуколки и отвезли на станцию Овечка в санитарный поезд. За несколько часов поезд был набит покинувшими свои части офицерами. К вечеру мы тронулись, покидая навсегда старую армию. По вагонам прошла дежурная сестра и предлагала измерить температуру или принять порошки. В ответ раздавался дружный хохот. Мы больны не телесно, а духовно. Больны за Родину, за армию и в лихорадочной тревоге за их судьбу. (Позднее я узнал, что полковой комитет о моем самовольном отъезде сообщил домой в Астахове и там сельский комитет осудил меня на смерть заочно.)

На другой день были в Жмеринке. Поезд задержался. Я выскочил на станцию побриться и спешил обратно в поезд, как вдруг все входы и выходы вокзала были заняты солдатами (с офицерами) лейб-гвардии Волынского полка. Я предъявил офицеру свое свидетельство о болезни и объяснил, что санитарный поезд может с минуты на минуту отойти. Тот не хотел меня слушать и направлял к комиссару станции. Тогда я выпрыгнул в окно и быстро добежал до поезда, который уже тронулся.

* * *

Теперь надо было решать, куда ехать. Санитарный поезд имел конечным пунктом Чернигов. Мы, я и Бутенко, хотели в Киев. На станции Цветково надо было пересаживаться. Ночью приехали туда и, покинув наш благодатный санитарный поезд, вошли в зал вокзала. Все было буквально забито солдатами, спящими на полу, усыпанном шелухой от семечек и всяким сором. С трудом нашли место поставить мой чемодан и уселись на него. По очереди каждые полчаса наведывались к дежурному по станции, справляясь – когда будет поезд на Киев. Ответы были неутешительные: «Скоро не предвидится. Может быть, утром». Ну, думаем, положение наше отчаянное. Рассветет, солдатня пробудится, и скандал неминуем.

Так оно и было. Проснувшиеся солдаты начали копошиться, потягиваться и, увидев в приличном виде наше обмундирование, стали неприязненно шушукаться. Мы вышли с вещами на перрон и стали в стороне. Я еще раз пошел к дежурному и услышал радостную весть: «Сейчас будет на Киев порожний товарный, с фронта, из-под скота. Поспешите».

Не успел сообщить новость Бутенко, как нас окружили солдаты. «Снять с него шашку и револьвер! А у них на гимнастерках погоны… содрать сейчас же! Да что вообще церемониться – к стенке, и все… Положение было отчаянное. Будет схватка, и я уложу нескольких из своего нагана. В этот момент остановился против нас ожидаемый поезд. Мы схватили вещи, растолкали окружение, вскочили в вагон и задвинули дверь теплушки. Солдаты растерялись, а поезд в тот же момент отошел, и мы избежали самосуда.

На второй день добрались наконец до Киева. Я остановился в гостинице, а Бутенко у своего дядюшки – инженера. Мы ежедневно встречались и вместе совались в разные учреждения, наводя справки и настойчиво отыскивая выход из положения.

Формировалась украинская армия. Мы пошли в штаб информироваться. Приняли нас любезно и были готовы принять немедленно. Но на наш вопрос – как у них с солдатами и не ждет ли нас в их частях та же судьба, от которой спасаясь мы покинули фронт, – последовал ответ без всякой уверенности, с призывом идти на риск «ради Неньки Украины». Мы попросили дать время подумать… и ушли.

У нас обоих была непоколебимая воля продолжать воевать с немцами. В победе союзников мы не сомневались, а после их победы большевики, мол, падут и в России установится порядок. Надо попытаться пробраться к союзникам. Мы пошли на другой день к английскому военному представителю и, изложив свои соображения, просили помочь нам. Слушавший нас майор насторожился и ответил, что высоко ценит доблесть русского офицера, но это практически из Киева осуществить невозможно, а кроме того, всякая помощь нам вызовет реакцию со стороны большевиков, а с ними в данный момент Англия ссориться не желает.

Назавтра такой же визит к американцам. Их представитель принял нас лучше, чем англичанин. Внимательно выслушал, предупредил, что рассчитывать попасть сразу на офицерскую должность, несмотря на наш боевой опыт, мы не можем («Американским офицером может быть только американский гражданин!»), а солдат своих у Соединенных Штатов хватит; но мы ему очень понравились, и, если мы сможем сами добраться до Владивостока (в этом он нам ничем помочь не в состоянии), он готов дать нам «явку» к тамошнему военному представителю, и тот сделает для нас все возможное. Он сообщил нам некую трехзначную цифру и обещал сегодня же написать о нас туда. Мы поблагодарили и ушли¹¹².

Но нам нужно было узнать прежде всего – что же творится на Дону.

Встречаю случайно соученика из Новочеркасска, служит в Представительстве Союза казачьих войск. Пошел с ним туда и узнал, что действительно генерал Алексеев формирует там Добровольческую армию. На следующий день получили документы и проездные деньги, а 20 декабря двинулись навстречу своей новой судьбе¹¹³.

Едва втиснулись в скорый поезд. Я стоял сначала в уборной, так как ни в купе, ни в коридоре мест не было. Потом нам удалось попасть в купе, занятое офицерами какого-то «Славянского ударного полка», среди которых старшим был капитан Скоблин¹¹⁴, знавший Бутенко с лета 1915 года по его посещениям Рыльского полка, где Скоблин был начальником команды разведчиков. В пути, за станцией Синельниково, поезд был обстрелян. Остановился. Много офицеров вышло из вагонов, дали несколько выстрелов из револьверов в темноту. Обстрел прекратился. Поезд тронулся и без дальнейших приключений на рассвете 22-го прибыл в Ростов. Здесь «славяне» нашего и соседних купе преобразились: на рукавах появился череп со скрещенными под ним костями и надписью «Корниловцы». Стало как-то веселее. Явилась уверенность в чем-то.

Ко мне подошли два офицера с Георгиевскими крестами и, увидев мой, сразу же предложили записаться в Георгиевский батальон. Я отказался, не желая расставаться с Бутенко, с которым теперь меня связала судьба…