Текст книги "Зарождение добровольческой армии"

В. Ларионов
Последние юнкера
(продолжение)³⁴⁰

Проехали Ростов-на-Дону и наконец добрались до Новочеркасска. На городском вокзале мы встретили группу сотоварищей-константиновцев и приехавших немного раньше нас михайловцев. Пошли в гору на Барочную улицу, дом номер 2, где находились в это время штаб армии и общежитие для приезжающих. То, что мы узнали от товарищей, было малоутешительным: «Армия генерала Алексеева» насчитывала, считая и нас, приехавших юнкеров-артиллеристов, лишь несколько сот человек. Правда, почти каждый день в Новочеркасск приезжали с фронта офицеры и отдельные бойцы «ударных батальонов», в том числе и женского.

В общежитии на Барочной улице нас приняла Бочкарева, симпатичная и миловидная девушка в форме прапорщика ударного батальона. Мы ей явились, доложив о своем приезде из Петербурга. Нас накормили борщом с мясом и хлебом и дали чая с большим куском сахара.

Вечером, к ужину, собралось около сотни офицеров, членов Алексеевской организации, будущей Добровольческой армии. Среди них было немало боевых офицеров с фронта, с орденами и с нашивками за ранения. Выделялись преображенцы – князья Хованские³⁴¹, измай-ловец – капитан Парфенов, энергичный, боевой офицер.

От них мы узнали о положении на Дону. Настроение донских казаков не в нашу пользу, они устали от войны, считают, что большевики их не тронут, и лишь атаман-генерал Каледин да небольшая группа боевых офицеров участвуют в антибольшевистской политике, считая борьбу с большевиками неизбежной, и сотрудничают со штабом генерала Алексеева. Генерал Каледин не имеет вооруженной силы, за исключением нескольких десятков офицеров, идущих за ним, да юнкеров Новочеркасского Донского училища. Казаки-фронтовики разложены большевистской пропагандой не меньше русских запасных батальонов, стоящих в Ростове и Батайске; они говорят, что большевики им «братья», что они не хотят допустить «пролития братской крови». Донской Войсковой Круг играет в «парламент», либеральничает и закрывает глаза на развитие большевистской угрозы на Дону. Фракцией «иногородних» овладели большевики, требующие немедленного удаления с Дона собравшихся там «контрреволюционеров».

Член Круга Богаевский, пламенный патриот Дона, произносит зажигательные речи, стараясь пробудить донской патриотизм, политическое самосознание, гордость. Он пытается поднять Дон на борьбу против большевизма, но это ему слабо удается.

Эгоизм и шкурные интересы решительно доминируют: «моя хата с краю».

В уютном и богатом Новочеркасске, заваленном еще всеми благами прошлого – мясом, белым хлебом, фруктами и вином, всем тем, что в Петербурге уж давно только снится, – по улицам гуляют прибывшие с фронта расхлестанные дезертиры и сплевывают на тротуары лузгу. Чести, даже своим донским генералам, никто из фронтовиков не отдает.

В городе тревожно… Какие-то люди, не только ночью, но и днем, стреляют с крыш домов из винтовок, сея панику и общее беспокойство.

В середине ноября съехались все «заговорщики» из Петербурга и наша Константиновско-Михайловская рота выросла до 300 человек.

С Барочной улицы нас перевели в казармы на Хотунок. Мы, фактически, представляли собой сильную пехотную часть, вооруженную «до зубов» винтовками и ручными гранатами. Назначенный командиром этой сводной «артиллерийской роты» гвардейский капитан Парфенов придавал большое значение обучению бою ручной гранатой, но уже через несколько дней он был назначен командиром вновь сформированного «пехотного» батальона из прибывших на Барочную улицу молодых офицеров с фронта, юнкеров пехотных училищ, школ прапорщиков и даже нескольких морских кадет и гардемаринов. Этот батальон входил в формируемый отряд полковника Хованского. Наша сводная «артиллерийская рота» была переведена из казармы на Хотунке в помещение Платовской гимназии на Ермаковский проспект, близ центра города. Новым ротным командиром был назначен артиллерийский капитан Шаколи, курсовой офицер Михайловского артиллерийского училища. Кадровый офицер, кончивший артиллерийскую академию, слегка суховатый формалист, строгий и придирчивый, он тем не менее был любим юнкерами за ровный и добрый характер. Он был единственным из курсовых офицеров обоих артиллерийских училищ в Петербурге (а их было не менее сорока!), решившим разделить судьбу своих воспитанников и пустившимся на «авантюру», чреватую самыми опасными последствиями.

Под командой капитана Шаколи мы почувствовали себя вновь юнкерами и вошли в прежнюю обстановку дисциплины юнкерского училища. Капитан Шаколи цукал за опаздывание из отпуска, строго требовал соблюдения общего военного порядка и чистоты, что было нелегким делом из-за скученности в помещении классов гимназии. Шаколи строго запрещал пить, курить в помещении и играть в карты.

В один прекрасный вечер капитан накрыл компанию карточных игроков, не успевших спрятать карты. Карты были конфискованы.

В спальню пришли фельдфебели и скомандовали построиться. В коридоре скоро послышался звон шпор Шаколи. «Смирно! Равнение направо!»

Капитал Шаколи долго стоял перед строем и молча смотрел на юнкеров, потом достал из кармана колоду карт и так же молча начал медленно разрывать по одной карте. Операция продолжалась минут двадцать. Виновные, однако, не были вызваны перед строем и не были наказаны.

Однажды капитан начал цукать юнкеров за нечистоту в уборных. «Разнос» продолжался добрых полчаса, пока один из «козерогов» 12-го курса, бывший студент-технолог, не попросил разрешения «доложить» и почтительно «доложил» начальству, что существуют формулы, согласно коим канализационные трубы могут обслуживать только строго определенное число людей, и если эти нормы нарушаются, то засорение труб неизбежно. Спорить с инженером-специалистом было неудобно, и капитан Шаколи замял разговор, перенеся «разнос» на другие, менее специальные объекты.

Капитан Шаколи, ввиду своей учебной и академической деятельности, не знал войну в действительности, а о пехотных строях и боевых развертываниях не имел представления. Поэтому наши занятия стали довольно оригинальными. Капитан-академик считал, что сводно-артиллерийской роте придется действовать лишь на улицах городов против слабо вооруженной толпы. Очевидно, он сравнивал события наших дней с восстаниями 1905 года. Мы ходили регулярно в городской парк, обучались там залповой стрельбе, конечно без патронов, а затем бежали «в штыки». Нашим кадетам пехотный строй еще в корпусах надоел до чертиков, и они ругались, идя на учение.

Дни шли за днями… На севере Дона поднималась грозовая туча: московские партийные стратеги почуяли, что на Дону происходит что-то неладное. Запасные батальоны в Ростове и в других городах, по требованию большевистского центра, явно готовились к вооруженному выступлению. Шумели и новочеркасские большевики.

В тревожные ночи, когда, по агентурным данным, ожидалось их выступление, все группы Алексеевской организации сосредоточивались в полном боевом снаряжении на Барочной улице и там проводили большую часть ночи. Отряд представлял собой уже довольно внушительную силу – около тысячи хорошо вооруженных, идейно готовых на все бойцов.

Иногда наша рота проходила по городу с военными песнями. Это был для нас как бы парад. Тут уж наша «кадетня» старалась превзойти саму себя: маршировали, как прусские гренадеры Фридриха Великого, бросая открытый вызов революции, анархии, дезертирам и самой распущенной толпе на заплеванных лузгой тротуарах.

Выравненные штыки блестят на солнце, винтовки подняты высоко «по-гвардейски», шпоры трехсот человек мерно лязгают в такт шагу. «Смир-но! Равнение напра-во, господа офицеры!»

Честь генералу… Донской генерал, очевидно в отставке, уже старичок, испуганный революцией, робко идет по тротуару, боится, как бы его не толкнули, не обругали новые господа улицы. Старик никак не думает, что это командуют ему, роняет палку, растерянно машет рукой… Строй уже прошел, а генерал все стоит на улице и смотрит ему вслед. Слезы медленно стекают по морщинам, выжженным, быть может, еще солнцем Плевны, знойными ветрами бухарских пустынь.

А вокруг все та же улица: «революционные» чубы, расстегнутые шинели и гимнастерки, цигарки в зубах, мятые фуражки на затылках… Нас ненавидят и шипят вслед, бросая взгляды, полные ярости и ненависти: «Буржуи… империалисты… Войну затеваете? Зачем сюда приехали? Мать вашу!.. Кадеты проклятые!..»

А тут еще юнкерская песня:

 
Скачет и мчится лихая батарея,
Стальные пушки на солнце блестят!
Эй, песнь моя, любимая!
Буль-буль-буль бутылочка
Казенного вина.
Справно повзводно сидеть молодцами,
Не горячить понапрасну коней…
 

Скоро наша Константиновско-Михайловская артиллерийская рота стала единым спаянным целым. Враждовавшие с незапамятных времен «михайлоны» и «констапупы» оказались рядом в строю, рядом за столом и рядом, вповалку, на кроватях. По существу, и те и другие – бывшие кадеты, часто одноклассники и товарищи, и «вражда» носила лишь внешний характер, вызванный традиционным соревнованием двух отличных артиллерийских училищ. Обвиняли друг друга в непонятных для постороннего человека вещах. Например, в Константиновском училище не воспрещалось ругаться, в Михайловском ругань, по традиции, не допускалась. Константиновцы издевались над «приторной» вежливостью михайловцев, которые отвечали песенкой-«журавлем»:

– Кто невежлив, глуп и туп – это юнкер констапуп…

Оба училища обвиняли друг друга в пристрастии к пехоте. Константиновцы дразнили михайловцев, что те слишком усердно занимались пешим строем, что у константиновцев возбранялось.

Михайлоны допекали константиновцев черной опушкой на их погоне, говоря, что они «носят траур по пехоте». Намек был на происхождение Константиновского училища от «Дворянского Полка», бывшего сто лет тому назад пехотной школой, что било константиновцев по больному месту. Константиновцы смеялись над традицией михайловцев носить шпоры на младшем курсе, что строго воспрещалось. Поэтому юнкера-михайловцы, идя в отпуск, надевали шпоры в ближайшем подъезде. Тот, кто попадался на этом проступке первым и получал арест и запрещение отпуска на месяц, получал от товарищей по традиции «Савельевские шпоры». Это обстоятельство упоминалось в песне константиновцев, перечислявшей «грехи» михайловцев, и в том числе «…и надевать в подъездах шпоры»… А в противоположность «убожеству» «михайлонов» воспевались собственные достоинства, на мотив «Алла верды», – «Но то ли дело – Полк Дворянский»…

Вместе же мы в тот год пели песню, названную «Молитва офицера».

После печальных строк:

 
На родину нашу нам нету дороги,
Народ наш на нас же, на нас же восстал.
Для нас он воздвиг погребальные дроги
И грязью нас всех закидал, —
 

так звучали последние слова:

 
…Когда по окопам от края до края
Отбоя сигнал прозвучит,
Оберется семья офицеров родная
Последнее дело свершить.
Тогда мы оружье свое боевое,
Награды, что взяты, что взяты в бою,
Глубоко зароем под хладной землею
И славу схороним свою…
 

А принесенная нам фронтовая песня «Туркестанских стрелков», в несколько переделанном виде, стала традиционной песней всей Юнкерской батареи:

 
Ликующим кликом врагам возвестили,
Что им не осилить петроградских юнкеров,
За замок Инженерный мы им отомстили
Ударом могучих штыков…
Несчастной России несем мы свободу
Пусть верит она добровольцам своим.
Великою клятвою Русскому народу
Клянемся, что мы победим!..
 

26 ноября грянуло большевистское восстание в Ростове. Запасные батальоны, матросы и фабричные рабочие-красногвардейцы овладели центром города и его предместьем – Нахичеванью. В Новочеркасске распространились слухи, что красные идут на столицу Дона с целью захватить атамана и раздавить «кадетскую контрреволюцию».

Тревога… Звонят телефоны, бегают офицеры с полным снаряжением. Приказание: приготовиться «в ружье», потом «отставить». Мы спешно готовимся. Юнкера чистят винтовки, смазывают затворы.

Слышно непрерывное щелканье со всех сторон. Работают молча. Получают патронташи с патронами и ручные гранаты с ударниками. Личные вещи упаковывают и относят на чердак. «Наконец дождались… Наконец-то в бой», – таково общее настроение.

Через некоторое время приходит приказ: строиться на улице в полном снаряжении в походную колонну. Все бегут по лестнице вниз, словно боясь опоздать, кому-то второпях чуть не выкололи глаз штыком. На улице строятся, офицеры на местах. Шаколи, с шашкой и полевым биноклем, становится в голове колонны и протяжно, не по-пехотному командует: «Шаа-гом маа-рш!»…

Винтовки на ремень, колонна движется быстро на Барочную улицу. Там суматоха большого штаба. Артиллерийская рота вытянулась вдоль тротуара и уже дольше часа ожидает дальнейших приказаний. Наконец появляется довольно улыбающийся капитан Шаколи и радостно кричит: «Достроиться! Домой!»

В ответ слышен скрытый ропот, но колонна, конечно, послушно строится и поворачивает обратно в Платовскую гимназию. Там следует приказ: собраться в зале. Мы узнаем, что не кто иной, как капитан Шаколи, уговорил командование оставить артиллеристов в Новочеркасске, а на Ростов направить лишь отряд полковника князя Хованского, который уже рано утром направился поездами на Ростов – Нахичевань.

Негодование против капитана Шаколи еще более усиливается, когда он произносит в зале небольшую речь, уговаривая юнкеров не горячиться: «Воевать вы еще успеете, не забывайте, что вы артиллеристы, специалисты, которых надо беречь, а не бросать сразу же в огонь… Такого материала здесь не много». Очевидно, он то же самое говорил и генералу Алексееву и настоял на отмене приказа идти на Ростов. Однако на другой день в Платовской гимназии становится известным, что отряд полковника Хованского потерпел неудачу под Нахичеванью, отступает на Новочеркасск и что уже решено послать Юнкерскую артиллерийскую роту под Нахичевань-Донскую.

Капитан Шаколи печален. Теперь поход неизбежен. Повторяется вчерашнее: Михайловско-Константиновская сводная артиллерийская рота строится в полной боевой готовности перед Платовской гимназией. Больных – нет. Дух бодрый, настроение воинственное, но не у начальства, настроенного довольно мрачно. Патронташи набиты до отказа, ручные гранаты на поясах, юнкерские фуражки заменены у многих донскими папахами. Погоны почти у всех юнкерские с вензелями «М» или «К». Капитан Шаколи вышел в офицерской шинели мирного времени, перепоясанной новым поясом и наплечными ремнями. У него шашка и артиллерийский бинокль. Команда: «Смирно! Равнение на середину!.. На молитву!» Все снимают фуражки и крестятся. Невольно мелькает мысль: «Кто-то ведь не вернется назад…» «Накройсь!» Краткое напутственное слово, потом: «Правое плечо вперед! Шагом марш! Прямо!»

Колонна идет теперь по Ермаковскому проспекту вниз, мимо собора, прямо к вокзалу, где уж приготовлены вагоны. Кто-то из первого взвода спрашивает Шаколи: «Господин капитан, разрешите петь?» Шаколи поворачивается: «Нет, петь будем, когда будем идти назад… с победой».

Все призадумались, идут молча. Народ с тротуаров наблюдает за колонной. Никто не приветствует и не благословляет идущих в первый бой, на защиту донской столицы. Вот городской собор в византийском стиле, дальше крутой спуск к вокзалу. Идет редкий снежок, из степи дует холодный ветер, небо серо и уныло.

На первом пути стоит длинный эшелон, состоящий из вагонов 3-го класса, вагоны разделены для каждого взвода. Посадка… Поезд стоит уже больше часа. Темнеет. Вагоны не освещены. Оказывается, железнодорожные бригады отказались вести поезд с юнкерами «для подавления революционного пролетариата». Некоторые машинисты сбежали, и их тщетно ищут, иные упорствуют и не поддаются никаким уговорам. Спустилась ранняя ноябрьская ночь. Все тихо сидят во мраке. Некоторые юнкера заснули. При каждом движении сталкиваются и позвякивают штыки. На платформе слышны голоса: «Передать по вагонам: есть ли среди юнкеров бывшие студенты-путейцы?» Вот когда пригодились «шпаки» и «козероги»…

После долгих поисков нашли двух студентов-путейцев первого курса – Раскина и Фишера, юнкеров 12-го курса. Их тащат с торжеством на паровоз. Практически они, однако, весьма неопытны. Начались толчки да рывки. Вперед… назад… стоп… рывок. С полок летят винтовки и патронташи. Так долгие часы во мраке… После ряда попыток им все же удалось двинуть поезд с места. Часам к трем ночи еле-еле дотащились до станции Аксай. На платформе слышались оживленные голоса. Оказывается, на станции Аксай стояли эшелоны полковника князя Хованского и капитана Парфенова. Отряды: офицерский, юнкерский и морской-гардемаринский были накануне отбиты с потерями от Нахичевани и теперь отошли к Аксаю, везя с собой раненых и нескольких убитых. Встреча в Аксае была невеселая. Отступившие рассказывали, что большевиков не менее тридцати тысяч и они двигаются к Новочеркасску.

От этих рассказов стало как-то не по себе. Тягостное предчувствие не давало спать. Я вышел на платформу с другими юнкерами. На платформе горел большой костер, а у костра какой-то офицер из отряда Хованского советовал вновь прибывшим строить из шпал, мешков земли и рельсов «блиндированный» поезд. Времени, однако, больше не было. Прозвучал приказ «По вагонам!» – и поезд двинулся малым ходом дальше к Нахичевани, навстречу врагу.

Рассвет, серое утро… Довольно большая станция – Кизитеринка. На станционной платформе выстроилась Юнкерская артиллерийская рота. Холодно. От бессонной ночи дрожишь, и зубы выбивают барабанную дробь. От Кизитеринки верстах в десяти Нахичевань-Донская, вокзал и предместья Ростова. Там – враг. Направо от станции – подъем в гору, где дома станицы Александровской, налево, под откосом, течет Дон – черная вода в белых, снежных берегах. В степи повсюду черные прогалины пахоты. Далеко видны стога сена, за которыми двигаются крошечные черные фигурки. Оттуда, а также со стороны станции Нахичевань, слышны редкие, но довольно близкие выстрелы. Впереди – заставы казачьего отряда полковника Попова, которому подчинен и отряд юнкеров.

Скоро появляется полковник Попов, высокий чернобородый казак, здоровается с капитаном Шаколи и уводит его в станционное здание на совещание. В это же время сестры милосердия приносят юнкерам хлеб и чайную колбасу. Аппетита нет, но как-то автоматически все же ешь. Раздается команда «Становись!» – это вышел капитан Шаколи. Взводы артиллерийской роты получили направление и расходятся рядами. Наш первый взвод идет направо от полотна, по канаве, в направлении Нахичевани.

Не прошли и полкилометра, как просвистели первые пули. Звук был высокий, нежный и не страшный. Всем стало весело. Жизнерадостный юнкер Неклюдов, из бывших доцентов, начал шутить. Никакого противника больше не видно, так как впереди гребень возвышенности, а на гребне железнодорожная будка. Чем ближе к будке, тем чаще свистят, уже не на излете, пули. Команда: «Стой!» Молодой офицер-кавказец, нас сопровождающий, идет к будке и, стоя там под градом пуль, рассматривает в бинокль противника. Его белый башлык развевается по ветру. Вот он бежит назад… Взвод разбивается по отделениям и начинает двигаться направо по улицам станицы, оставляя позади железнодорожное полотно и поезд. Первый взвод собирается около двух огромных стогов сена, на другой окраине станицы.

Противник заметил, очевидно, движение на краю станицы, стрельба участилась, пули свистят непрерывно. Некоторые юнкера побледнели и жмутся к стогам, другие, наоборот, бравируют, шутят, подсмеиваясь друг над другом. Капитан Шаколи вскарабкался на большой стог соломы и установил там большую артиллерийскую трубу. Видимо, собирается командовать ротой, как батареей.

«Первый взвод! От середины по линии в цепь! Бегом!» Это нам. Сопровождающие нас пехотные офицеры командуют, и мы, уже не обращая внимания на пули, бежим вперед, перелезая невысокие станичные заборы, через огороды и фруктовые сады. Хочется как можно скорее увидеть противника и начать стрелять. У последних сараев перед нами открывается вид: заводы Нахичевани как на ладони. Перед заводами – густые цепи красных. Позади нас звонко бьют две трехдюймовки. «Наши – казачьи!» – кричу юнкеру Прохорову. Смотрю вперед и вижу, как облачка пристрелочной шрапнели медленно плывут над фабричной трубой. Впереди, правее, видны казаки-пулеметчики, начавшие строчить по красным; еще правее, между крайними домами, видны шинели продвигающихся юнкеров первого взвода.

В это время слышу какое-то близкое щелканье и ощущаю сильный удар, словно камнем в правый бок. Тупая боль и ощущение проникновения постороннего предмета куда-то в глубину тела. «Ранен!» – говорю Прохорову и роняю винтовку. Прохоров помогает мне подняться, и мы медленно бредем назад. Все стало как-то безразлично и серо кругом. Как во сне, вижу казаков у патронных двуколок, стоящих за домами. «Как трудно перелезать через заборы!» Подвезли арбу с соломой, куда меня и положили. На ту же арбу положили и другого раненого юнкера, михайловца Малькевича, поддерживавшего перебитую у плеча руку и громко стонавшего. Мы с ним были первыми ранеными Юнкерской артиллерийской роты. Нас повезли на перевязочный пункт, около станции. В воздухе низко что-то прошуршало, и впереди, совсем близко, раздался взрыв. То канонерская лодка «Колхида» открыла с Дона огонь по расположению нашего отряда. Передовой перевязочный пункт находился на железнодорожной будке, близ Аксая, почти на линии ружейного огня и под обстрелом «Колхиды». В будке работали лишь две молоденькие сестры и студент-санитар. Раненых в будке было только трое: юнкер Малькевич, я и юнкер из казачьего Новочеркасского училища. Других раненых везли, очевидно, прямо на Аксай. Казачий юнкер был тяжело ранен: пуля вошла в плечо и вышла около позвоночника в нижней части спины. Раненый стонал и обливался кровью. Перевязка тотчас же намокала. Сестры от него не отходили. Стонал и юнкер Малькевич. Сестры все внимание обращали на стонущих, а меня принимали за легко раненного, и когда, уже под вечер, пришла из

Аксая повозка, в нее уложили Малькевича и юнкера-казака. Сестры говорили, что впереди никого из наших нет и красные близко. Они ушли вместе с повозкой, сказав, что пришлют повозку и за мной. Остался лишь санитар-студент.

Пришла ночь, а повозки все не было. У меня начался сильный жар. Студент предложил идти на станцию пешком, так как дальше оставаться было опасно. Мы пошли по шпалам, обнявшись. Слепое ранение в бок почти не причиняло мне боли, но в жару я все время говорил. Трудно сказать, сколько времени мы шли, но мы добрались до станции Кизитеринка. В зале станции сидели и лежали какие-то казаки с винтовками, не то отступившие, не то пришедшие на поддержку. Тут стало известно, что наше наступление на Нахичевань отбито красными. Через некоторое время какие-то люди подняли меня и положили прямо на пропитанную навозом солому в вагон. Но просто лежать было уже хорошо.

Теплушка долго прыгала по стрелкам взад и вперед и наконец остановилась. Дверь распахнулась, ворвался свет. «Аксай! – крикнул кто-то. – В санитарный поезд!» Меня опять подняли и понесли. В санитарном поезде уже было светло, тепло и уютно. На время пришло забытье.

В эту же ночь поезд пришел в Новочеркасск, где раненых уже ожидали санитарные машины. Нас быстро провезли по тополевой аллее мимо собора и памятника Ермаку. Улицы в поздний час были пусты, над головой – ночное небо и яркие, вечные звезды.

Таков был мой первый бой и печальное возвращение… На узкой улице машина остановилась. Над лампой виднелась вывеска: «Больница Общества Донских Врачей». «Еще раненые! – раздался женский голос. – Санитары, давайте носилки!»

Высокая температура держалась долго, мой организм отчаянно боролся со смертью. Наконец из раны прорвался гной, и появилась надежда на возвращение к жизни. Добровольная сестра милосердия, дочь Верховного Главнокомандующего генерала Алексеева, Клавдия Михайловна Алексеева, была моим ангелом-хранителем, дни и долгие вечера боролась она за мою жизнь. Всегда бодрая, энергичная, она не отступала перед трудностями жизни, и, глядя на нее, верилось в лучшее будущее и в конечную победу. Ее младшая сестра, Вера Михайловна, такая же идейная и целеустремленная, готовая жертвовать всем для раненого, – просиживала ночи над тяжело раненным юнкером Малькевичем, стараясь его спасти. Третьей добровольной сестрой нашей палаты была дочь генерала Корнилова, Наталия Лавровна³⁴². Красавица блондинка с изумительно нежной кожей и очаровательной улыбкой, открывавшей жемчуг ровных зубов. Ее муж – морской офицер приезжал из Петербурга в Новочеркасск, чтоб взять ее с собой в Петербург, где он был преподавателем Морского училища, но она категорически отказалась, после чего их дороги разошлись. Наталия Лавровна не скрывала, что она республиканка. «Как и мой папа», – говорила она, улыбаясь. Эти ее слова приводили в ярость лежавших в нашей палате двух гардемаринов Морского училища Сербинова и Клитина, ярых монархистов, из коих один был ранен пулей в ключицу, а другой притворялся контуженным, явно не имея намерения вновь попасть под пули. Оба жаловались Клавдии Михайловне и просили ее устроить так, чтобы Наталия Лавровна за ними больше не ухаживала. (Уже тогда намечался раскол среди приехавших добровольцев, делившихся идейно на «монархистов» и «республиканцев», ожидавших приезда генерала Корнилова.)

Ростов был взят после упорного боя и появления в красном тылу добровольческих частей и пластунов из Екатеринодара. Тридцатитысячная Красная Армия панически бежала на север и северо-восток. Наша сводно-артиллерийская рота потеряла нескольких человек: юнкер Баранов был убит наповал пулей в голову, от легкой раны в ногу скончался юнкер Неклюдов, блестящий доцент-юрист, идейно приехавший на Дон. Он заразился столбняком и через несколько часов умер. Умер от пулевого ранения в живот и юнкер-константиновец Певцов. Тяжело ранены были юнкера: Малькевич, Газенцер³⁴³ и я. Было еще несколько более легко раненных юнкеров, которых отправили в другие лазареты. У новочеркасских казачьих юнкеров было около десяти убитых и несколько раненых.

Отпевание убитых юнкеров состоялось в новочеркасском соборе. На этот раз Новочеркасск всколыхнулся. Многие осознали, что среди убитых была и своя, казачья, молодежь, кроме того, дело шло о защите Дона и столицы от какой-то враждебной Дону чужой силы. Народу на похоронах было много. Генерал Алексеев произнес исключительную по силе речь, во время коей обратился в сторону лежащих в гробах: «Орлята! Где были ваши орлы, когда вы умирали?» Присутствующим в церкви казакам-фронтовикам стало не по себе…

Однажды вечером зашел ко мне в палату капитан Шаколи, сел рядом с кроватью и посмотрел мне в глаза добрым и глубоким взглядом. Я не узнал в нем строгого, требовательного начальника. Он взял мою руку и тихо сказал: «От лица службы – спасибо за все… Спасибо за пролитую кровь».

В лазарет часто приходили товарищи-юнкера, вернувшиеся после взятия Ростова снова в Платовскую гимназию, и рассказывали все последние новости. От них я узнал, что несколько юнкеров из бывших гимназистов и студентов, после боя под Ростовом, уехали тайком на север – домой. Среди уехавших был и мой гимназический товарищ. Не устояли и не поверили. По слухам, Юнкерская рота должна была получить пушки и стать наконец настоящей батареей. Рассказывали и об успешных формированиях донских партизанских отрядов, большей частью из учащейся молодежи. Называли имя есаула Чернецова, творившего чудеса храбрости, главным образом на железных дорогах Донецкого бассейна.

Довелось мне увидеть в лазарете и троих глубоко уважаемых мною людей. Посетил нашу палату бывший Верховный, начальник Штаба Государя, генерал Алексеев. Очевидно, дочери ему успели подробно рассказать о раненых, ибо он обращался к каждому как к знакомому, спрашивал о здоровье, о настроении, об училище.

Старый Верховный Главнокомандующий российской армии производил огромное впечатление У МОМ, своим обращением, дружеской непринужденностью. Пришел к нам и другой герой российской армии – генерал Корнилов. Легендарная фигура «быховского пленника», начальника железной 48-й дивизии, беглеца из австрийского плена, создателя «ударных» корниловских батальонов, не могла не вызывать у меня уважения и даже преклонения. Наталия Лавровна давно уже это заметила и обещала мне привести к нам в палату своего отца. Было заметно, как она им гордится. Выйдя однажды, при помощи костылей, в коридор, я увидел перед собой человека невысокого роста в бараньем полушубке и в высокой шапке. Лицо его было загорелым и немного морщинистым от солнца и ветра. Черные, узкие, «монгольские», глаза смотрели прямо и пытливо. С первого же взгляда я узнал «быховского пленника». Мои костыли упали на пол. Он помог мне их поднять.

«Откуда Вы меня знаете? – спросил он. – Вы были под моей командой?» – «Нет, – сказал я, – но ведь Вас вся Россия знает!» Он улыбнулся и спросил, какого я училища, где и когда ранен. Конечно, я был счастлив, что смог поговорить с генералом Корниловым лично.

Приходил и генерал Каледин – тоже историческая личность. Генерал Каледин обошел нашу палату и разговаривал с каждым раненым. Он говорил мягким голосом и сразу же располагал к себе каким-то внутренним пониманием. Одно в нем поражало: он ни разу не улыбнулся. Атаман Дона, очевидно, смотрел дальше в будущее, чем все мы, и уже тогда видел и конец Дона, и свой конец.

За время моего отсутствия в моей части произошли некоторые события. На Новый год был устроен в «артиллерийской роте» торжественный банкет, на коем присутствовал только что прибывший в Новочеркасск генерал Марков – начальник «Железных стрелков». На этом банкете произошло торжественное примирение «михайлонов» и «констапупов» и вынесено решение: покончить с традиционной враждой. Пили много вина, обнимались…

Молодой генерал Марков произнес яркую и полную значения речь: «…Не надо тешить себя иллюзиями. Нам предстоит страшная борьба, и не многие увидят ее конец… Нам самим, для себя, ничего не надо!» Помолчал и крикнул: «Да здравствует Россия!»

В этот вечер кадетская традиционная песня «Братья, все в одно моленье души русские сольем…» имела глубокий смысл, и не было никого, кто бы этого не осознал всей душой и не произнес бы внутренне клятву верности – идти до конца.

Слова генерала Маркова начали быстро оправдываться: с первых дней января 1918 года началась на Дону борьба не на жизнь, а на смерть: Совет народных комиссаров в Москве учел опасность зарождения на Дону Добровольческой армии и бросил туда сотни опытных пропагандистов и шпионов, отряды латышских стрелков и отборные отряды красногвардейцев из обеих столиц. Кроме того, углекопам-коммунистам из Донбасса было роздано оружие и дано предписание нажать на Ростов и на Таганрог. С востока поднялись рабочие из Царицына против Донского атамана. С севера двигались на Новочеркасск распропагандированные казаки с фронта, с 6-й гвардейской батареей. С юга двигалась на Дон оставившая турецкий фронт 39-я дивизия, разложенная большевистскими ячейками. Кроме того, для большей устойчивости прибыли отряды ЧК из матросов, пленных венгров и китайцев.