Текст книги "Русская армия на чужбине. Галлиполийская эпопея. Том 12"

Генерал Абрамов очутился в этом кипящем котле людей, пораженных неожиданной новостью и поставленных в безвыходное положение. Стоя на капитанском мостике, он в короткой речи обратился со словами успокоения и призывал «не особенно поддаваться французским страхам». Из всех трех выходов только один – перейти на собственное иждивение – был хоть сколько-нибудь приемлем, и генерал Абрамов убеждал, что и с 1 апреля казаки не будут лишены пайка, что Главнокомандующий изыщет в дальнейшем способы помочь им, что нужно относиться к нему с тем же доверием, что и раньше. И пока говорил генерал Абрамов, с берега слышалось раскатистое «Ура!». Крики росли, ширились, играла музыка, и это «Ура!» захватило и «Решид-пашу». Под эти звуки съехал командир корпуса на берег и в самый тяжелый момент ободрил казаков своим словом и присутствием.

Опрос, о котором говорилось в приказе Бруссо, велся в самый грубой и циничной форме. Французские офицеры майор Бренн, капитан Пере и капитан Мишле в сопровождении вооруженной охраны обходили выстроившиеся части. Мы нарочно упоминаем здесь имена этих неизвестных французских офицеров, чтобы они не затерялись среди других имен, о которых не следует забывать оскорбленному русскому сердцу. Как сам генерал Бруссо, так и почти весь его штаб свободно говорил по-русски; это облегчало взятую ими на себя почетную обязанность освободить поскорее Францию от непосильного расхода, хотя бы ценой уничтожения своих «бывших союзников». К услугам их были и переводчики. Главное внимание добровольных агитаторов-офицеров было направлено на Советскую Россию. Говорилось, что советская власть укрепилась, что восстания подавлены, что слухи о голоде сильно преувеличены, что дальнейшая вооруженная борьба ни в коем случае не будет допущена, что лучше всего вернуться на родину. Что Балканские государства никого не примут, что кормить будет некому и все слухи о славянских странах, распускаемые русским начальством, есть ложь.

Особенно вызывающе держал себя капитан Мишле в Кубанском корпусе. Мы приведем здесь выписки из рапорта полковника Никольского, который был назначен сопровождать Мишле в его «обходе». Сухой, официальный язык рапорта передает картину этого обхода лучше всякого описания. Всякое выражение доверия к русскому командованию капитан Мишле считал оскорбительным для себя, о чем тут же заявил полковнику Никольскому и при приходе в Кубанское Алексеевское военное училище⁵⁶ не остановился перед совершенно оскорбительным распоряжением. «По желанию капитана Мишле, – пишет в своем рапорте полковник Никольский, – офицеры были построены на значительном расстоянии от юнкеров, и после их опроса капитан Мишле просил их оставаться на месте и даже не поворачивать голову в сторону юнкеров, «чтобы взглядами не повлиять». Конечно, среди юнкеров желающих ехать в Совдепию не оказалось. Тогда капитан Мишле обратился ко мне с просьбой передать им, что все сведения об американцах, Сербии и т. д. – ложны, на что я возразил, что этого я говорить не буду, так как у французов, быть может, есть одни сведения, а у нас другие, а последним я не имею данных не верить. Когда же он повторил это требование тоном приказания, то я ему заявил, что он забывает о моей роли здесь и что требовать от меня он этого не может. «Тогда я сам скажу, но я хуже выражусь по-русски». Подойдя к нестроевой команде училища, капитан Мишле предложил казакам те же вопросы, что и всюду: «Знаете ли вы о последнем приказе генерала Бруссо?» и «Кто желает ехать в Россию, выходи сюда». Кажется, желающих ехать не оказалось, но один из казаков сказал, что хотим ехать в Совдепию с оружием в руках. Тогда капитан Мишле громко заявил: «Что же вы до сих пор бегали?..» Услышав это, я взял под козырек и заявил ему, что это уже оскорбление и меня, и всей Русской армии и что при таких условиях я сопровождать его отказываюсь».

Когда-нибудь будет стыдно за эту сцену не только маленькому Мишле, но и тем, которые во всеоружии силы и власти нажимали кнопки, двигавшие этих маленьких людей. Теперь это время еще не пришло. Но мы думаем, что иностранцы, которым попадется это краткое описание позорной страницы международных взаимоотношений, уже теперь смогут задать себе вопрос: было ли это выгодно?

Было ли выгодно во что бы то ни стало списать со своего иждивения несколько тысяч человек, находящихся на пустынном острове? Было ли выгодно для достижения этой цели не останавливаться ни перед явной ложью, ни перед демагогией? Было ли выгодно, наконец, ради этого оскорблять честь Русской армии, виновной только в том, что, покинутая всеми, она пробовала продолжить патриотическую и общекультурную борьбу? Нам думается, что едва ли признают это выгодным делом. И те банки консервов и сухих овощей, из-за которых старались многочисленные Мишле, едва ли стоят той образовавшейся трещины, которую можно заставить не видеть, но которую нельзя позабыть. Но в тот день французы не думали над этим. В тот день несколько тысяч человек отплывало в Советскую Россию, на столько же ртов сократились едоки, – ив многомиллиардном бюджете Франции увеличилась грошовая экономия.

Первый пароход, увозивший казаков с Лемноса в Болгарию, «Кюрасунд», прибыл на Лемнос 23 мая. Эта отправка не была похожа на мрачные отправки в Совдепию и Бразилию. Давно затаенная мечта вырваться из острова-тюрьмы, вырваться в «славянские страны», и не под французским караулом, а свободно, по распоряжению Главного командования, – сбывалась. Декларация Бруссо с уверениями, что мечта о славянских странах есть миф, поддерживаемый нарочно Главнокомандующим, опровергалась самой жизнью. Но генерал Бруссо не сдавался и продолжал свою работу по деморализации казачества.

Почти накануне этой отправки генерал Бруссо вывесил новое объявление. Называя слухи о принятии казаков Сербией и Болгарией «тенденциозными», генерал Бруссо говорил: «Истина следующая: пока Сербия согласна принять 3500 человек и, быть может, позже 500 других; все они будут работать по исправлению железнодорожной линии. Болгария согласна принять 1000 рабочих. Время отъезда еще не известно, и подробности отправки еще не установлены. Предположения, что Сербия и Болгария примут еще и других беженцев, нет. Таким образом, отправки в Сербию и Болгарию интересуют очень небольшое число беженцев, поэтому все остальные должны воспользоваться другими предложенными им местами отправления. Кроме того, ввиду настоящего положения рабочих рук, Франция, Корсика и Мадагаскар могут принять очень мало беженцев. Следовательно, советуем беженцам воспользоваться отправками для других направлений».

Работа генерала Бруссо уже явно окрасилась в другой тон. Здесь было не только желание поскорее освободиться от едоков, но явно преследовалась и политическая цель: распылить последний остаток антибольшевистского гнезда. Было важно не только расселить, но расселить так, чтобы спутать предположения Главного командования, разорвать спайку, разбить на мелкие части.

1 июня генерал Бруссо наметил такое новое направление. Он издал приказ, где говорилось, что греческий префект города Кастро сообщил, что Греция нуждается в рабочих, что продает беспрепятственно визы русским, что заработная плата гарантирована в 15–20 драхм в день, что вскоре будут присланы пароходы и, наконец, что каждый эмигрант получит от французов продовольствия на 4 суток. Мысль устроиться в Греции была, конечно, очень заманчивой. Генерал Абрамов запросил греческие власти. Губернатор Лесбоса телеграфировал ему (приводим в выдержках): «Земледельческих и никаких других работ нет. Русских не принимают. В случае приезда снимаем всякую ответственность». Так совпадали непосредственные сведения от греков с декларацией Бруссо.

Через несколько дней генерал Бруссо указал еще одно направление: нефтяные прииски в Баку на условиях товарища Серебровского. С прежней легкостью говорилось, что «мы даем полную гарантию в том, что никаких репрессий против вновь прибывших производиться не будет и что по окончании летнего сезона они смогут вернуться к себе домой». Теперь, когда с тех пор прошло уже несколько лет и положение в Советской России нам более или менее известно, невольно напрашивается вопрос: что это – безграничное легкомыслие или сознательное предательство? Стремление угодить своему правительству или желание помочь другому правительству, засевшему в Кремле?

Эта политическая цель обнаружилась особенно отчетливо, когда французы стали содействовать отправке в ту же самую Болгарию, но помимо и наперекор Главному командованию. 20 июня у французского штаба было вывешено объявление, что «представители общеказачьего земледельческого союза Фальчиков и Белашев» получили разрешение на въезд в Болгарию 1000 беженцев-казаков. Запись организовалась непосредственно во французском штабе, минуя русское командование. Однако генерал Абрамов, получивший извещение о том, что усилиями Главнокомандующего 5000 казаков могли быть приняты на работы сербским правительством и 3000 – болгарским, поспешил воспользоваться этой отправкой, чтобы эвакуировать, согласно выработанному плану, очередную тысячу. Генерал Бруссо нарушил этот план, разрешив отправить платовцев, но назначив к отправке вместо терцев – беженцев с Лемноса.

На константинопольском рейде пароход «Самара», на котором плыли казаки, посетили Главнокомандующий и Донской атаман. А на следующий день произошло уже легальное свидание. Не в гребной лодке, а на французском паровом катере, в сопровождении французских офицеров, на «Самару» прибыли члены «Объединенного казачьего сельскохозяйственного Союза» во главе с П. Дудаковым⁵⁷. Дудаков был одет в казачьи брюки с лампасами навыпуск, в желтые ботинки, со шляпой на голове.

Выступление Дудакова успеха не имело. Под брань и насмешки ушел Дудаков с «Самары». Но дело свое Союз сделал. Пятьдесят платовцев последовали за Дудаковым и были отправлены в Болгарию, семьсот пятьдесят остались верны армии и Главнокомандующему, были погружены на «Решид-пашу» и возвращены на остров Лемнос. С этим же пароходом отправились и делегаты Союза – Фальчиков и Белашев.

Прибывшие делегаты нашли сердечный прием у генерала Бруссо, который писал генералу Абрамову: «Делегаты казачьего Союза, Белашев и Фальчиков, согласно приказанию командира оккупационного корпуса, сами произведут выбор казаков для отправки. Французский офицер будет сопровождать их по лагерю. Все кубанцы должны быть собраны сегодня в 18 часов во французском штабе, где делегаты и произведут выбор людей. Для обеспечения порядка в 17 часов по лагерю будут ходить жандармские патрули. Разгрузка «Решид-паши» начнется только после сбора отъезжающих…»

На «Решид-паше» томились ни в чем не повинные платовцы. Генерал Абрамов, учитывая их настроение и желая сохранить авторитет русского командования, решил отправить платовцев в Болгарию, хотя бы под видом «рабочей партии». «Находящиеся на «Решид-паше» казаки изъявляют желание ехать на работы в Болгарию на объявленных вами и господами Белашевым и Фальчиковым условиях, – писал генерал Абрамов. – Производить новую запись нахожу нежелательным, а производить подбор по политическим или другим соображениям – недопустимым. Полагаю, что для болгарского правительства решительно все равно, кто будет работать на его территории – кубанцы, донцы или терцы».

Французы настаивали на своем и отказывались спустить на берег платовцев, которые уже больше двух недель жили на пароходе. Только 9 июля платовцы были спущены на берег, а «делегаты» набрали новых людей, которые должны были записаться в Союз и которые были отправлены в Болгарию. В этой постоянной обстановке сознательной провокации, в постоянном напряжении жили казаки на острове Лемнос.

Еще раз была объявлена запись в Баку, которая блестяще провалилась; еще много раз были указываемы различные «направления», лишь бы разбить казачью спайку, разрушить их организацию, сделать из них «беженцев». До отправки самого последнего эшелона (в конце августа) периодически развешивались французами объявления, что Болгария и Сербия никого не примут, что казаки обманываются офицерами и т. д. Наконец пришел день отправки. Больше всех ликовали платовцы. «Вот и мы дождались… Не с Фальчиковым едем, а по приказу Главнокомандующего».

Мрачный остров, где французские патрули не разрешали выходить из лагеря, где любой чернокожий мог оскорбить, где весь воздух пропитан был развращающей агитацией, скрывался теперь за морскими далями. И если «страница Галлиполи» закрылась почетно, то целый том лемносских страданий будет всегда вызвать чувство громадного изумления перед твердой волей и искусством тех, кто в этих невероятных условиях сумел вывести казаков сплоченными и верными своему долгу.

* * *

Нам остается сказать несколько слов о нашем флоте. В декабре 1920 года решилась его судьба. Слухи о переводе его в Катарро оказались преждевременными. Для покрытия издержек по эвакуации, понесенных Францией, было передано ей для эксплуатации 50 000 тонн торговых судов, а военные суда, под андреевским флагом, отошли в Бизерту.

Мы берем из доклада контр-адмирала Беренса⁵⁸ об отбытии судов их список. 8 декабря: «Генерал Алексеев», транспорты «Кронштадт» и «Долланд». 10 декабря: «Алмаз» (на буксире «Черномор»), «Капитан Сакен» (на буксире «Гайдамак»), «Жаркий» (на буксире «Голланд»), «Звонкий» (на буксире «Всадник»), «Зоркий» (на буксире «Джигит»), транспорт «Добыча», подводная лодка «Утка», «А. Т. 22», ледокол «Илья Муромец», подводная лодка «Тюлень» и «Буревестник», тральщик «Китобой», посыльное судно «Якут», «Грозный», «Страж», учебное судно «Свобода». 12 декабря: «Беспокойный», «Дерзкий», «Пылкий». 14 декабря: «Генерал Корнилов» и «Константин».

Положение флота с точки зрения международного права было особенно неопределенное. В бухте Аргостоли греческие власти потребовали удаления крейсера «Корнилов» в течение 24 часов; такое же предупреждение получил «Жаркий» в итальянских и английских портах. Только заступничество французов спасало суда, лишенные угля, воды, с изношенными и попорченными машинами, и только твердая воля довела их благополучно до Бизерты.

Тяжелый карантин, с запрещением сообщаться друг с другом, был наложен на прибывшие суда; он вызывался, вероятно, тем, что ждали инструкций. Наконец разрешили сообщение, но люди около двух месяцев не сходили с судов. Для тех, кто бывал в долгих плаваниях, понятно это ощущение водяной тюрьмы, оторванности от мира, полной безысходности, и если войскам надо было много мужества для того, чтобы сохраниться, то поистине много труднее было флоту сохранить единство и спайку в этих условиях.

А между тем в беженцы записалось всего 1100 человек. Сухопутные офицеры и солдаты, бывшие на кораблях, просились не об уходе в беженцы, а только о переводе их к месту стоянки их частей. На судах начались скучные томительные дни, когда все внимание было сосредоточено на «приведение в состояние долговременного хранения», то есть на мелкий ремонт, чтобы спасти суда от окончательного разорения.

Семьи и лица, могущие найти себе труд, были высажены в окрестностях Бизерты; в 5 километрах, в укреплении Эль-Кебир, был размещен Морской корпус. Почти лишенный средств, учебных пособий, он, подобно нашим военным училищам, охранял в юношах веру, бодрость, дисциплину и сознание долга.

Мы не будем перечислять все те лишения, всю ту работу и тяжелую невиданную борьбу, которая велась этими скромными героями; это все – тот же Галлиполи и Лемнос, в разных размерах, формах и проявлениях. Это то же постоянное напряжение, та же мысль о России, но не беженская пассивная мысль, а сконцентрированная в одном фокусе – борьбе за ее освобождение. Это та же борьба за достоинство русского флага, доброго имени и личной чести.

Обстановка была будничная и угрюмая. Да и мир не склонен был к лицезрению подвигов и геройства. Андреевский флаг не развевался больше по портам Европы, и дельцы, заключающие торговые договоры, стали о нем забывать. И кажется, забыли совсем. Но в это время маленький «Лукулл» был потоплен на берегу Босфора. Незаметный и неизвестный мичман Сапунов⁵⁹ остался на вахте и погиб на своем посту, погиб сознательно, во славу русского флага. Погиб так, как погибали моряки в самые блестящие периоды истории русского флота. Белый андреевский флаг вновь показался над миром в его неизменной и неиспорченной белизне.

* * *

Минул год с того времени, как Русская армия покинула Галлиполи. С переходом в славянские земли, казалось, мертвая петля перестала давить за горло; легче стало дышать. И в Сербии, и в Болгарии русские войска при своем приходе встретили радушный прием. Но испытания не кончились. Напротив, настало самое тяжелое время. В июне 1922 года собралась конференция в Генуе. За одним столом с главами великих держав уселась шайка предателей русского народа.

Ллойд Джордж, премьер Англии, устраивал банкеты для темной воровской компании, которую он же цинично приравнял к людоедам. Король Италии приветствовал злодеев, запятнанных убийством Государя и всей Царской Семьи. Кардинал римско-католической церкви договаривался с осквернителями христианских храмов, хулителями Христа, убийцами священников, епископов, митрополита Вениамина и мучителями патриарха Тихона. То, что покрыло бы несмываемым пятном доброе имя каждого человека, открыто совершалось на арене истории первыми министрами великих демократий, равно как королями, кардиналами и римским первосвященником.

Россию выволокли для продажи на международное торжище. На крови мучеников православия подготовлялось торжество папского престола. А для русских в их изгнании оставалась вся горечь сознания, что Россия первая начала мировую войну, с тем чтобы испить чашу унижения до дна.

Несмотря на всю ловкость рук Ллойд Джорджа, Генуэзская конференция тем не менее оборвалась. Вирт и Ратенау в Раппало успели предупредить Ллойд Джорджа и заключили договор с большевиками. Престиж большевизма, однако, не был поколеблен. Большевики все еще продолжали играть свою роль. Великие державы искали с ними соглашения. Мистификация продолжалась.

Несмотря на ужасы голода, в который большевизм вверг русский народ, на гибель промышленности, на полную хозяйственную разруху, на нищету и бедствия рабочего класса, на вымирание населения, несмотря на НЭП, отказ от коммунизма самих коммунистов, несмотря на наглые хищения коммунистических верхов, несмотря на болезнь Ленина, этого кумира, оказавшегося помешанным, обман большевизма все еще не был разоблачен. Гипноз, в котором находилась Европа, не прошел. Международная шайка воров, убийц и грабителей все еще рисовалась как сила мирового пролетариата, которому принадлежит будущее. Верхние классы находились в состоянии трепета перед нашествием новых гуннов в сознании своего бессилия перед грозной и неминуемой катастрофой.

Большевики были в союзе с Ангорой, а в Раппало они заключили договор с Германией. Во всех странах, в партиях социалистических и в рабочих организациях они имели своих сторонников, а в коммунистических группах – прямых агентов III Интернационала, руководимых директивами из красной Москвы. Везде укреплялся скрытый заговор, который слабые правительства не решались подавить. Русские оказались повсюду гонимыми, и, напротив, торжествовали те, кто их предавал и переходил на сторону победителей.

Даже в Сербии, где русским жилось лучше, чем где бы то ни было, проявлялись течения, прикрывавшиеся демократизмом, враждебные к русской эмиграции и склонные признавать в Совдепии подлинную демократическую Россию. Только благодаря неизменно дружественному отношению к русским правительства Королевства С.Х.С., эти течения не взяли верх и при всей тягости своего положения русские не оказались лишенными последней поддержки. В Болгарии же разыгралась совсем другая картина. Стамболийский, грубый и невежественный демагог, всегда готовый предать тех, кого он считал слабыми, сговорился с большевиками в Генуе, открыл им двери в Болгарию и принял свои меры, чтобы разделаться с теми русскими военными контингентами, которых он по договору обязался содержать в Болгарии. Действуя с вероломством балканского политика, он запутал русские военные власти с блоком враждебных ему политических партий. Отыскались предатели; были сфабрикованы подложные документы; изменнически были арестованы русские генералы и один за другим высланы из Болгарии. Русские капиталы, присланные на содержание русских войск, были захвачены. На русских, доверившихся болгарскому правительству, поднялось настоящее гонение. В Софии водворились большевики. Корешков, укравший суммы из Красного Креста, матрос Чайкин, прославленный своей резней офицеров, жандармский генерал Комиссаров, прогнанный за вымогательство и провокацию еще при старом режиме, профессор Эрвин Гримм⁶⁰, один из руководителей Освага при генерале Деникине, – вся эта компания ревностных слуг коммунизма всемерно помогала правительству Стамболийского в преследовании русских, а рядом с ними пристроились и эсеры Агеев, Аебедев и другие, узревшие в новой Болгарии Стамболийского их собственный эсеровский идеал крестьянского царства.

Тяжела жизнь русского беженца на чужбине. Он торгует на базаре в мелочной лавочке, служит шофером у иностранцев, наборщиком в типографии, конюхом в богатых домах, он состоит на державной службе, мелким почтовым чиновником, железнодорожным служащим, занимается поденной работой в канцеляриях. Он живет в подвальных помещениях, в сараях, в лачужках на окраине города. Его семья ютится в одной комнате по три, по четыре человека. Он несет тяжелый труд. Его дневной заработок 20–30 динаров, то есть 40–60 копеек. Войдите в приемную Державной Комиссии – все это жены, вдовы, родные, дети русских военных. Они пришли просить пособия в 200–300 динаров. Какая это жизнь? Заслуженный генерал сапожным, столярным или другим ремеслом и торговлей зарабатывает свое скудное дневное пропитание. Семья считает себя счастливой, если получает тысячу динар в месяц, то есть 20–25 царских рублей. Вот тот уровень нищеты, на котором находятся русские.

Но тяжелее всего – это не бедность, а полная неуверенность в завтрашнем дне. А вдруг изменится отношение к русским в зависимости от той или иной международной конъюнктуры, как это случилось в Константинополе после победы турок над греками, как это случилось в Болгарии, когда Стамболийский учинил расправу над русскими? Вечное ожидание надвигающейся катастрофы. И это приходится переживать тем людям, среди которых нет ни одного, который бы в течение последних семи лет не испытал самых ужасных потрясений. Хорошо еще, если семья вместе с вами, а какую муку переживают те, жены и дети которых остались в пределах Совдепии?

Но если вы думаете, что это раздавленные люди, вы ошибетесь. Среди лишений, невероятных мук, среди нищеты, где приходится жить на месячный заработок в четырнадцать рублей, среди всего этого – русские сумели устоять на ногах. И если есть измена своим и уход к большевикам, если бывают случаи самоубийства, если есть упадочные настроения и опустившиеся люди – то это исключения. Отпавшие клеймятся позором. И ряды тем теснее смыкаются.

Когда-то в Париже загорелся театр. Произошла паника, и в ужасе люди бросились, давя друг друга, спасаться из пламени. Мужчины давили женщин, детей, выбрасывали их из окон горящего здания. Но мы знаем и другой пример: гибель «Титаника», когда люди мужественно сами себя обрекли на смерть, предоставив спасение женщинам и детям. Но гибель «Титаника» длилась всего несколько часов, а русским приходится переживать эту длящуюся, томительную катастрофу в течение многих лет.

И если тяжелы лишения и материальная нужда, то еще тяжелее моральные страдания. «Вы должны забыть, что вы полковник Русской армии», – говорит какой-нибудь начальник своему подчиненному русскому офицеру, состоящему на державной службе. По улице проходит полк с оркестром музыки. И русский офицер болезненно чувствует, что когда-то и он служил в своем родном полку, что когда-то были полки Русской армии.

«К прошлому возврата нет», – злорадствует какой-нибудь преуспевший демократ. «Вот мы поняли дух времени», – жужжат все эти приспособляющиеся и уже приспособившиеся к «духу времени». А если где-нибудь пропоют русский гимн, тотчас же летит донос о политической демонстрации. «Пожалуйста, не создавайте осложнений», – настаивает осторожный дипломат. А какой-нибудь лидер передовой демократии, развалясь в своем кресле в редакторском кабинете, самоуверенно наставляет: «Революция совершилась… Это нужно признать… Вот мы приемлемы для демократии, у нас радикальные друзья в Англии, с нами разговаривают, мы желанные гости в Праге, нас принимает президент республики… А что такое вы? Хлам реакции. Вы не хотите признать революцию, вы ее ненавидите, – за это получайте». «Конец Белому движению», – уже из другого, правого, лагеря кричит, сам не понимая что, какой-нибудь верхогляд. И все эти комары, мухи и мошки жужжат, жалят своим ядовитым укусом.

Среди такой удушливой атмосферы, среди невероятной нужды, партийной ненависти, злобы и клеветы остался ли жив русский человек? И вот когда вы увидите русскую церковь, созданную усердием русской нищеты, церковный хор, русский монастырь в глуши Сербии, среди молодежи кружки, проникнутые таким высоким духовным подъемом, увидите русскую школу с беженскими детьми, созданную на грошовые средства, самоотверженным усердием школьной учительницы, русский кадетский корпус, институт, напряженную работу русских врачей в больницах и амбулаториях, русскую книгу, напечатанную в русской типографии наборщиками-офицерами, – вы поймете, какой огромный запас сил сохранился в русских людях и сколько неослабного напряжения воли проявили они среди крушения.

За этот год армия перешла на трудовое положение, это было бесконечно болезненно. В Галлиполи люди оставались в рядах своих полков, сосредоточенные в одном лагере, здесь приходилось снимать свои знаки воинского отличия, расходиться, искать заработок, приниматься за тяжелый труд, выносить зависимость от часто грубого нанимателя. Где только не оказался русский офицер! Он рубит дрова в балканских горах, бьет камень на дорогах Сербии, копает уголь в рудниках Перника, работает на виноградниках, в полях собирает жатву, он живет в сторожевой будке в дикой местности горной Албании, в сельских хижинах, в землянках, вырытых на откосах гор.

Жива ли армия? Вот письмо из Перника, от горнорабочего – офицера: вы думаете, в нем жалобы на свою судьбу, восемь месяцев проработавшего в этой «проклятой дыре»? Ничуть не бывало. Вот выдержки из него: «…не умерла еще наша белая Русская Армия, не убили ее еще козни врагов, лишения тела и страдания души в тех тысячах русских людей, что прибыли сюда из сурового, но бесконечно дорогого нам всем Галлиполи и морем окруженного Лемноса – «есть еще порох в пороховницах, не гнется еще казацкая сила». Знаете, даже я, при всем моем оптимизме человека, даже и не мыслящего для нашего дела иного исхода, как успех, даже я испугался той ждавшей нас на работах разобщенности, оторванности от родных ячеек и всех прочих условий, долженствовавших, казалось, разорить все, что до тех пор держалось назло и на удивление всему миру. Так нет же, слишком велика идея, нас всех объединившая, слишком велика сила общих пережитых годов, сила пролитой совместно крови и, наконец, слишком велика сама наша поруганная Родина, чтобы нам, ее изгоям, не пожелавшим пасть под пяту красных палачей, распластаться без остатка; пусть будут правы те, кто раскапывает грехи нашей армии – мы их не прячем, пусть кругом нас в дикой смеси перемешаны гонения, окровавленное золото, проклятия, угрозы, соблазны и прочее, пусть все, что есть низкого на свете, обрушится на нас – мы не гибнем. Если в свое время существовала одна галлиполийская скала, то, видно, из ее камня сделано теперь уже не одно сердце русских воинов.

Если мы всем, кто нам был враг и кто не был другом, казались в Галлиполи несокрушимой силой, благодаря своим вождям и духу, – то мы не бессильны тем же и сейчас: на постройках, на дорогах, на виноградниках, в полях и лесах и, наконец, здесь – в темных шахтах Перника, – всюду, где есть хоть десяток-другой русских воинов, царствует прежний несокрушимый дух: песни Кавказа, Малороссии, Дона и Москвы, светлые образы погибших и живых вождей, славные и мрачные страницы нашего движения, воспоминания о Галлиполи и Лемносе и память о прежнем величии и красе нашей Родины – все в нас общее, все связует как цемент…»

На собрании в Берлине, в полной неразберихе речей сбившейся с толку русской интеллигенции, среди клеветнических нападок на Белое движение, опорочивая и злословя, вы слышите такое заявление: «В моем прошлом есть заслуги перед русским обществом, но то, что я ставлю выше всего – это мое участие в Белом движении».

В Праге среди русской молодежи вы слышите такие слова: «Я принимал участие в научной и общественной деятельности, но больше всего я дорожу званием русского офицера».

В Париже, среди кадет милюковского толка, сменовеховцев, среди людей, готовых отречься от всего и ничего не признающих, усталых, опошлившихся и опустившихся, делается такое признание: «Я сделал поход с самого начала, с первых дней Новочеркасска. Наши лишения, наши усилия, наши жертвы кажутся напрасными, а я заявляю вам, что, не колеблясь ни одной минуты, я готов вновь начать тот же поход и проделать его в течение всех трех лет заново».

«Провидение скрыло завесой будущее от человека. Потому оно и вложило в его душу сознание долга всем жертвовать ради великого и благородного дела даже при полной уверенности в неуспехе» – это слова прусского министра фон Штейна, сказанные им в момент наибольшего расцвета славы Наполеона и наибольшего угнетения Пруссии.

«Устоит, может ли устоять армия?» – не без злорадства спрашивали эсеры, заранее учитывая неизбежный конец.

В горах прокладывается путь. Взрываются скалы. Рабочие кирками и лопатами копают, бьют камень, корчуют вековой лес. Летом по горам ползут облака густого тумана, а зимой вьюга заносит глубоким снегом всю окрестность. Здесь живут люди в землянках, вырытых на крутых склонах гор, в хижинах одиноких селений, разбросанных в долинах, живут вдали от своей родины, от своих семей, от своего дома, среди чужого народа. Изо дня в день, из месяца в месяц стучит железная лопата, топор валит деревья, камень разбивается в щебень. Два года такой жизни среди горной пустыни.

И вот в один из праздничных дней, на зеленом лугу, где бежит ручей, в горной долине, вы вдруг видите стройные ряды войска в белых рубахах с красными погонами, в черных и белых папахах, в цветных откинутых башлыках. Старые полковые знамена – целый ряд, одно возле другого, священник в облачении служит молебен, читаются слова Евангелия, и люди в молитве благоговейно крестятся. И что-то глубокое, захватывающее душу раскрывается в этой картине. Последнее русское воинство, оставшееся верным своим знаменам, последнее, осеняющее себя крестным знамением. Сколько безудержной отваги и сколько тоски звучит в песне, которую ветер разносит по горной долине!