Текст книги "Восточный фронт адмирала Колчака"

Мой доклад был краткий, основанный на фактических и цифровых данных, отчет того, что сделала армия, что она готова была сделать для Родины и что сделала с армией преступная бездеятельность тыла. Армия дала высшее напряжение и победу; полуодетая, плохо снабженная, наша армия гнала красных на сотни верст и, если бы ее поддержали хоть немного, она рассеяла бы дивизии большевиков, отбросила бы их за Уральские горы. И тогда путь на Москву был бы чист, тогда весь народ пришел бы к нам и открыто стал под знамя адмирала. Большевики и прочая социалистическая нечисть были бы уничтожены светлым гневом народных масс – с корнем. Но, как будто нарочно, тыл не присылал ни одного вагона теплой одежды, ни пополнений, ни офицеров, даже хлеб и фураж доставлялись в армию нерегулярно, несмотря на большие запасы и обильный урожай, бывший в Сибири в том году.

Полки и батареи тают. Большинство лучших офицеров и солдат выбито. Армия отступает, как лев, отбиваясь на каждом шагу; ни одна пушка, ни один пулемет не брошен врагу. Но за что люди гибнут? Что в будущем? Вера в успех при настоящих условиях исчезает. Предательство, выразившееся в том, что правительство мирволило социалистам-революционерам, которые развалили тыл, погубило все дело и свело на нет все, сделанное армией, великий подвиг ее.

– К сожалению, в армии, начиная от стрелка и кончая ее командующим, нет теперь веры, что настоящее правительство способно исправить положение. Армия не верит ему…

Меня перебил генерал Дитерихс вопросом:

– Говоря о правительстве, Вы подразумеваете Верховного Правителя и совет министров или разделяете их?

– Армия по-прежнему предана Верховному Правителю, никто не сомневается, что не он виноват в том, что сделал тыл. Я говорил только о совете министров, который и до сих пор имеет в своем составе социалистов.

– Значит, Вы считаете, что Верховный Правитель должен остаться во главе?

– Более того, я считаю, что всякая перемена в командном составе, а тем более в верховном командовании, была бы гибельная для дела…

Адмирал глубоко вздохнул, тяжело повернулся в кресле и сказал, обращаясь ко мне, повышенным и дрожащим голосом:

– А Его Превосходительство генерал Дитерихс отказывается быть главнокомандующим и просил меня уволить его в отпуск.

Я всего ожидал, но не этого. В такую минуту, когда требовалось напряжение всех и каждого, этот пример дал бы самые плачевные результаты.

– Что Вы думаете? – спросил меня адмирал Колчак.

– Разрешите говорить откровенно: когда стрелок покидает свой пост в цепи, его предают военно-полевому суду и расстреливают; то же самое, если офицер оставит свою роту, батарею или полк. Я считаю, что и главнокомандующий одинаково ответственен и не имеет права в трудную минуту покинуть свой высокий пост.

Адмирал волновался, видимо, все больше и начал объяснять причины, почему он считал себя обязанным согласиться на просьбу главнокомандующего. Оказалось, что генерал Дитерихс отдал приказ о выводе в тыл всей первой армии генерала Пепеляева, причем перевозка ее по железной дороге уже началась; этим обнажался весь правый фланг боевого фронта.

– В то время, когда я хочу все усилия бросить на защиту Омска, я считаю вывод армии Пепеляева безумным делом. Вопрос об уходе генерала Дитерихса мною уже решен, – закончил адмирал Колчак разговор, отпустив нас обоих.

Через час я был позван снова. Адмирал задал мне вопрос, кого я посоветовал бы ему назначить главнокомандующим. Трудно было ответить на это; я доложил мое мнение, что один из наиболее дельных помощников его был начальник штаба генерал Лебедев, которого и следовало бы вернуть на место. Верховный Правитель соглашался с этим, но заявил, что не считает это возможным, что, благодаря интригам, имя генерала Лебедева очень непопулярно в общественности.

– Да, генерал Лебедев был всегда открытым противником социалистов всех партий, почему им и надо было убрать его. Но это не причина…

Адмирал Колчак обратился ко мне:

– А Вы согласились бы занять пост главнокомандующего?

Я решительно отказался, ссылаясь на то, что я связан с 3-й армией, что мне дороги и эта связь, и самое дело, с которым я справляюсь.

Адмирал настаивал. Вечером он вызвал меня третий раз и заявил, что не может прийти к другому решению и приказывает мне принять пост главнокомандующего Восточным фронтом. Это он повторил и перед малым советом министров, собранным в тот же вечер в его доме для обсуждения тогдашнего чрезвычайно трудного и сложного положения. Мне пришлось подчиниться приказу. Нерадостные, черные были перспективы.

Армия неудержимо катилась на восток. Эвакуация была затруднена до невозможности, так как до самого последнего времени не было предпринято никаких шагов для вывоза огромнейших военных складов в Омске, наоборот, до конца октября все прибывали новые транспорты с различными снабжениями. Надо было собирать и эвакуировать огромные министерства, спасать раненых, больных и семьи военных.

Вдобавок ко всем трудностям прибавилась еще одна: в 1919–1920 году зима была исключительно теплая, сравнительно с обычной сибирской; в первой половине ноября морозы все время колебались между двумя-тремя градусами тепла и пятью мороза. По Иртышу шла шуга (мелкий лед); это лишало возможности не только навести мосты, но даже устроить паромные переправы. Наши армии надвигались к Иртышу и становились перед неразрешимой задачей, как совершить переправу через эту огромную реку. Какой-либо маневр под Омском был совершенно невозможен. И в то же время армия все более и более таяла, оставшись одетой по-летнему. А в тылу были накоплены колоссальные запасы, такие, что их не могла бы использовать вдвое большая, чем наша, армия!

На заседании совета министров я повторил мой доклад, обратил внимание на все эти трудноисправимые минусы, вызвавшие полнейший крах осенней операции, и предупредил, что на защиту Омска рассчитывать нельзя, что, может быть, удастся собрать резерв к востоку от Иртыша и там дать красным генеральное сражение.

Спасти общее наше положение было тогда еще возможно; понятно, не удержанием Омска, что являлось задачей невыполнимой, да и не самой важной; все силы надо было направить к двум главнейшим целям: спасти кадры армии и удержать ими фронт в дефиле примерно на линии Мариинска; в то же время сильными, действительными мерами, не считаясь ни с чем, надо было очистить тыл и привести его в порядок. Изгнать преступную бюрократическую бездеятельность и волокиту, совершенно искоренить возможность дальнейшего предательства социалистами; объявить партию эсеров противогосударственной, врагами народа; наладить жизнь населения в самых простейших и необходимейших ее формах и обратить усилия всех и всего для боевого фронта. Работать зиму не покладая рук, и тогда к весне можно было рассчитывать на новое успешное наступление, особенно когда население Западной и Средней Сибири узнало бы на своих спинах всю прелесть большевизма.

Вот такой была общая программа, которая стояла передо мной и которая была набросана перед советом министров; это был единственный шанс на успех. При этом выдвигалось необходимым установление фактически военного управления вплоть до Тихого океана, выявление нового лозунга – движение для возрождения России по ее историческому пути с принятием правого курса политики внутри страны, а вместе с тем и направление внешней политики только в интересах дела возрождения России, вплоть до заключения, если понадобится, секретных договоров со странами, действительно дружески действующими по отношению к нашему Отечеству.

С другой стороны, настоятельно необходимо было отказаться раз навсегда от угодничества перед теми иностранцами, которые вели в Сибири политику «бельэтажа интернационала», оказывали поддержку эсерам, заставляли наше правительство плясать под их дудку, вредили национальному воскресению России.

Тяжелый был момент, но выход виделся, хотя и загроможденный гигантскими препятствиями, осложненный сверхчеловеческими трудностями, но все же выход прямой, вытекающий из сил и средств, которыми мы располагали. Только это одно, лишь сознание долга идти и вести к этому выходу заставили меня принять обязанность главнокомандующего и взвалить себе на плечи огромную, сверхсильную ношу.

В тот же день, когда я приехал в Омск, а генерал Дитерихс уезжал отдельным поездом во Владивосток, мне ясно представилось, как в случае не только неудачи, а временных неуспехов будут со всех сторон выдвигаться все новые и новые препятствия и врагами будут пущены в ход все средства. Особенно ввиду того, что проведение основного плана в его целом возможно было лишь при твердом, систематическом курсе, при суровых, а подчас и жестоких мерах. Как же иначе было бороться и желать победить еврейскую беспощадную диктатуру над русским народом, правящую под фирмой «большевиков-коммунистов».

Адмирал Колчак просил сделать все возможное, чтобы попытаться спасти Омск, и сейчас же отдал приказ о возвращении 1-й Сибирской армии на фронт. Когда на другой день по прибытии в эту сибирскую столицу я приехал вечером в особняк Верховного Правителя для обсуждения плана действий, в кабинете адмирала я застал командующего 1-й армией генерала Пепеляева. В первый раз я видел этого печального героя контрреволюции. Широкий в плечах, выше среднего роста, с круглым, простым лицом, упрямыми, серыми глазами, смотревшими без особо яркой мысли из-под низкого лба; коротко стриженные волосы, грубый, низкий, сдавленный голос и умышленно неряшливая одежда – вот облик этого офицера, который был природой предназначен командовать батальоном, в лучшем случае полком, но которого каприз судьбы и опека социалистов выдвинули на одно из первых мест.

Адмирал встретил меня словами:

– Вот генерал Пепеляев убеждает не останавливать его армию, дать ей возможность сосредоточиться по железной дороге в тылу.

Я отвечал, что это невозможно, так как железная дорога нужна для эвакуации, а армия генерала Пепеляева необходима для операций на фронте. Генерал получит приказ и инструкции сегодня же вечером в моем штабе. Пепеляев поднялся во весь рост, посмотрел в упор из-под нависшего сморщенного складками лба на адмирала.

– Вы мне верите, Ваше Высокопревосходительство? – спросил он каким-то надломленным голосом.

– Верю, но в чем же дело?

Пепеляев тогда перекрестился на стоявший в углу образ, резко и отрывисто ударяя себя в грудь и плечи.

– Так вот Вам крестное знамение, что это невозможно, – если мои войска остановить теперь, то они взбунтуются.

Около двух часов шел спор. Пепеляев пускал все способы не доводов и убеждения, а прямо устрашения. В конце концов адмирал махнул рукой и согласился не останавливать армии Пепеляева, а направил ее в районы, указанные еще генералом Дитерихсом, то есть в города Томск, Новониколаевск и на восток до Иркутска. Этим решением выводилось из строя не менее четверти бойцов, правый фланг обнажался и на две остальные армии возлагалась задача непосильная.

Я доложил Верховному Правителю, что не могу при таком отношении к приказу оставаться главнокомандующим, и снова настаивал на возвращении меня в 3-ю армию. Адмирал, усталый и подавленный тем страшным бременем, которое он нес уже целый год, начал уговаривать меня и просил остаться, чтобы вместе выполнить общими усилиями главный план зимней работы.

Целый ряд сумбурных дней, полных неизвестности, полных работы среди каких-то диких невозможностей. Армия каждый день приближалась верст на 15–20. Опасность росла, а эвакуация затруднялась все сильнее. А тут надо было отправлять все иностранные, союзнические миссии, хотя бы главнейшие аппараты министерств. Иртыш не становился, продолжая ледоход. Предстояло, видимо, повернуть армию, не доходя до Иртыша, на юг с целью отвести ее затем в Алтайский район. Я сделал приготовления, чтобы ехать в армию и быть при ней. Адмирал колебался, то решая ехать со мной, то склоняясь на поездку в Иркутск, куда переезжали совет министров и главнейшие аппараты управления. Кроме того, все время стоял трудный вопрос с золотым запасом, которого было 28 вагонов полной нагрузки, то есть 28 тысяч пудов.

Наконец, 10 ноября хватил мороз. Иртыш стал. Лед крепнул. Переправа для войск была обеспечена. Было решено закончить спешно эвакуацию, уничтожить все военные запасы в Омске и отводить армии на восток; собрать резервы на линии города Татарска или если не успеем, то на линии Томск – Новониколаевск, чтобы там дать сражение всеми силами, включая и армию генерала Пепеляева. Войска наши не разлагались, нет, они только безумно устали, изверились и ослабли. Поэтому отход их на восток делался все быстрее, почти безостановочным.

Пять литерных поездов, составлявших личный штаб Верховного Правителя (один из них был с золотым запасом), выехали из Омска 13 ноября; я дождался приезда командующих армиями генералов Каппеля и Войцеховского и 14 ноября, после совещания с ними, выехал из Омска с моим штабом. А 15 ноября утром красные с севера обошли бывшую столицу Сибирского правительства, и наши войска принуждены были оставить линию реки Иртыша. Омск пал…

На десятки верст слышались оглушительные взрывы, которыми уничтожали многотысячные омские запасы снарядов, патронов и пороха. Красные получили огромную добычу и заняли столицу. Перехваченные их радио торжествовали полную победу. Но это было не так. Перед нами лежал ряд задач, которые нужно было выполнить, и тогда положение было бы спасено. Борьба за Россию была бы доведена до конца, до нашей победы.

Д. Филатъев⁸¹
Катастрофа Белого движения в Сибири⁸²

Образование Директории

По инициативе Самарского, Екатеринбургского и Сибирского правительств были устроены два совещания: 23 августа – в Челябинске и 23 сентября – в Уфе. После бесконечных дебатов о приоритете наконец согласились на учреждении единой власти в лице пятичленной Директории, и местом ее пребывания был выбран Омск, как отстоящий далеко от фронта. Директорами были избраны Авксентьев, Астров, находившийся в это время при Добровольческой армии, Вологодский, Чайковский, бывший в ту пору в Париже, и генерал Болдырев, он же Верховный главнокомандующий. На случай убыли или отсутствия были избраны заместители: Авксентьеву – Аргунов, Астрову – Виноградов, Вологодскому – Сапожников, Чайковскому – Зензинов и генералу Болдыреву – генерал М.В. Алексеев, возглавитель Добровольческой армии.

Нельзя не подивиться составу Директории, избранному для управления государством в минуту тягчайших испытаний. Как на подбор, директорами были выбраны лица, имена которых ничего не говорили не только России, но даже и Сибири и которые решительно ничем себя не проявили ни на государственном, ни на общественном поприще, за исключением Астрова да отчасти Авксентьева, ставшего известным после того, как он входил в состав министерства Керенского. Избрание Астрова и Чайковского было простым лицемерием, так как ясно, что прибыть в Сибирь они могли не раньше как через несколько месяцев. Назначение же генерала Алексеева заместителем Болдырева было явной бестактностью со стороны самого Болдырева: по их взаимному удельному весу естественно было бы избрать Алексеева директором, а Болдырева его временным заместителем; как Верховный главнокомандующий, генерал Алексеев мог свободно оставаться при Добровольческой армии, если бы не захотел ехать в Сибирь и оттуда объединять военные действия, что для Болдырева из Сибири было неосуществимо. Если бы Директория не избиралась исключительно по признаку партийности, то, несомненно, в состав ее должен был бы войти генерал Хорват, как знаток Дальнего Востока и как человек, пользовавшийся там большой популярностью.

Избранная Директория была признана Уфимским совещанием как «единственный носитель верховной власти на всем пространстве Государства Российского» до созыва Учредительного собрания. Представители англичан в Сибири, Ольстен и Нокс, французов – Пишон и Буржуа, и чехов – Павлу приветствовали создание Директории, которая, кстати сказать, избиралась под сильным давлением чехов, грозивших уйти с фронта, если соглашение не состоится.

Кроме Астрова, к тому же отказавшегося от избрания, Вологодского, Болдырева и Алексеева, все директора и заместители были социалистами и получили от партии особые инструкции, которые обязаны были исполнять, хотя бы они шли вразрез с государственными интересами. На этом-то Директория вскоре и споткнулась.

Деникин отказался признать Директорию всероссийскою властью «как ответственную и направляемую Учредительным собранием первого созыва, возникшим в дни народного помешательства и не пользующимся ни малейшим авторитетом». Генерал Алексеев прислал Директории «искреннее поздравление», но на избрание его заместителем Болдырева никак не реагировал.

Хорош или плох был выбор Директории и самое ее установление, важно то, что на этот раз в России наряду с большевистской властью появилась другая, антибольшевистская, стремившаяся к свержению первой, и притом не самочинная, не рожденная путем военного насилия, а все же кем-то выбранная, не встретившая протеста со стороны населения. Особенно ценным для новой власти являлось признание ее за таковую уральскими, оренбургскими и забайкальскими казаками, заподозривать которых в легкомысленности или неискренности оснований не было. Это подводило под Директорию своего рода фундамент, которого никогда не имела Добровольческая армия в ее претензиях на всероссийскую власть. Несомненно, генерал Деникин был не прав, отказавшись признать Директорию, как не прав он был впоследствии в промедлении признания власти адмирала Колчака. Чистота знамен и лозунгов добровольцев не могла пострадать от подчинения Директории, хотя бы она и была «ответственна и направляема» Учредительным собранием, чего в действительности и не оказалось, ибо дело заключалось не в «средствах», а в «цели». Если Директория ставила себе целью свержение большевиков, то всем, жаждущим того же, надо было идти вместе с нею, доколе она от поставленной цели не уклонялась. Какой толк вышел из того, что когда-то граф Шамбор не пожелал уступить в вопросе о трехцветном знамени. Если он считал, что его воцарение нужно Франции, а не ему лично, то он обязан был уступить и отказаться от белых лилий. Наша общая цель была свергнуть большевиков и потом уже разбираться в вопросах управления, поэтому не следовало ни отворачиваться от Скоропадского, ни заниматься местничеством с Красновым, ни открещиваться от Директории или впоследствии медлить с признанием власти адмирала Колчака. Положение Деникина оказалось бы не из уютных, если бы Директория была признана как всероссийская власть иностранными правительствами. С его стороны было бы дальновиднее и государственнее самому ходатайствовать перед союзниками о признании в первом случае Директории, во втором случае Колчака как верховной власти. Ведь такое признание придавало бы устойчивость ему самому, как агенту этой власти, и выводило бы Добровольческую армию из положения партизанства.

Первые шаги Директории

Как только состоялось избрание и Директория собралась в Омске, она объявила себя всероссийским правительством и оповестила об этом все русские посольства и иностранные правительства, уверенная, что последние ее немедленно признают. Хотя признания и не последовало, но все же союзники отнеслись к Директории сочувственно, аккредитовали при ней своих «высоких комиссаров» и обещали поддержку в борьбе с большевиками, сделав лишь оговорку, что делают это в целях скорейшего продвижения чехов в Европу. Несомненно, такая оговорка была лишь формальностью, и скрытая цель союзников заключалась в их желании восстановить русский фронт против Германии при помощи Директории. Ведь никто тогда не думал, что через два месяца Германия капитулирует и Россия потеряет для союзников всякий интерес, кроме выжимания из нее процентов по долгам.

Окончив организационный период, Директория назначила новых министров, в числе коих военным министром был сделан адмирал Колчак. Работа в министерствах не клеилась, чему не надо удивляться, так как у власти – люди, даже и близко к какому-либо управлению не подходившие. В омских министерствах министерского было не больше, чем в любой уездной управе. Управлению приходилось учиться с азов. Возможно, что постепенно дело наладилось бы, если бы не партийные инструкции, связывавшие директоров. Адмирал Колчак открыто заявлял, что с социалистами работать невозможно; торгово-промышленные круги Директории, из-за ее социалистического состава, не доверяли; офицеры волновались, так как Чернов уже приступил к разоружению и русских, и чешских войск, объявил офицеров реакционерами, протестовал против погон и чинопочитания. За два месяца своего существования Директория ни в ком не нашла ни доверия, ни сочувствия; она отцветала, не успев расцвести. В Омске зрело брожение в казачьих и офицерских кругах. Нужен был только толчок для взрыва. Он, к сожалению, скоро нашелся, и взрыв произошел. Я потому говорю «к сожалению», что выгоднее было бы дать Директории умереть естественной смертью, тогда не было бы последовавшей за переворотом смуты.