Текст книги "Московская готика"

Сергей Волков
Московская готика

Pro deum atque hominum fidem

(«Зову в свидетели богов и людей», лат)

Антескриптум

«…Лето 1914 года выдалось в Москве жарким. Патриаршие пруды цвели, распространяя окрест тяжелый запах тины и гниения. Горожане стремились покинуть изнывающий от жары город, цена на дачи выросла до семи рублей за неделю.

Сухой ветер с Люблинских пустошей нес запах гари. То и дело вспыхивали пожары, и пожарные с красными от недосыпа глазами загоняли лошадей, стараясь успеть если не потушить объятые огнем строения, то хотя бы остановить красного петуха, с жадностью набрасывающегося на сухое дерево домов и сараев Замоскворечья, Таганки, Пресни и Божедомки.

Папертные юродцы, кривя слюнявые губы, на разные голоса предрекали „анчихристов приход и гибну велику для народа православного“.

Участились самоубийства. И не то чтобы были среди тех, кто накладывал на себя руки, студенты, девицы на выданье и смертельно больные, нет, все больше приличной публики бросалось в объятия Танатоса. Стрелялись офицеры, травились почтенные матроны из древних родов, кидались под поезд отцы семейств.

Предчувствие беды витало в душном московском воздухе, смешиваясь с гарью и тоской…

В одну из таких невыносимых июльских ночей таинственно исчез новоотстроенный по проекту модного архитектора мсье Орье дом богатого лесопромышленника, вдовца Иппатия Ильича Сазонова. Исчез со всеми своими обитателями…

Сам Иппатий Ильич находился в ту пору отъезде. В отсутствие его в особняке всегда хозяйничала Сонечка Сазонова – то ли племянница, то ли воспитанница лесопромышленника. Относительно этой особы слухи ходили разные, да все больше такие, каковые приличным людям пересказывать не престало, а посему московский свет старался не замечать семейство Сазоновых, будто бы их и не было вовсе.

Особняк пропал начисто, бесследно, и места не осталось. Будто бы соседние строения – доходный дом купца Трешнева и притаившийся за кирпичным брендмауэром теремок вдовы капитана Поликарпова вдруг сдвинулись, выпихнув двухэтажную постройку в тартарары.

Полиция и чиновник из градоначалия (это был, если мне не изменяет память, г-н Н.П. Радимин, мой соученик по Воскресенскому училищу), прибыв на место происшествия, покрутились окрест, допросили уйму народу, но так ничего и не выяснив, отбыли восвояси несолоно хлебавши. Загадочное исчезновение целого двухэтажного дома дало обильную пищу для пересудов, которые, впрочем, быстро сошли на нет в связи с начавшейся в августе войной с германцами.

Однако ж на Хитровке еще долго поговаривали, будто бы во всем виновата сама Сонечка Сазонова, которая была вовсе никакой не племянницей Иппатия Ильича, а самой настоящей его наложницей, привезенной лесопромышленником после смерти жены из шведских земель для услады и отдохновения.

Говорили, что эта Сонечка в отсутствие своего покровителя устраивала в доме ужасные вещи. Начитавшись сочинений г-на Дюма, вообразила она себя новой королевой Марго, нарекла особняк свой Невельской башней, и совместно с двумя горничными, гречанкой Федрой и француженкой Клодетт, заманивала по ночам к себе одиноких прохожих мужеского полу, с коими творила непотребное, в разврате своем уподобляясь древним жителям библейской Гоморры.

Выжившая из ума старуха Медовиха даже утверждала, что сама видал, как нагая Сонечка лунной ночью летала над бульварами верхом на кривоногом кресле, но это, конечно же, нужно признать плодом больного воображения.

Впрочем, всевозможные шалости и развратные оргии числились в ту декадентскую пору за многими куда более благопристойными женщинами государства Российского. Увы, смутное время, чудовищные нравы. И как страшен итог всего этого!»

* * *

Эту историю рассказал как-то постновогодним вечерком мой сосед, бывший МНС какого-то НИИ, ныне подвизающийся в должности курьера-секретаря одной из многочисленных фирмочек, ООО «ТОО», или чего-то в том же духе…

Мы сидели вдвоем у меня на кухне, калякали «за жизнь» под водочку и остатки новогодних салатов, время подкатывало к полуночи, и разговор сам собой зашел о всяких оккультностях и мистиках. Понятное дело, я как заядлый материалист, доказывал, что все это – лишь фантазии, вымыслы, домыслы, бред и сказочные сказки, а вот сосед…

Он все больше молчал и хмурился, ковыряя вилкой омайонезенных кальмаров, а потом вдруг начал рассказывать глухим, подрагивающим голосом:

«В тот вечер я, набегавшись за день по разным, зачастую ничего не значащим, делам, очутился в районе Чистых Прудов. Нужно было зайти к некоему человеку и передать ему какие-то брошюры в пухлом конверте. Так, просто одна из моих служебных обязанностей.

Адрес, написанный на конверте, оказался мне совершенно незнаком, и сейчас, спустя несколько месяцев, я его уже и не помню. То ли Ивановский переулок, то ли Подкопаевский, то ли Подколокольный, а может быть и Певческий. Факт, что место это находится в районе бывшей Хитровки.

Вечерок выдался мерзковатый. С неба летела мокрая гадость, которую ни снегом, ни дождем назвать было нельзя, дабы не оскорбить эти формы осадков. Похолодало, асфальт под ногами покрылся ледяной корочкой, так что шагать по обледеневшим тротуарам приходилось с опаской.

Я свернул с Покровки в длинную кишку Колпачного переулка и наугад двинулся в глубь старых дворов, поминутно поскальзываясь и чертыхаясь про себя. До полуночи оставалось еще часа два, но в этих глуховатых местах, не смотря на близость залитых огнями центральных улиц, было тихо и безлюдно.

Вскоре я добрался до старинного, обветшалого монастыря с наглухо запертыми воротами. На них висели какие-то таблички, но в темноте ничего прочитать было невозможно.

Чтобы сэкономить время, я решил срезать и пройти через темный двор – мне показалось, что он проходной, и минув его, я окажусь в соседнем переулке.

Двор встретил меня гробовой тишиной и мраком. В окнах окрестных домов почти не было огней, лишь кое-где еле теплился мерцающий свет, словно в квартирах жгли церковные свечи. Укутанные на зиму брезентом заснеженные машины напоминали могильные саркофаги, а карканье одинокой серой вороны с ветки заледеневшего тополя прозвучало, как крик ждущего добычи черного ворона.

Мне стало не по себе, и я, ускорив шаг, пересек мрачноватый дворик, нырнул в низкую арку, но вместо переулка попал в следующий двор, странный, треугольный и еще более заброшенный.

С одной стороны его замыкала глухая высокая кирпичная стена древнего брандмауэра, с другой – серый каменный забор, с третьей высился жилой дом, из арки которого я и вышел.

По умному, надо было бы вернуться, но бес упрямства толкнул меня в спину, и я двинулся к железной калитке в каменном заборе – в конце концов, не могу же я вот так вечно блуждать по этим дворам, в любом случае тут до набережной Яузы десять минут ходу!

Проходя через калитку, я случайно задел приоткрытую створку рукой, и она отозвалась заунывным скрипом. „Ч-чорт!“, – выругался я про себя. По спине побежали мурашки.

Моему взору предстал спрятавшийся за сеткой тополиных ветвей двухэтажный дом, выстроенный в стиле русский модерн. Когда-то шикарный, ныне особняк с полным правом мог именоваться руинами. Проломленная крыша, полуобвалившаяся лепнина по фронтону, двери выбиты, в темных стрельчатых окнах гнездится мрак…

Свистел ветер. Темно-оранжевое небо гигантского города колыхалась надо мной, далекий шум машин слился в невнятный шелест, под ногами хлюпало. Я закурил, стараясь изо всех сил не обращаться внимание на надоедливую мысль, крутившуюся в мозгу. Мысль была короткой, словно выстрел, и надоедливой, как удавка: „Заблудился!“

Боже мой! Взрослый человек заблудился в Москве, в начале двадцать первого века! Я отбросил в сторону окурок, решительно занозил руки в карманы крутки и двинулся вперед.

И тут в спину мне раздался каркающий голос: „Молодой человек! Не ходите туда“. От неожиданности я вздрогнул, резко обернулся, – и замер! Передо мной, по ту сторону калитки, стояла высокая старуха в черном платке и длинном старомодном пальто. У ее ног вертелась мелкая кривоногая собачка, такая же старая, как и ее хозяйка.

„Не ходите туда! – повторила старуха, глядя на меня из-под платка колючими поблескивающими глазами, – Там нет пути“.

Я в замешательстве посмотрел на разрушенный дом. Как так нет пути! Я же ясно вижу, что с левой стороны дом можно обойти и выйти на освещенную улицу! „Может, бабулька не в себе? – мелькнула мысль, вслух же я сказал: – Не беспокойтесь, пожалуйста, я пройду!“

„Молодой человек – дурак! – с достоинством сообщила старуха своей собаке, – Он думает, что я выжила из ума! Хорошо, пусть идет! ТАМ будут рады!“

И тут она засмеялась таким мерзким, таким ужасным каркающим смехом, что волосы у меня на голове буквально встали дыбом! Проклиная в душе всех старух на свете, вместе взятых, я резко повернулся и устремился к ясно видимому мною проходу.

Стараясь как можно быстрее уйти от мерзко хихикающей мне в спину фурии, я делал большие шаги, ступая ботинками в плотоядно чавкающую снежную кашу и против своей воли косился на приближающейся дом, на черный провал двери и пустые окна.

Вдруг что-то случилось, словно бы мир вокруг меня изменился: крыши дальних домов заволокло мглой, воздух вокруг сгустился, и в нем увязли все звуки большого города. Я слышал лишь собственное прерывистое дыхание, а передо мной, почему-то очень близко, возник черный дверной проем.

„Что же это?! – в отчаянии подумал я, пытаясь свернуть в сторону, – Как же так! Я же не хотел сюда…“ И тут меня обуял дикий ужас – черные окна, словно пустые глазницы исполинского черепа, осветились изнутри призрачным зеленым светом!

Я закричал, но крик мой утонул в вязком воздухе, а ослабевшие ноги, заплетаясь, все несли и несли отчаянно сопротивляющееся тело прямо в напоминающий разверстую пасть дверной проем!

Я что было сил ухватился руками за мокрый, скользкий косяк, а из глубины дома на меня уже наплывало НЕЧТО, бесформенное, многоликое, пугающее до обморока. Из сизой мглы таращились похотливые девичьи лица, тут же превращающиеся в оскаленные жуткие маски. Полуголые женщины с высокими прическами и горящими глазами суккубов рвали на груди кружевное белье, а оттуда, прямо из ложбин между колокольно качающимися грудями, вылезали еще более страшные лики с оскаленными зубами. И вся эта нечисть тянула ко мне скрюченные руки с длинными ногтями, а в ушах стоял нечеловеческий сладострастный стон: „Иди сюда! Иди же! К нам, к на-а-а-ам!!“

Я дико кричал, по-прежнему вцепившись в косяк, ломая ногти и обдирая пальцы, но ноги мои все же переступили порог страшного дома. И вот уже одна из ужасных рук дотянулась до них, и черные ногти впились в голень… Острая боль пронзила ногу, я забился в судорогах, почти теряя сознание и моля о помощи…

Кажется, я поминал Бога и сына его. Кажется, пытался прочесть молитву. Хоровод призрачных монстров кружил вокруг, вой пригибал меня к полу, а кривые когти драли ногу, стремясь затащить в дом.

Собрав последние силы, левой рукой я вытащил из кармана куртки маркер и начал чертить на косяке, на стене, на полу, словом, на всем, до чего можно было дотянуться, кресты…

Вдруг наступила ватная тишина, и в этой тишине отчетливо прозвучало далекое „Ба-ам-мм! Ба-ам-мм! Ба-ам-мм!“ Колокол! Церковный колокол отбивает полночь!

Мерзкие лапы сразу отдернулись, на искаженных жуткими гримасами лицах появилось разочарование, вой смолк, сменившись унылым бормотанием – и тут же на меня сперва навалился мрак, а затем по ушам хлестнуло уличным шумом, глаза ослепил оранжевый свет фонаря, а в спину ударило так, что затрещали ребра!

С минуту я ошалело озирался, пытаясь понять, где я и что со мной. Спустя несколько минут одурь прошла, и я сообразил, что лежу на тротуаре под уличным фонарем.

Вскочив, я что есть духу бросился бежать по безлюдной ночной улице, на которой вдруг оказался.

Не помню, сколько я бежал и куда. Все, что я видел, слышал и пережил на пороге страшного дома, гнало меня подальше от этих жутких мест, и в себя я пришел, лишь выбежав на Солянку, к небольшой церквушке Всех Святых на Кулишках, что стоит у самого входа в метро.

Из разодранной ноги хлестала кровь, ногти на руках были обломаны, а в кулаке я все еще сжимал толстый черный маркер без колпачка…

С тех вот уже несколько месяцев я стараюсь вообще не бывать в том районе, а через неделю я принял крещение…

И… понимаешь… После этого происшествия мне сняться сны. Жуткие, отвратительные… И приятные…

Я боюсь, старик. Очень боюсь. А ты говоришь – сказки…»

Сосед закончил говорить, как-то весь сгорбился, словно заново переживая свои приключения, потом молча налил себе водки, не чокаясь, выпил, и начал прощаться – время позднее, пора домой.

Он ушел, а я еще долго сидел один, смотрел на пламя свечи и размышлял об удивительных вещах, которые случаются в нашем, на первый взгляд простом и понятном, мире…

* * *

На утро я перелопатил все, что нашел дома по москвоведению – мой сосед был очень порядочным человеком, и никогда не врал, а уж за устойчивость его психики можно было точно не опасаться. Ни в одной из книг мне не встретилось упоминаний о странном особняке, и даже съездив на место, так сказать, происшествия, и найдя тот самый, кажется, Ивановский, монастырь, в котором ныне располагалась школа МВД, я не обнаружил ничего похожего на то, что видел мой сосед.

Может быть, он и сочинил эту историю, но когда мы перед Новым годом ходили в Сандуны, я же ясно видел на его ноге свежий крестообразный шрам!

* * *

«Но вернемся к нашей истории. С исчезновением дома Сазоновых связана одна заковыка – в полицейском управлении города лежало уже не менее дюжины заявлений о пропаже людей, все они были молодыми мужчинами и все пропали в районе между Солянкой и бульварами. Можно строить догадки, но тут я вынужден отложить перо, ибо речь заходит об уголовном злодеянии и пахнет столыпинским галстуком.

Однако до прямых подозрений дело так и не дошло. Хитровцы поговаривали, что конец Сонечкиным беспутствам положила игуменья Анна из страшной славы Ивановского женского монастыря, что не раз захаживала в особняк Сазоновых, дабы наставить заблудшую воспитанницу Иппатия Ильича на путь истинный.

Монастырь этот, основанный в незапамятные времена, имел суровую и жуткую репутацию. В нем морили голодом в каменных казематах еще царицу Марию Петровну Шуйскую.

Сюда тайно свозили раскольниц, дабы заточить их в кельях на веки вечные, здесь нашли свой последний приют и несчастная дочь императрицы Елизаветы княжна Тараканова, и зловещая помещица Дарья Салтыкова. Примечательный факт – именно при Ивановском монастыре зародилась в свое время и общество хлыстов, чей адепт вверг высший свет империи в средневековое, византийское беспутство.

Ныне же Ивановский монастырь славился незыблемостью устоев своих, и монахини его, все больше из раскаявшихся блудниц, исповедовали строгую аскезу, а игуменья Анна почиталась ими как образец непогрешимости и подвижничества.

Мне доподлинно неизвестно, но кондуктор поезда Рига-Москва Рыкин рассказывал, что еще в молодые годы будущая игуменья читала страстные проповеди гулящим девкам в порту Ревеля. И такова была сила ее слова, так тверд дух и непоколебимы устои веры, что веселый дом, обитель гулящих, после посещения игуменьи покосился, осел, а вскоре и вовсе ушел под землю. Рациональный ум, конечно же, предположил бы, что здесь сыграли свою роль особенности текучих почв в прибалтийских землях, однако я воздержусь от подобных оценок.

Пропал ли дом Сазоновых в результате визитов матушки Анны, или была на то иная причина – узнать этого нам ныне уже не суждено. Иппатий Ильич свои дни закончил в Париже, в 1925 году, игуменья Анна вместе со своими монахинями приняла мученическую смерть на расстрельном поле в Бутове; Хитровку, где могли все же отыскаться свидетели таинственного исчезновения дома, срыли, а обитателей ее разослали по ДОПРам.

Засим заканчиваю эту главу неофициальной истории стольного града Москова и перехожу к следующей…»

Из рукописных записок Р.М. Выгодайлова,

бывшего коллежского асессора

канцелярии Московского градоначалия.

Принято на хранение – март 1938 года,

ЦАГД, зал № 6, хр. № 234, д.о.п.

© Сергей Волков