Текст книги "Преломление. Витражи нашей памяти"

Наказ вождя

Я даже не заметил, когда Сталин просигналил своему секретарю. Тот тихо появился в дверях кабинета и застыл в ожидании.

– Ну, ни пуха ни пера, товарищ Сидоров, – сказал на прощание Сталин. И опять поставил меня в неловкое положение. Не посылать же вождя всех времён и народов к чёрту.

– Сколько вам ещё звёзд осталось? – продолжил он.

– Три, Иосиф Виссарионович. Следующую на Никольской будем менять.

– А сколько электродов уходит на каждую звезду? – спросил Сталин прищурившись.

«Вот он, момент истины, – подумал я, – вот для чего меня вызывал. От него, конечно, ничего не скроешь. Всё видит насквозь, всё знает наперёд. На то и вождь». Но страха почему-то не было…

– Товарищ Сталин! В наркомате внутренних дел выдали мне два электрода, а для сварки вполне хватает одного. Вот я и сэкономил… – и вытащил заначенный электрод из рукава, куда припрятал его для пущей важности. Думал, так надёжней. – Вот, товарищ Сталин, всё без утайки.

Иосиф Виссарионович взял у меня электрод, попробовал на зуб и сказал с видом знатока:

– 958-я проба. Вещь дорогая. А вы молодец, товарищ Сидоров! Не зря мы вас в партию приняли. – Потом подумал малость и добавил: – Можете взять себе на память. Мы вам и справку на него дадим от ЦК ВКПб, чтобы, как говорится, комар носа не подточил. Это подарок по случаю вступления в наши ряды. Ну и ко дню рождения, конечно. Как вы на это смотрите?

Думаю, что всё понял вождь, но решил меня почему-то выручить. Видно, понравился я ему.

– Премного благодарен, товарищ Сталин, за доверие, да мне вроде золота и не надо. Просто привык экономить, вот и сэкономил.

– Зубы себе к старости сделаете, если доживёте, конечно…

На этом мы с хозяином Кремля и расстались.

Хранил я этот электрод, как зеницу ока. Когда в ополчение уходил, жене наказал, чтобы ни под каким предлогом электрод не продавала. Даже если умирать будет от голода, а электрод – ни-ни. Его сам товарищ Сталин держал в руках и на зуб пробовал. Там даже отметки остались. Реликвия!

– Сохранила? – спросили в унисон игроки.

– У меня жена женщина чуткая. Всё понимает с полуслова. Пока я с немцем воевал на фронтах Великой Отечественной, отстреливал гадов через оптический прицел, она в эвакуации была. Бедовала, голодала, но электрод сохранила в целости. До сих пор лежит.

– А где ж ты его хранишь, Дормидонтыч? – поинтересовался сосед по скамейке.

– На комоде держу. На самом видном месте.

– А принести можешь? Хотя бы одним глазком посмотреть.

– Это запросто. Давай ещё одну партию завершим, и тут же сбегаю.

После сыгранной партии рассказчик поднялся и предупредил:

– Только прошу электрод в руки не брать. Сейчас принесу, мигом. – И он, расставив ноги на ширине плеч, трусцой побежал к своей парадной.

Минут через десять, выдыхая свежее водочное амбре в весенний воздух, Дормидонтыч снова появился на глаза доминошной братии.

– Ну, и где твой хвалёный электрод последней пробы? – поинтересовалось собрание.

– Хва! – Дормидонтыч ударил себя кулаком по ляжке. – Жинка не даёт! Я её и так, и эдак, а она: «Знаю я ваши показы. Замусолите, пропьёте. А тебе пора бы уже наказ товарища Сталина исполнить, зубы себе новые вставить. Всё тянешь. На то ведь и хранила электрод ентот столько лет, берегла».

И наш сварщик-рассказчик, наш снайпер-доминошник улыбнулся широко, выставив вперёд два верхних уцелевших зуба, всё остальное было съедено временем.

– Завтра же и пойду выполнять наказ вождя и генералиссимуса, запишусь к протезисту, пущай мне золотые коронки лепит назло всем буржуям и на радость стране нашей.

И как только Дормидонтыч навёл золотые мосты в своих челюстях, звёзды рубиновые с кремлёвских башен сняли. Но Дормидонтыч в этом деле уже не участвовал. Было ли это совпадением или мистикой, трудно сказать, но факт сей имел место в истории. Дормидонтыч не даст соврать.

Как Лаврентий Палыч мне на пятку наехал
Рассказ Гарри Баргайса

 
Сегодня праздник у ребят,
Ликует пионерия!
Сегодня в гости к нам пришёл
Лаврентий Палыч Берия.
 

В 1938 году мне исполнилось 14 лет. Жили мы на Мясницкой, в большом семиэтажном доме, населённом красными латышскими стрелками и работниками НКВД. Время было неспокойное. Катком по многим военачальникам прокатилось дело Тухачевского. Краем этот каток захватил и моего отца. В 20-м году, будучи начальником оперативного управления штаба 4-й армии РККА во время советско-польской войны, за ратные подвиги он был награждён орденом Красного Знамени за № 97. Это произошло во время войскового митинга в Гродно, а вручал орден сам командующий Западным фронтом Михаил Тухачевский, сняв его со своего кителя. Этого было вполне достаточно, чтобы моего батю в 37-м упечь в лагеря. Ему ещё повезло, так как всех, тем или иным образом связанных с легендарным военачальником, расстреляли быстро и оперативно.

Но вернёмся в 38-й. Август месяц. Во дворе-колодце нашего массивного дома каждый день гоняем мяч. В дождь выбегаем босиком на улицы и месим ногами лужи. Вода не успевает проходить в канализационные люки, заполняет мостовые, для нас всё это сродни празднику, можно порезвиться, пошлёпать по щиколотку в тёплой дождевой воде, обрызгать скучившихся на ступеньках подъездов прохожих – попробуй, догони. Никакие репрессии нам нипочём. Это пусть там, в кремлёвских кабинетах, распутывают заговоры и ищут крамолу. Наше дело – гуляй и радуйся жизни. Знаю, конечно, что батя арестован. Но знаю также, что разберутся, освободят, извинятся. Ведь он герой не только Первой империалистической, но и Гражданской войны. Воевал не за страх, а за совесть. И воевал не за белых или красных, а за неделимую Родину.

Бегу вдоль Мясницкой по краю проезжей части. Топтать пешеходный тротуар считалось среди нашей ребятни неприличным. Здесь соблюдался своего рода неписаный кодекс чести, где всё было регламентировано и почти свято. Тротуар для нас не существовал, мы его игнорировали. Это пусть добропорядочные граждане ходят по нему. А мы всё бегом, в темпе, почти наравне с автомобилями, хотя автомобилей тогда было мало.

И вот бегу я по Мясницкой, по мокрому после дождя асфальту, слышу сзади звук приближающегося автомобиля. Я даже не оглядываюсь. Объедет. Не станет же он давить бегущего по делам человека. А в городе у каждого дел невпроворот. И вдруг – шарк чем-то по пятке, я аж присел. Слышу скрип тормозов. Оглядываюсь – чёрный «паккард» с зелёными шторками на окнах. «Ни хрена себе! – думаю. – Наверняка правительственный». Таких «паккардов» в Москве было – раз-два да и обчёлся. По пятке мне передним колесом шарахнул. Дверка отворилась, а в салоне сам Лаврентий Палыч собственной персоной – пенсне своим поблёскивает, губы в улыбке растягивает. Тогда мы всех «шишек» из Кремля наперечёт знали. А его только недавно наркомом внутренних дел сделали.

– Что, мальчик? – говорит. – Куда так шибко бежишь? Правила движения не соблюдаешь. Все люди как люди, а ты как хрен на блюде: все идут там, где надо, а ты бежишь, где не надо. Вот по пятке и получил. Скажи спасибо, что не задавили. Будешь правила нарушать – не только по пятке получишь. У нас в Стране Советов строго на этот счёт. Представь, если бы все наши граждане на проезжую часть высыпали и побежали. Что было бы?

– Больно, дяденька! – отозвался я.

– Вот именно – больно будет. Покажи пятку.

Я поднял пятку почти к самому носу Берии.

– Ссадина, – констатировал нарком, – до свадьбы заживёт. Йодом дома помажь. Йод дома есть?

– Есть, – соврал я.

– Это хорошо. Йод, он от всех болезней. Где заболело, там и мажь – обязательно пройдёт. Все остальные лекарства – ерунда. Не так ли, Рафаэль Семёнович? – обратился Берия к водителю.

– Истинная правда, Лаврентий Павлович! – отозвался водитель. – Особенно от ушибов помогает.

– А почему босиком? – поинтересовался Берия.

– На лето обуви нет, – признался я, – а босиком даже лучше, закаляешься…

– Чтобы тело и душа были молоды, ты не бойся ни жары и ни холода, закаляйся, как сталь! – скрипучим голосом пропел Лаврентий Палыч слова известной в наши времена песни.

– Ладно, дяденька, побежал я дальше, – решил завершить я нашу вынужденную встречу.

– Э-э, нет! – сверкнул Берия своим пенсне. – Я просто так не останавливаюсь. Советские граждане не должны ходить босиком! Садись в машину, поедем сандалии тебе купим. Давай, Рафаэль Семёнович, поворачивай-ка к Большому, а там и на Петровку – прямо к ЦУМу с рабочего подъезда.

ЦУМ я знал хорошо. Там мы частенько ошивались, прогуливая уроки. Товара там всегда было много. Но почти весь он отпускался по ордерам, которые выдавались по месту работы. Получалось, без ордера ничего не купишь. Я попытался объяснить это товарищу Берии, на что он, сняв пенсне и приблизив ко мне круглое лицо, произнёс членораздельно:

– Я сам, если надо, могу выписать любой ордер. Трогай!

Водитель дал газу, и мы вмиг оказались на Петровке, где и располагался главный магазин Мосторга ЦУМ – Центральный универмаг Москвы. К заднему подъезду универмага, куда подъехал наш «паккард», тут же выскочил чем-то встревоженный лысеющий человек и, переводя частое дыхание, произнёс на выдохе:

– Чем обязан, Лаврентий Павлович?

Берия по-отечески взял меня за шею, высунул мою голову из машины и скомандовал:

– Вот этому босяку – сандалии. Какой у тебя размер?

– Примерно тридцать восьмой, – вспомнил я.

– Примерно, – передразнил нарком внутренних дел, – а должно быть всё точно. Иначе у нас самолёты не будут летать и танки не станут стрелять. Ничего не перепутал? Это у нас год нынче тридцать восьмой. В этом я могу тебе ручаться.

– Точно! – решил потрафить я своему благодетелю. – Зуб даю…

– Зубами особо не разбрасывайся, ещё пригодятся, – заметил тут же Берия, – зараз можно все потерять, – и молча посмотрел на своего водителя-телохранителя. – Тогда так, – обратился он к лысому, – тащите тридцать восьмой, но как положено: в коробке и с чеком.

– Будет сделано, – отозвался ответственный работник ЦУМа и почти сразу (по крайней мере, мне так показалось) появился вновь, но уже с коробкой в руках, перевязанной бумажным шпагатом.

– Как заказывали, – откланялся он.

Создавалось впечатление, что коробка с сандалиями тридцать восьмого размера стояла прямо за дверью, из которой вынырнул наш цумовский фокусник. Чек он держал отдельно в слегка подрагивающей руке.

– Сколько там? – поинтересовался Берия.

– Ровно сто советских рублей, – сделав рот буквой V, подобострастно выдавил цумовец.

Лаврентий Павлович расплатился одной купюрой в десять червонцев, тем самым закончив сделку.

«Сто рублей! – подумал я. – Можно купить сто яиц!..»

– О чём задумался, сын своих родителей? – спросил Берия, поднося мне коробку с обувкой. – Родители-то есть?

– Есть…

– Как фамилия?

Я назвал фамилию матери. Про отца было лучше не вспоминать. Это я хорошо понимал.

– Из латышей, что ли?

– Наполовину, – признался я.

– Хорошие бойцы! Главное – преданные революционеры. Если бы не они, эсеры надавали бы нам кренделей в июле восемнадцатого. Советскую власть похоронили бы надолго, если не навсегда. И ещё неизвестно, в каких сандалиях ты ходил бы тогда…

Я посмотрел на коробку, на верхней крышке значилась обувная фабрика «Парижская Коммуна».

– Спасибо, дяденька, за подарок.

– А ты знаешь, как зовут дяденьку? – поинтересовался Берия.

Я сделал вид, что понятия не имею.

Тогда он погрозил мне пальцем и произнёс:

– Всё вы, шельмецы московские, знаете! Но что не подаёшь виду, молодец! Будешь помнить всю жизнь теперь, как Берия тебе на пятку наехал, а потом ещё и сандалиями одарил. Будут малы, разносишь. Велики – тоже хорошо, на вырост, значит.

Берия высадил меня на Лубянской площади – до Мясницкой там рукой подать, а сам поехал к себе на Малую Никитскую в свой двухэтажный особняк, который получил вместе с новой должностью.

Придя домой, я померил обнову – в самый раз. Однако размер тридцать седьмым оказался. Неужто тот цумовец на глаз так точно угадал размер? Я ведь тридцать восьмой назвал. А он, кроме головы моей стриженой, ничего больше не видел. По голове же, как известно, размер ноги не определишь. Знал, что за ошибку можно тогда было не только место потерять, но кое-что и поважней. Чутьё, видно, какое-то было. Сплоховать просто нельзя.

Когда мать узнала, откуда у меня новые сандалии, она побледнела, но ничего не сказала. Летом 41-го года отца выпустили, заменив политическую статью на уголовную. Уголовнику было проще выйти из тюрьмы, а война потребовала квалифицированных кадров. Без них ни одно дело не сделаешь. И он в звании лейтенанта ушёл сражаться с фашистом. А через два с половиной года с отца были сняты все политические обвинения. Сажали его при Ежове, выпустили при Берии. Дослужился он почти до своего довоенного звания, окончил войну в Австрии, в Санкт-Пёльтене, гвардии подполковником. Вернулся в семью только в сорок пятом. Но отношения у них с матерью не заладились.

Однако это уже другая история.

МТС, или Могила тов. Сталина

Пятидесятые. Середина XX века. Помнится всё до мелочей. Двенадцать дверей – двенадцать комнат в большой коммунальной квартире. Соседи: Петровы, Айзены, Морозовы, Шульманы, Дворкины… Всех не упомнишь.

У Петровых дверь из комнаты выходила прямо на большую общую квадратную кухню, где особняком была выгорожена уборная с подиумом для унитаза. Хорошо это было для Петровых или нет, трудно сказать. Наверное, всё-таки хорошо: поджарил яичницу, сварил суп – и сразу к столу. Захотел в уборную – пять шагов, и ты на горшке, если не занято. Не то что тёте Саре, – она жила с двумя взрослыми сыновьями в конце длинного коридора с облезлым от краски полом. Ей приходилось тащиться через всю квартиру. И пока она ходила за подсолнечным маслом в свою комнату, оладьи на её сковороде начинали гореть и кухня наполнялась чадом.

– Что вы делаете, Соня? – говорила ей тётя Рива (жена Айзена-младшего). – Вы совсем подгорели ваши оладьи, и теперь их нельзя есть со вкусом.

– Азохен вей, – отвечала ей тётя Соня (Сарой её называли реже), – не делайте мне нервы, мои дети так любят.

– Тогда вам надо было прийти на пять минут позже, – удивлялась тётя Рива, – и дети стали бы любить это ещё больше.

Чтобы не повторять ошибок тёти Сони, я, семилетний отрок, не дожидаясь прихода с рынка мамы, жарил остатки нарезанной долями булки и бдительно следил, чтобы они не превратились в блюдо под названием «мои дети так любят». С некоторых пор всё пережаренное и подгорелое мы называли именно так. Однако, за отсутствием масла, мои усилия не имели успеха, и хлеб начинал подгорать и дымить. Выручала обычно полнотелая жительница нашей квартиры по фамилии Морозова. Она щедрой рукой отрезала кусок сливочного масла и кидала его на мою сковородку, приговаривая: «Так-то будет лучше». Масло быстро таяло, пузырилось и впитывалось разложенными по сковороде хлебными ломтиками.

Морозова была женой водителя автобуса ПАЗ-651, и жили они со своим отпрыском Вовочкой в небольшой, квадратов шестнадцать, комнате, которая выходила в коридор в центральной его части. Это была наиболее выгодная стратегическая позиция, поскольку находилась посредине между кухней с туалетом и парадной входной дверью – основными достопримечательностями нашей типичной для того времени квартиры.

Когда тётя Соня со своими подгоревшими оладьями встречала Морозову с кипой высушенного на чердаке белья, она всегда повторяла одну и ту же фразу:

– Товарищ Морозова, и где вы так бистро-бистро сохнете своё бельё? Вчера ещё я видела вас в прачечной. А сегодня вы тут как тут, будто ничего не случилось, азохен вей.

Наши две смежные комнаты (две – это уже было привилегией) находились ближе к кухне и соседствовали с одной стороны с комнатой Петровых, а с другой – с комнатой Айзена-старшего, который почему-то частенько враждовал с Айзеном-младшим, то есть со своим сыном. Я очень хорошо запомнил битву на чугунных утюгах между ними, когда Айзен-старший, изловчившись, ударил своего оппонента чугунным утюгом по носу, после чего у них состоялось длительное перемирие, во время которого всё равно происходили какие-то перепалки и разговоры на повышенных тонах, но уже без рукоприкладства. Что они делили, трудно сказать. Во время всех этих баталий жена Айзена-младшего Рива со своим рыжим сыном Гришей пряталась в глубине своей длинной и узкой комнаты, выходящей окном в Конногвардейский переулок, который советская власть почему-то забыла переименовать.

Название переулка уходило в царское дореволюционное прошлое, когда в этом месте располагался Его Величества Конногвардейский полк. А дом наш стоял как раз на стыке этого переулка и улицы Якубовича, которая во времена конной гвардии называлась Новоисаакиевской и действительно выходила к знаменитому Исаакиевскому собору.

Во времена второй, горбачёвско-ельцинской, «революции» многим улицам вернули их старые названия. Известный в своё время Собчак даже инициировал возвращение городу Ленина его первого онемеченного названия – Санкт-Петербург. Но улице Якубовича так и не суждено было вернуть первоначальное имя. По-видимому, юрисдикция губернатора распространялась не на все улицы большого города, названные во времена большевиков именами революционеров-народовольцев.

Я уверен, спроси тогда любого жителя нашего квартала: «Кто такой Якубович?» – вряд ли бы кто внятно ответил. В крайнем случае какой-нибудь латентный антисемит сказал бы походя: «Куда ни повернёшься, одни евреи, вот – и улицы тоже…»

Не правда ли, сегодня почти каждый ребёнок знает, что Пётр Филиппович Якубович был чисто русским человеком, крепко пострадавшим при царе за свои убеждения. В том числе и за такое стихотворение:

 
О, подлое, чудовищное время
С кровавыми глазами, с алчным ртом!
Година ужаса!.. Кто проклял наше племя,
Кто осудил его безжалостным судом?..
 

(1882 год)

В наше время, напиши такое и тебе за это ничего не будет. Хотя написано один к одному с нынешней действительностью. А во времена 50-х, о которых я пишу здесь, за такое сажали или отсылали на стройки социализма.

С улицы Якубовича можно было попасть во двор-колодец. Половина окон нашей коммуналки выходила именно в этот двор. Из этих окон можно было наблюдать за всеми проделками дворовой шпаны. Основными действующими лицами были: Ивановы, Дрягины, Власовы, Сотины, Козины, Мякишевы, Поповы.

Мякишев числился дворовым авторитетом. Его чтили и на других улицах. У него была развязная походка хулигана. Небольшой изъян – рябой правый глаз – придавал лицу некоторый уголовный шарм человека решительного, но беспечного. Эти качества проявились во время недолгого пребывания в ремесленном училище. На практике в обувном цехе его товарищ по учёбе шутки ради насыпал ему за шиворот горсть сапожных гвоздей, после чего, недолго думая, Серёга Мякишев изрядно постучал сапожным молотком, которым он подбивал каблуки вверенных ему ботинок, по голове шутника-приятеля. В результате Мякишева уволили из училища и поставили на учёт в детской комнате милиции. Что только усилило его авторитет и независимость.

Иногда он нисходил до наших дворовых игр, и мы единогласно выбирали его адмиралом многопушечного броненосца, который на всех парах нёсся к месту скорой баталии. Мякишев подыскивал для себя самый просторный дровяной сарай, объявлял его адмиральской каютой, и мы все шли к нему на доклад, рапортуя о готовности к бою. В зависимости от того, насколько был хорош рапортующий, адмирал вынимал из брючных штанов замусоленный кусок сахара и награждал подчинённого или целым куском, или половинкой, или четвертью, отгрызая жёлтыми кариесными зубами положенную долю.

Потом нас брал на абордаж соседний двор. У нас с ним была перманентная вражда. Мы бились на шпагах и рапирах. Их с успехом заменяли доски и соответствующей длины палки. Но когда из своей каюты выходил адмирал, баталия затихала и команда соседнего двора сдавалась на милость воинственного экипажа многопушечного броненосца. Адмирал выстраивал нападавших в одну шеренгу на шкафуте броненосца, прикладывал ладонь ко лбу каждого, оттягивал средний палец и давал звонкий щелбан, приговаривая: «Свободен, отрок, больше не греши!» Помилованная таким образом братва, довольная, убегала в свой двор. В 80-е Мякишев был приговорён к высшей мере наказания за особо тяжкое преступление, за которое в нынешнее время дают от 4 до 8 лет. Совсем немного не дожил до халявы.

В этих баталиях я никогда не встречал ни Гришку Айзена, ни Лёвку Дворкина, ни Ромку Глейзерова, ни Борьку Донского, ни даже Мишку Шульмана, хотя перечисленные и попадали под юрисдикцию нашего двора. Мы были сверстниками, но видели их только в школе и в квартире. Все наши игры в войнушку, в казаков-разбойников, в фантики, в прятки, в классики, в штандер, в жу-жу, с лазанием по подвалам, беганием по крышам сараев и чердакам были им чужды и не вызывали энтузиазма. Зато в школе они, как правило, были отличниками и хорошистами. А Ивановы-Сотины-Козины – удовлетвористами и плохистами.

Правда, Миша Шульман не был отличником. У него попадались в дневнике и тройки. Сидел он на задней парте и любил побалагурить, за что нередко учителя выставляли балагура из класса.

Однажды он подошёл ко мне и спросил:

– Ты знаешь, как перевести на русский язык СССР?

– Так кто ж этого не знает? Союз Советских… и так далее, – ответил я без запинки.

– Ничего ты не знаешь! – со знанием дела произнёс он, и его глаза стали выпуклыми, как у буцефала. – СССР – это Сталин Стырил Сто Рублей! Во!

Честно говоря, я ошалел от такой неожиданности. Это было своего рода кощунством, но оно меня заинтриговало своей, как мне тогда казалось, новизной, смелостью и даже – наглостью. Ничего подобного у меня и в мыслях не было. Я родился при Сталине, чтил его, почти как отца родного. Смерть его меня, шестилетнего отпрыска, огорчила и даже на короткое время потрясла. Помню минуту молчания, когда встал весь транспорт, встали заводы, предприятия и морские порты. И завопили в трубы, сирены, гудки и клаксоны. Люди на миг замерли. Это был мировой вопль! И вдруг – Сталин стырил… Да ещё сто рублей. И сумма-то была не ахти какая. Но – оригинально. Какая-то своего рода шарада. Игра ума. Попробуй придумай такое.

Я вспомнил недавний эпизод в нашей подворотне, где стояли мусорные баки. Мы там играли в настольный теннис: грубо сколоченный из досок стол, вместо сетки тоже доска, самодельные фанерные ракетки и настоящий китайский целлулоидный шарик. Как сейчас вижу: мимо нас идёт мужик в ватнике и сапогах, в руках узел из старого байкового одеяла.

– А ну, пацанва, давай за мной!

Подойдя к бакам, он развязал узел, и мы увидели гипсовые бюсты и бюстики вождя народов – самого Иосифа Виссарионовича Сталина.

– Кто таков, знаете? – спросил мужик строгим учительским голосом и выудил из узла фигурку вождя, стоящего во весь рост на небольшом гипсовом основании, держа его крепко, как готовую к броску противотанковую гранату. И в глазах его, и в лице светилось какое-то сумасшедшее ликование и неукротимый восторг.

– Так кто таков? – повторил он хрипло, грубо потрясая в воздухе вождём всех народов перед нашими восторженными лицами.

– Сталин! – радостно в один голос отозвались мы.

– Правильно – он самый! – И мужик без особых церемоний шарахнул сталинской головой об край высокого круглого бака.

Голова откололась, срикошетила и покатилась, как целлулоидный шарик, под теннисный стол. В руке у мужика осталось обезглавленное тело вождя.

– Га-га-га! – загоготал мужик, – знай наших! – И отправил казнённого им «отца народов» и «надежду всех пролетариев мира» в мусорный бак.

Потом он, вынув из кармана большой сапожный молоток, стал отбивать головы с бюстов, оставшихся в узле. «Палач» методично клал шею очередного гипсового клона на край железного бака и, не задумываясь, ударял молотком по голове.

Когда экзекуция была закончена, он произнёс назидательно:

– Вот так-то, старатели!..

Мы продолжили игру в теннис. И когда в очередной раз шарик закатился под стол, я полез его доставать. Шарик лежал рядом с отбитой головой Сталина. Я даже подумал: «Откуда здесь второй шарик?» Положив в карман своих вельветовых бриджей голову вождя, доиграл партию и отправился с неясными думами домой через чёрный подъезд. Поднявшись на третий этаж, я убедился, что дверь в квартиру заперта. Оставалась надежда, что на кухне, куда и выходила дверь, кто-то есть и меня впустят. Я постучал сначала костяшками пальцев, потом кулачком. Шевелений за дверью не чувствовалось. Тогда я вынул гипсовую сталинскую голову и изо всей своей ребячьей силы постучал ею в деревянное полотно давно не крашенной двери. Тут же послышался приглушённый шорох, и мне открыла тётя Сара.

– Мальчик, – сказала она без предварительных пауз, – у нас здесь чёрный ход, а ходить надо с белого. У вас в школе этому учат ещё? Так и знай, открываю последний раз в жизни.

Тут же послышался звук сливающейся из бачка воды, и из уборной вышел Петров-старший.

– Скажите, товарищ Петров, я права или не права, наконец?

– У вас оладьи горят, – ответил на это Петров, – в туалете аж слышно…

На кухне стоял чад от пригоревшего фирменного блюда «мои дети так любят». Из уборной тоже шло неслабое амбре. Смешиваясь, эти запахи создавали особую, неповторимую атмосферу коммунальной кухни.

– Я вас умоляю, – отозвалась тётя Сара, – я сама знаю, кто горит, а кто нет. Не могу же я своим детям нести сырое тесто!..

Когда Миша Шульман рассказал мне тайну о новой дешифровке СССР, я вспомнил эту историю про гипсовые бюсты и спрятанную мною в книжном шкафу голову Сталина. Сопоставив всё это в своей юной пионерской голове, я подумал, что не зря, видно, тот большой грубый мужик отбивал сталинские головы у мусорного бака. Может быть, действительно товарищ Сталин сделал что-то нехорошее в своей жизни и, возможно, однажды взял грех на душу и стырил сто рублей. Дыма ведь без огня не бывает.

Накануне наша классная руководительница дала всему классу домашнее задание: подготовить ученическую тетрадь, где на первой странице нужно было вклеить портреты наших идейных руководителей, а под ними красивым почерком написать: «ЛЕНИН И СТАЛИН – НАШИ ВОЖДИ». На последующих уроках мы под её диктовку должны были заполнять эту, как всем казалось, священную тетрадь, раскрывая образы вождей. А буквально на следующий день, когда мы вытащили свои заготовки в надежде узнать обещанные нам подробности, Марья Семёновна вдруг стушевалась и предложила на портретах закрыть тему. «Так надо…» – сказала она.

Находясь под впечатлением присказки моего лукавого одноклассника и пока ещё неясных сомнений в непогрешимости Сталина, я решил поделиться шульмановской новостью с кем-нибудь из сверстников. Не делиться же мне этим с нашей классной руководительницей Марьей Семёновной, которая явно не хотела быть такой откровенной, как Миша Шульман. Пусть она и пережила Ленинградскую блокаду, варила в кастрюльке столярный клей, чтобы не умереть с голоду, и заедала его дурандой.

Под руку мне подвернулся Коля Степанов. Он ходил с вечно приоткрытым домиком большим ртом и неизменной чёлкой на стриженой голове. Выкладывать Степанову столь впечатляющие новости было большой стратегической ошибкой. Я мог смело сказать об этом своему однокашнику Боре Донскому или даже соседу по квартире Гришке Айзену, и это ушло бы в могилу. А Коля Степанов, услышав от меня новый перевод аббревиатуры СССР, сразу же подошёл к Марье Семёновне и, глядя лукаво в мою сторону, стал ей что-то шептать на ухо, язвительно улыбаясь. Во время этого доклада лицо Марьи Семёновны постепенно бледнело и наконец приняло блекло-зелёный цвет. Всё-таки у меня теплилась надежда, что Коля не такой дурак, каким казался внешне, и не станет рассказывать нашей классной руководительнице наши маленькие пионерские тайны.

Однако всё оказалось как раз наоборот. Марья Семёновна подозвала меня к себе и строго спросила:

– То, что сказал мне сейчас Степанов, верно?..

А откуда я знал, верно это или нет. Стырил он сто рублей или, может быть, больше. Скорее всего, ничего он не тырил и это всего-навсего навет или того хуже – шутка. И я наивно спросил:

– А что вам сказал Степанов?

– Я даже повторить не могу, – обескровленными губами произнесла Марья Семёновна, – про СССР…

Я потупил голову. На душе стало противно, и в средостении появился холодок.

– Ты ведь пионер, – стала добивать меня Марья Семёновна, – пионеры никогда не врут. Скажи честно, от кого ты слышал это. Не сам же ты придумал такое.

Да, я пионер и не должен лгать. Вон Степанов всё выложил без утайки. Хотя его никто об этом не просил. Настоящий пионер. А Шульман, кстати, не пионер, с него и взятки гладки. Отвечать, так всем миром.

– Если по-пионерски, то Шульман, – отрезал я.

– Я так и знала, – выдохнула Марья Семёновна. – Надо звать завуча.

О нашем завуче надо сказать отдельно. Он был грозой разгильдяев и двоечников. Они его боялись как никого на свете. Строг был неимоверно. Наказывал по-отечески. В крайних случаях бил классным журналом по голове особенно отличившихся. Но это когда сильно доводили. И главное – помогало, и никто при этом не обижался и не жаловался. Потому что – за дело. Ходил он в приличном, но изрядно поношенном костюме цвета морской волны. Пиджак всегда расстёгнут. На крупном бульбоподобном носу большие роговые очки. Густые брови. Полные губы. Взгляд прямой и сверлящий. Волевой, немного выдвинутый вперёд подбородок. И звали его не как-нибудь, а Генрих Петрович. Наверное, с немецкими корнями.

Генриху Петровичу было доложено о наших словесных упражнениях. Причём каким-то образом об этом узнал и весь преподавательский состав. Нас всех троих, то есть меня, Степанова и Шульмана, поставили у большого классного окна в шеренгу, как для расстрела. К нам потекли учителя из соседних классов и смотрели на нас, словно на диковину: с сожалением, с пристрастием, осуждением, некоторые даже с презрением, как на врагов трудового народа.

Одна из учительниц подошла почему-то именно ко мне и спросила:

– У тебя папа партийный?

Честно говоря, я не знал. Знал, что отец избирался депутатом от своего районного округа, что он интересовался жизнью страны, часами простаивая на улице у деревянных газетных досок, где размещались свежие выпуски «Правды» и «Известий». А мне приходилось терпеливо ждать, когда он прочтёт очередной отчёт ЦК КПСС или речь товарища Сталина.

По всем признакам он был партийным человеком, подумал я. И честно ответил, надеясь, что мне спишут мой грех:

– Думаю, что да – партийный.

– Ну, тогда считайте, товарищи, – заключила та строгая учительница, – что его папа уже лишился партийного билета.

– Да-да-да! – закивали остальные преподаватели, столпившиеся около нашей тройки. И дольше всех кивала Марья Семёновна.