Текст книги "Преломление. Обречённые выжить"

Здравствуй, Жора, Новый год!

Прошло два месяца после выхода экспедиционного судна «Капитан Марков» из осенних вод Финского залива. За это время оно успело посетить две советские антарктические станции. После чего направилось к западным берегам Австралии для пополнения топлива, воды и продовольствия. Приближался Новый год. Поскольку мы двигались к востоку, пересекая довольно частую сетку меридианов, стрелки судовых часов, согласно поясному времени, приходилось переводить вперёд через сутки-двое. В связи с этим у нас возник спор, по какому времени встречать Новый год. По судовому выходило в 23 часа 50 минут, по поясному – в ноль часов. Одни настаивали встречать по судовому, другие – по поясному. Третьи, кто успел уже отметить его на четыре часа раньше вместе с Владивостоком, куда было приписано наше судно, предлагали поднимать бокалы трижды: в 23.50, в ноль часов и в три, когда московские куранты начнут отбивать полночь. В конце концов решили встречать трижды.

Праздновали Новый год в просторном лазарете, отданном под временное жильё механику станции «Мирный» Георгию Ивановичу. Соорудили длинный импровизированный стол из досок, поставленный между двумя койками, на которых и расселась вся полярная братия, оказавшаяся в данный момент на судне. Запасы провизии истощились. Но к праздничному столу подали цыплят табака с рисом и бутерброды-канапе: хлеб, а сверху кружок солёного огурца и колечко репчатого лука. С этой незамысловатой закуской и нехитрой выпивкой мы, трижды встретив Новый год, просидели до самого утра за разговорами.

– Ты ел где-нибудь в мире, кроме России, солёные огурцы и солёные помидоры? – услышал я в разгар застолья начавшийся диалог двух моих соседей-полярников. – И причём помидоры не только солёные, а ещё и зелёные.

– Так у нас страна такая – калёных семечек да солёных помидоров.

– Да я не к тому, что еды на прилавках мало. Её в холодильниках у наших граждан, кстати, всегда полно. Другое дело, где они её берут, когда в магазине только уксусная эссенция да минтай замороженный? Но это в любом случае лучше, нежели наоборот: в магазинах изобилие, а в холодильнике пустыня. Главное – результат. Но я не об этом вовсе. Вот выпили мы с тобой по рюмке водки и закусили солёным огурчиком. А ты знаешь, что эти две вещи созданы друг для друга? Нет ничего лучше, чем закусывать водку солёным огурцом.

– Здесь я полностью согласен.

– А вот ты попробуй шотландский виски, к примеру, этим самым огурцом закусить…

– Вырвет!

– А я как раз об этом и говорю…

В это время начальник станции «Новолазаревская» Лев Иванович, сидящий во главе стола, поднял бокал рислинга и предложил:

– Товарищи, давайте выпьем за наших родных, близких и друзей, которые остались на далёкой родине. И не забудьте написать им письма. Скоро придём в Австралию, там будет оказия – наш самолёт, который привезёт пополнение для «мирян». Через два дня письма будут уже в Ленинграде.

Сидящий по правую руку от меня механик станции «Молодёжная» Владимир Иванович Крупенин, опрокинув рюмку водки в чёрные заросли своей цыганской бороды, посетовал:

– Страшно не люблю писать. Пишешь, пишешь, а мысль убегает вперёд. Не успеваешь за ней. Потом читаешь – ничего толком и не написал, чего хотелось. Всё в голове осталось. Нет смысла бумагу марать.

Кто-то завёл речь о декабристах. Какой диапазон мышления у наших людей! Сначала солёные огурцы – и тут же ключевые вопросы истории.

– Представляете, друзья, – заговорил зимовщик от науки, единственный полярник без бороды, сидящий как раз напротив меня, – в один и тот же год мы отмечаем две знаменательные даты: 150 лет открытия Антарктиды и 145 лет декабрьского восстания. Такова наша история – одни русские офицеры возглавили поход к неизвестному материку, существование которого было тогда под большим вопросом, а другие – через пять лет возглавили поход против самодержавия. Одним он удался на славу, а другие потерпели фиаско. Почему?

– А потому, – пояснил сосед с русой бородой, – что первые были истинно русскими людьми, пусть даже и с остзейскими корнями, заботящиеся о славе России, а вторые – тоже русские, но смотрящие на Запад и желающие перевернуть Россию с ног на голову.

– А Рылеев? – вставил своё слово Владимир Иванович.

– У него только фамилия русская, а шнобель еврейский.

– Так что ж, его за шнобель в Сибирь сослали?

– Никуда его не ссылали.

– Ну как же не ссылали! – возмутился Владимир Иванович. – За ним ещё графиня поехала… Чтоб ей пусто было! Как её?.. Ну, вроде жена его. Как её звали-то, болезную? Имя из башки начисто вылетело.

– А ты водочки прими ещё на грудь, может, и вспомнишь, – стали советовать доброхоты.

Но тут Георгий Иванович, будущий механик станции «Мирный» и мой наставник по рефустановкам, решил поставить точку в дискуссии:

– Твоего Рылеева в Петропавловской крепости повесили, да будет тебе известно.

– А за кем же она тогда поехала? В Сибирь… Поехала ведь! Графиня эта…

– Из солидарности, наверное, – сделали предположение.

– Ну вот! А раз поехала, значит, ссылали там кого-то. Пусть и не Рылеева. Пестеля, к примеру. А кто-то здесь говорит, что вообще не ссылали. Ссылали!

– У Пестеля шнобель, кстати, тоже немаленький, – раздался опять знакомый голос.

– А ты видел его хотя бы, Пестеля этого, чтобы о его шнобеле рассуждать?

Тут гвалт настоящий пошёл: одни защищали декабристов, другие поносили. Первые говорили, что они свободу, равенство и братство хотели принести в Россию, вторые якобы соглашались, но добавляли, что при этом русские корни подрубали. И конца этому спору, казалось, не было.

Владимир Иванович Крупенин, раскачиваясь как маятник, сквозь зубы, вполголоса повторял одну и ту же мантру:

– Дай Бог мне вынести всё это и не сорваться. Дай Бог мне вынести всё это и не сорваться…

В три часа ночи, когда отметили Новый год по Москве, я решил посмотреть, что делается снаружи и заодно проверить рефрижераторные фуры, стоящие на палубе. Судно плавно переваливалось на идущей по корме океанской зыби. Оно то поднималось, то опускалось среди гороподобных водяных валов. Справа по борту виднелась груда островов с чёрными пилообразными очертаниями, похожими на челюсть гигантского чудовища. Клыки этой челюсти выпирали из воды высоченными острыми пиками, за которые цеплялись густые тёмно-синие облака. Архипелаг выглядел сказочно-монументальным. Над ним сквозь рваную брешь облаков, будто пробитую камнем Голиафа, был виден один лишь Млечный Путь. По воде разлилась тонкая серебристая амальгама – размытое отражение далёких звёздных скоплений. Большой альбатрос зашёл в кильватер, как одинокий самолёт, опустивший закрылки и идущий на посадку.

Палуба парохода была пустынна. И только я и штурманская вахта на ходовом мостике наблюдали эту фантастическую картину. Жаль, этого не видел Куинджи, единственный, кто мог бы запечатлеть Индийский океан в свете Млечного Пути. Или в крайнем случае матрос-водолаз Эдуард Кукса со своим рабочим этюдником, палитрой и набором колонковых кистей. Но Куинджи уже не было на этом свете, а Кукса пробивался на судне «Василий Федосеев» сквозь ледовые поля к станции «Мирный». Где его ждали совсем другие виды и другие краски.

Внизу, в металлическом склепе, шли горячие дискуссии об открытии Антарктиды, о шнобеле Рылеева, о солёных огурцах, а здесь была безмолвная картина мироздания, поражающая своим величием и бесстрастием, для которой нет ни дат, ни слов, ни даже, возможно, самого человека. И любые сказанные слова кажутся нелепыми и бессмысленными.

Через полчаса, наполненный дыханием вселенной, основательно промёрзший на ветру, я наконец спустился в наш склеп к праздничному столу.

В лазарете разливали разведённый спирт, презентованный Львом Ивановичем. Сам он уклонялся от крепких напитков и предпочитал попивать кислый рислинг.

Пир был в полном разгаре. Пирующие разделились на несколько групп, в каждой из которых велись свои дискуссии. Я хотел было доложить Георгию Ивановичу, что во вверенных нам фурах температуры держатся в заданных пределах и до утра можно не беспокоиться. Однако мой наставник сосредоточенно слушал собеседника, механика-дизелиста Мишу. Не оставалось ничего другого, как присоединиться к ним, чтобы, дождавшись удобной паузы, отчитаться перед Георгием Ивановичем. Но Миша говорил без остановок, не давая вставить ни единого слова.

– …Поздно, – говорил он, – поздно ты взялся за ум. Раньше нужно было думать, когда детей растил. Потому как родить да накормить – это ещё полдела. А вот воспитать и добрый пример дать – это, может, и поважней будет. Какой ты пример детям подавал? Вкалывал без продыха? Так это ещё не пример. Главное, что в душу заронишь. А тебе же всё некогда было. Работа, командировки. А в промежутках что? Гости, застолья. Не так ли? А жена, небось, из ложечки кормила их до самого школьного возраста? Вконец избаловала. Что она у тебя ещё делала? В комиссионках деньги твои тратила. Да-а, это стоящее дело! Распустил ты их всех. Вот что я тебе скажу. Мужского начала не было в семье. А без этого кранты. Бабам на откуп отдавать семью – последнее дело. Потому что мужик в семье – бог и царь. Вот и разрушилось всё. А если не склеить никак – уходить надо. В отставку подавать.

– Ну, хорошо, – согласился Георгий Иванович, – допустим, развёлся. И куда я пойду? И вообще, ради чего жил-то?

– А этого никто не знает, ради чего. Ты же в этот мир не просился? Нас всех просто забросили сюда, не спрашивая особенно, хотим мы этого или нет. А раз забросили, то живи теперь, смотри по сторонам, удивляйся, ужасайся, делай, что тебе говорят, или не делай, радуйся, горюй, люби. Если бы люди знали, ради чего живут, всё было бы по-другому.

Я внимательно слушал. С чем-то соглашался, с чем-то нет.

Миша без устали продолжал:

– Перед самым отходом в экспедицию хоронил я соседа. Ещё не старый мужик был. На двух работах корячился. Дом – полная чаша. Дачу под Питером отстроил. Гараж приобрёл, машину туда вкатил. Но кондратий раньше времени хватил. И что? А никому ничего не надо в итоге. Наследников не оставил. Жене всё до лампочки. Она, кстати, показала мне хозяйство его гаражное. Господи! Чего там только не было! Железа человек столько в гараж натаскал, не то что второй автомобиль – танк можно собрать. Берите, говорит жена, если что надо для хозяйства, я всё равно в этом не разбираюсь. И подумал я тогда: неужто ради всего этого жил человек? И наверное, даже гордился тем, что у него «струмент» любой есть, вплоть до токарного станка, и шуруп разного размера, и винт с гайкой всякого калибра, и «запчасть» на все случаи жизни. А вот жизни самой уже и нет. А что осталось? Вот железо это и осталось. Хлам нашей цивилизации. А самое страшное, что и я ничем не лучше его. И на мне висит пусть не железный, так другой хлам: мусор одежд, мебелей, хрусталей, которые старательно всю жизнь в дом тащил, как крыса в свою нору. Неужто ради этого я в мир пришёл? Порой страшно от этой мысли.

Тут наконец-то вставил своё слово и Георгий Иванович:

– Пока живётся – живи, куда от этого денешься. Жизнь – сплошное преодоление, борьба с болезнями, холодом, отчаянием, бедностью или богатством. И бороться приходится до последней минуты. А когда нет трудностей, человек сам их ищет. Лезет в горы, например, как Женя Абалаков. Покоряет полюса, как Амундсен. Воюет с подлостью и неправдой. А для чего? Чтобы испытать себя. Для этого и я в экспедицию пошёл. В этом, по моему убеждению, и суть жизни нашей.

– Но не все же, в конце концов, в горы лезут и в космос летают, – вступил в разговор я.

– Правильно, не все. Но именно такие – пример для остальных. Если гора какая на пути твоём встанет, то будешь знать, что преодолима она, стоит только захотеть и напрячься, – добавил Миша.

– Вот за это и выпьем, – предложил Георгий Иванович, – за преодоление…

Выпив на посошок, дискутирующие стали медленно расходиться. После длинных дебатов люди замолкали, делались задумчивыми, вялыми, покидали празднество молча.

К шести утра мы остались вдвоём с Георгием Ивановичем. Ещё неделю назад экипаж жил по гринвичскому времени, и в шесть утра наши биологические часы были настроены на полночь. Пора было идти спать.

– Пойду посмотрю температуры и – на боковую, – на прощание сказал я.

– Сиди, – отреагировал Георгий Иванович, – сейчас моя очередь. И вообще – зови меня просто Жорой.

Он накинул на себя телогрейку и вышел.

Проснулся я только к вечеру. По Гринвичу был полдень. К своему удивлению, обнаружил себя в койке моего наставника, который, как мне хорошо запомнилось, ещё утром вышел на палубу посмотреть рефрижераторы. Лёжа под одеялом во всей своей «парадной» амуниции, я оправдывал себя тем, что сообразил снять хотя бы ботинки.

Георгия Ивановича застал в своей каюте на моей верхней койке и тоже при всём параде. В отличие от меня, он оказался более воспитанным человеком и, укладываясь в постель, всё-таки снял с себя галстук. Возможно, от непривычки тот сдавливал ему шею. Все остальные аксессуары одежды ему нисколько не мешали. Из-под одеяла с одной стороны торчала всклокоченная голова, а с другой – чёрные, до блеска начищенные ботинки. Чёрные рукава пиджака и чёрные ботинки явно контрастировали с белым пододеяльником. Скрещенные руки, как у покойника, лежали поверх одеяла.

– Живой? – спросил я у своего соседа Бориса Симховича, лежащего на нижней койке и внимательно читающего «Листья травы».

– Если посмотреть на вашего коллегу, – отреагировал сосед, оторвавшись от книги, – так только в гроб кладут. Но, судя по периодическому всхрапыванию, живой.

Пора было Георгия Ивановича будить.

Когда он наконец приподнял свою всклокоченную голову и тупо уставился мимо меня в невидимую отсюда туманную даль, я громко и торжественно произнёс:

– Здравствуй, Жора, Новый год!

Сезон долгих полярных ветров

Начальник станции «Новолазаревская» Лев Иваныч требовал везде, а особливо в доме, где он жил, идеального порядка. Дом стоял на окраине. В нём, выкрашенном ещё 15 лет назад белой масляной краской, обитали, помимо Льва Иваныча, метеоролог Сан Саныч и начальник радиостанции, или попросту Витя-радист.

Основываясь на выработанных жизнью и долгим полярным опытом правилах гигиены и поддержания комфорта в жилых и прилегающих к ним помещениях, начальник станции настаивал, чтобы отхожее место – а было оно при доме – посещалось только с наступлением жестоких морозов и сезонов долгих ветров. В остальное же время обитателям белого дома приходилось пользоваться туалетом, который назывался летним. К счастью, юрисдикция начальника на наши места общественного пользования не распространялась, поэтому в своём доме мы ходили в туалет круглый год.

Когда полярная ночь, как тать, приходила в те забытые Богом места, «летний» туалет, вынесенный далеко за дом, на самом деле оказывался крайне неудобным и опасным, поскольку был сооружён над отвесным обрывом.

Он напоминал, расположенный на дощатом помосте, большой скворечник с дверью, внутри – с плоским насестом, в котором была вырезана широченная дыра, смотрящая в пропасть. Из дыры почти всё время дуло, так как «скворечник» практически висел в воздухе и все ветра были ему встречными. Скворцы туда, конечно, не залетали, но над дырой время от времени восседали обитатели образцового дома, чем-то похожие в своих полярных чёрных одеждах на больших сердитых скворцов.

При крутом бейдевинде[12]12
  Крутой бейдевинд – по розе ветров сильный встречный ветер.


[Закрыть], когда мартовские циклоны уже давали о себе знать и ветер временами достигал 30 метров в секунду, «скворечник» с дырой в пропасть представлял собой аэродинамическую трубу, отчего восседающие над ней зависали, как на воздушной подушке.

Один вид туалета над пропастью мог повергнуть в шок простого обывателя. Но обывателями мы не были. Когда под десятибалльным встречным ветром по раскачивающемуся дощатому помосту навстречу своей судьбе смело шёл мой собрат по зимовке, будь то Витя-радист или метеоролог Сан Саныч, я начинал верить, что на свете есть место подвигу.

Глядя на содрогающийся над пропастью домик, казалось, что так, наверное, выглядит символ нужды и отчаяния. Представляя зашедшего туда, я холодел: не дай бог, всё это хозяйство при очередном порыве ветра рухнет вниз вместе с его посетителем.

Для нашего метеоролога испытание «летним» туалетом было непростой школой. Когда он, бубня себе под нос, тихо жаловался на невыносимые условия, наш неутомимый повар Петручио, как профессор на кафедре, внушал Санычу, словно бестолковому студенту:

– Саныч, летний гальюн зимой – это и есть твои университеты. Воспринимай его как осознанную необходимость. Терпи, ибо терпение и есть жизнь, а, по большому счёту, терпение – это истинная свобода.

– Какие там университеты? – жалобно отзывался Саныч. – Какая свобода? Мне уже за 50 перевалило, в эти годы все университеты уже давно позади.

– Ну, не скажи. Всего-то полвека и прожил. А сказано: век живи – век учись. Так что пока только на третий курс перешёл. Ты что, стариком себя считаешь?

– Да нет, не считаю, – робко возражал Саныч. – Но только до тех пор, пока в зеркало не посмотрю.

– А ты и не смотри! Всё у тебя ещё впереди. Но пока «зачёты» начальнику сдаёшь плохо. Побойчей надо быть. И главное – вовремя осаживать. Лёва мне тоже пытался как-то пару раз «зачёты» устроить по поводу расхода продуктов. Так я тут же калькуляцией его и осадил. Больше не пристаёт.

С трудом перенося испытания «летним» туалетом, метеоролог не раз просил «хозяина белого дома» покончить с безобразиями и «открыть нормальные удобства». Но начальник был неумолим:

– Что вы, на самом деле! Немолодой уже человек, а всё туда же. Отвалится у вас, что ли, если месяц-другой походите в летний гальюн? Я ведь хожу, и, как видите, всё на месте. Вот начнутся настоящие морозы, тогда – пожалуйста. Сами знаете, бочка в гальюне при доме хоть и большая, а заполняется быстро – как едим, так и ходим. Вы ведь не потащите её на себе к Сбросовому озеру? А летний гальюн без дна, ходи в него хоть сто лет. У механиков и так времени в обрез, чтобы ещё бочку вашу лишний раз вывозить. Надо ценить не только свою задницу, но и чужое время…

После таких нравоучений Саныч ещё больше тускнел, терялся, приводил невразумительные доводы, рассказывая о чьём-то трудном детстве, и продолжал ходить в «скворечник», как на пытку.

Однажды, доведённый до отчаяния отказами на бесконечные просьбы открыть, наконец, туалет в доме, он отошёл от начальника на приличное расстояние и, будто в какую-то переговорную трубу, проронил бесцветным голосом:

– Я на вас в партком буду жаловаться.

Но начальник нашей станции твёрдо знал, что подобные вопросы на парткомах не разбирают и из партии за них не исключают.

Возможно, обитателям белого дома пришлось бы ходить в пресловутый «скворечник» до глубокой полярной ночи. Но как-то в суровую майскую пургу, когда полярная ночь вступала в свои права, Витя-радист громко, на весь дом, чтобы слышали все, заявил:

– Всё! Хватит! У меня задница не казённая. Как у некоторых. Мне в космос не летать. Пускай другие тренируются… Хочу, чтобы меня женщины ещё любили. На это кому-то, может, начхать. А мне нет!

Витя после столь неожиданного монолога, самого длинного за всю зимовку, открыл, к всеобщему удивлению, долгожданный гальюн и решительно им воспользовался, не спрашивая даже нашего парторга. Столь смелый вызов произвёл на начальника неизгладимое впечатление. И он стал особенно уважительно относиться к Вите, а на бедного Саныча, отыгрываясь, навалился ещё больше.

После открытия зимнего туалета обитатели белого дома стали как-то веселее, раскрепощённее и даже культурнее. Недаром говорят, что культура определяется в том числе и состоянием отхожих мест. Витя-радист первое время не забывал даже стряхивать снег с валенок, когда посещал кают-компанию. А метеоролог Саныч, и до того вежливый и скромный по натуре, стал проявлять признаки чрезвычайной вежливости, особой учтивости и деликатности. И только начальник всея станции оставался прежним: процесс медленного пожирания нашего метеоролога превратился в самый настоящий ритуал.

Утреннее «заглатывание» жертвы было только разминкой:

– Что это вы, Сан Саныч, лицо, я смотрю, по утрам не моете? Вас в детстве этому не учили? Смотрите, я по пояс обливаюсь, а вы боитесь нос замочить. Стыдно должно быть.

Вечером же, встречая Саныча у рукомойника, обязательно делал внушение:

– Что это вдруг зубы на ночь чистите? Когда-нибудь видели, чтобы я или радист чистили зубы на ночь?

Сан Саныч, прополоскав рот, пытался возразить, что, мол, радист вообще их не чистит. На что начальник махал рукой:

– Бросьте свои отговорки, лучше на себя посмотрите!

Когда дело касалось непосредственно работы, то начальственное недовольство проявлялось в полную силу:

– Ну, что же это вы так, Сан Саныч?! Специалист с вековым полярным опытом, а простых вещей не можете сообразить. Путаете тут всё. Что, мне самому показания с анемометра снимать? Вчера ветер с ног валил, а вы пишете 3,25 метра в секунду. Чтобы это было в последний раз! Я не понял, что вы сказали? Запятую не там поставили? Ну так откройте курс математики за пятый класс, раздел «десятичные дроби», и освежите в памяти, коли забыли.

Деликатный Саныч молча глотал начальственные наставления и становился почему-то ещё вежливее, чем прежде.

– Саныч, ты его той же оглоблей, только другим концом, да поразмашистей, – давал советы Петручио. – Нет, Саныч, неправильно себя ведёшь! Здесь надо сразу срезать. Под корень! Не срежешь раз-другой, потом на себя и пеняй. Вот возьмём пример с женой. Дай только разок ей на шею сесть, тут же и запряжёт, а потом ещё и погонять начнёт. Потому что не срезал, не осадил вовремя. Так ведь? А тогда тебе только два выхода: или под бабой скакать век, или взбрыкнуть крепко разок – и на волю, но только не оглядываясь. Оглянешься ненароком – тут же догонит, а догонит – опять оседлает враз, дело-то привычное, и пиши пропало. До конца дней своих будешь осёдлан, пока выю свою к земле окончательно не склонишь.

К сентябрю у Саныча на нервной почве стал побаливать желудок – давала о себе знать старая язва, и он попросил Петручио в виде исключения готовить ему хотя бы в обед что-нибудь паровое.

– Что это у вас, – удивлялся начальник, заметив в тарелке Сан Саныча бледную варёную курицу вместо золотисто-поджаристой, как у всех, – на диету сели, что ли? Вам тогда надо было не в Антарктиду ехать, а в санаторий.

– Да вот, как только прибуду домой, попробую достать путёвку в Трускавец или ещё куда, – простодушно оправдывался наш метеоролог.

Он опасался, что медкомиссия найдёт у него какой-нибудь изъян типа гастрита-колита или язвы, и тогда не выпустят больше на зимовку. А ему хотелось последний разок сходить в экспедицию, и тогда, смотришь, и набралось бы десять полярных годков на льготную пенсию.

Бывало, приходил он ранним утром на ДЭС[13]13
  ДЭС – дизель-электростанция.


[Закрыть], где находилась баня, и говорил извиняясь:

– Я тут помоюсь. У меня и мыло, и полотенце с собой. А то у нас начальник плещется у рукомойника, не подойти. Ждал-ждал – не дождался.

При этом вяло и безнадёжно махал рукой в сторону белого дома и шёл в баню умываться. Следом раздавался телефонный звонок.

Я брал трубку:

– Вахтенный механик на проводе.

– Сергей Павлович, у нас вода кончилась, – слышался голос начальника. – Подкачайте, пожалуйста. Перезвоню вам, когда бак заполнится. А то здесь Сан Саныч стоит над душой, помыться как следует не даёт…

Через некоторое время прибегал немногословный Витя-радист в своих неизменных валенках и рассказывал:

– Ну, сегодня с самого ранья начальник давал Санычу прикурить… Он что, у тебя умывается?

– Умывается. А в чём дело?

– Опять, как Мойдодыр грязнулю, разносил бедолагу в пух и прах, – продолжал усмехаясь Витя, – а по ходу, на себя весь бак воды вылил, и не хватило ещё. Смех, грех, да и только…

Так, в различных интерпретациях, продолжалось всю зимовку до прилёта смены.

Сан Саныч один из первых покинул станцию. Он терпеливо перенёс свою застарелую язву и благополучно донёс родимую через Индийский океан, Красное и Чёрное море к невским берегам. А там её, к счастью, окончательно и залечил.

И всё это благодаря своему смирению и терпению. Но десятый раз в экспедицию ему сходить так и не удалось.