Текст книги "Провокация: Театр Игоря Вацетиса"

Фесенко по хорде пересек круглую детскую площадку, описал широкую дугу вокруг гаражей, и тревожная чернота распахнутой настежь двери подъезда № 3 засосала его.

Лифт равнодушно принял одинокого пассажира и равнодушно выпустил на верхнем этаже. Фесенко решительно приблизился к кожаной с глазком двери квартиры № 163 и надавил кнопку звонка. Звонок оглушительно рявкнул.

Глава 10
Жизнь артиста

Николай Николаевич Браконье быстро приближался к пенсионному возрасту. Трудовой стаж его был длинным и абсолютно непрерывным. Он прожил совсем недурную, но незаметную для других жизнь. Впрочем, Николай Николаевич вовсе не собирался финишировать. У него было здоровье. Была большая разветвленная семья, неожиданные полдома с большим участком под Приозерском, доставшиеся ему после того, как младшая сестра жены с мужем и двумя детьми-двойняшками погибли в автомобильной катастрофе (разбились, когда ехали на своей машине на эту самую дачу под Приозерском). У Николая Николаевича были: старший сын Юрий – военный, служит в Казахстане под Джезказганом, отломился от семьи, семь лет ни одного письма, дочь Надежда – разведенная приемщица в автосервисе с внуком Алькой, умным и грубым мальчиком восьми лет, с врожденным пороком сердца, и младший сын Володя – мастер по телевизорам и перворазрядник по лыжам. Была еще жена – хромая учительница биологии, многолетний донор общества «Красного Креста».

Николай Николаевич Браконье не был французом, хотя не раз страдал от своей идиотской фамилии. В 1949 году ему по этому поводу чуть не пришили космополитизм. Но Браконье не дрогнул. Любых иностранцев он ненавидел всегда и сильно. Когда его записали в низкопоклонники, он испытал ненависть не к обвинителям за несправедливость, а к себе самому. «Значит, где-то, что-то было!» – думал он и на общем собрании такое понес на себя, высказал такие подозрения относительно себя самого, что его оставили в покое. Это не было расчетливым ходом. Не было это и глупостью. Восторженный порыв верноподданничества, вплоть до жертвы, вплоть до самоистребления, – вот что это было. Взлет! Высшая точка духовного подъема, безоглядная самоотдача. Раньше, на фронте, и потом, после этой вспышки, Николай Николаевич был человеком крайне осторожным, пожалуй, даже трусливым. Вперед никогда не рвался и рвущихся не одобрял. Но тогда (это случилось уже после собрания в беседе с одним из серьезных людей, направлявших кампанию по выявлению) Николай Браконье прямо и недвусмысленно предложил взять на себя роль идейного врага… притвориться поклонником западной мерзости и… быть подвергнутым… по всей строгости… для примера… чтобы разворошить гнездовье, окопавшееся… «И пусть меня покарают для общего дела, – говорил он. – Только прошу, чтоб на жене и сыне Юрке не особо сказалось».

Собеседник, высоко вздернув над столом маленькую головку на длинной шее, смотрел на него, выпучив круглые глаза сквозь большие, тоже круглые, очки. И Николай Николаевич тоже выпучил глаза, потому что ему вдруг показалось, что очкастый сейчас вот, немедленно, разинет свой жутко длинный тонкогубый рот и съест его. Было очень страшно. И в то же время мучительно-приятно.

Его не съели. Его вызвали к большому секретному человеку. Разговор был добрый и рассудительный. О планах на будущее – и самого Николая Николаевича, и учреждения, в котором происходил разговор. Заходила речь и о перемене фамилии. Можно было вернуть потерявшиеся три буквы и стать Браконьеровым. Но Николаю Николаевичу показалось, что как-то длинновато. От варианта взять фамилию жены он гордо отказался, хотя фамилия хорошая – Стрельцов – славная фамилия. И наконец, встал вопрос о двойной фамилии: Стрельцов-Браконье. Подумали и оба решили, что звучит как-то издевательски. Оставили все как есть. Договорились снова повидаться. И видались. И строили совместные планы. И кое-что осуществляли. Но тут большая история свернула с большой дороги и пошла вбок.

Разоблачение культа Николай Николаевич перенес тяжело. Внешне все было нормально – как всегда, он оставался незаметной частицей большинства. Но душа не пела. Все свободное время он стал огородничать – сперва на родственном участке, а потом уж стал он и своим. Талант земледельца был у него несомненный. Все у него росло. Все вырастало, наливалось и набухало. Но, конечно, не само собой. Браконье вброд переходил мелкую речку, позвякивая пустыми ведрами, в одном из которых мягко погромыхивал совок, и долго кружил возле стада. Навоз доставался ему свежий, отборный. Лошадиный был еще лучше, но за этим деликатесом надо было топать подальше, а ведра с навозом нелегки. «Тяжела ты, шапка Мономаха!» – любил кряхтеть Николай Николаевич, поддевая на совок тяжелые сбитки говна.

Приник он к земле. И земля медленно вернула ему душевное равновесие. А потом… потом жизнь столкнула его с настоящим Западом. И снова стала проблема низкопоклонства, но совсем в ином ракурсе.

«Ты где работаешь?» – «В театре». – «Кем?» – «Артистом». – «Да иди ты!» Такой разговор происходил у Николая Николаевича с новыми знакомыми всегда и везде – в юности, в старости, в бане, в поезде, в больнице, на заводе во время шефского концерта. Коля Браконье не был похож на актера. Именно это привлекло в нем когда-то педагогов театрального училища. «Божественно органичен» – вот как говорили о нем тогда. «Не жмите. Не напрягайте лицо. Ничего не изображайте. Вообще ничего не делайте. Смотрите на Браконье!» – говорили другим ученикам. Рядом с ним все казалось ненатуральным – декорации, партнеры, даже животные, а главное, сама пьеса. Причем любая. Так что особенно вперед его не выдвигали. Амплуа Николая определилось четко и довольно скоро – все виды охраны. Начал он со Второго Конвоира Шванди в пьесе «Любовь Яровая». Продолжил Стражником в «Рюи Блазе». А потом пошло: сторожа, милиционеры, часовые. Полицейский, надсмотрщик на плантации, телохранитель, надзиратель…

Похвалы в его адрес были постоянны, но довольно однообразны: «Ну, просто поверить нельзя, что это актер!» И как-то постепенно действительно перестали верить. А он терпеливо ждал. И играть любил. На сцене за многие годы ему довелось охранять, арестовывать и выводить в расход самых знаменитых актеров, исполнявших главные роли. Скольких людей во фраках, пиджаках, кафтанах и камзолах он похватал! Он хватал их на сцене родного города, а потом и за рубежом. Театр был знаменитый и стал выезжать за границу.

Каждая поездка была как приступ малярии. Николая трясло от противоположно направленных токов, возникавших внутри. Всем иностранцам он не доверял – всем поголовно. Свои артисты, лезшие с ними общаться, брататься, вызывали брезгливость. Больше всего Николаю Николаевичу в любой заграничной столице нравилось свое посольство. На первом же инструктаже, а он бывал в первый день пребывания, он заводил в посольстве знакомства и частенько захаживал отдохнуть душой. Рано утром он обходил членов своей «пятерки», чтобы вместе идти по городу. В первом же магазине члены «пятерки» куда-то терялись, исчезали. Николай Николаевич оказывался в одиночестве, а одному ходить было не велено, и оставался единственный маршрут – в посольство. Там был магазин. Там он спокойно, советуясь на родном языке, закупал все, что было нужно, и без обмана. И все было бы хорошо. Но двух вещей не было в посольстве: садово-огородного инструмента и секс-фильмов. Приходилось вылезать в большой мир. Родная земля и родной огород упрямо требовали иноземных приспособлений. А от голых баб – это вы уж как хотите – тоже отказаться было невозможно.

Николай Браконье был убежденным моралистом, терпеть не мог никакой распущенности ни в жизни, ни на сцене. Он твердо знал: «Дай нам волю, мы такого наворотим!» Если бы он не был столь строгим в этих вопросах, если бы не был он человеком долга, не умел бы держать себя в узде, может быть, он вообще навсегда засел бы в какой-нибудь порнокиношке или стриптизе. И не вылезал бы оттуда. Его философия художника-интернационалиста сложилась в ясную объективную мысль: «Кое-что хорошее у них есть, но это хорошее – плохо. А у нас немало плохого, но это плохое все-таки хорошо».

Время шло. Поездки учащались. Рос опыт. От эмоциональной любознательности артисты перешли к размеренному стяжательству, а потом и к оптовой спекуляции. Николай Николаевич был как все. Питался консервами и банкетами. Приторговывал дефицитом. Но денег все равно не хватало. Имя театра, обаяние лиц знаменитых актеров, культурно-воспитательная миссия самой поездки действовали на таможенников. О чем говорить? Люди едут, чтобы противопоставить нашу идеологию той – чуждой, хоть немного перевоспитать тамошних людей. Чего ж тут по чемоданам шарить? Все нормально! Счастливого пути! Обычно так все и обходилось – широкими улыбками, автографами, а то и разудалыми концертами на рассвете прямо в здании вокзальной таможни с последующей выпивкой. Но однажды…

Ехали в какую-то пустяковую страну. Даже не вспомнить, кто первый ляпнул, что там наши деньги меняют запросто и вообще без всяких разрешений. Николай Николаевич обычно тысячу раз посоветуется, перешепнется, переспросит – что, как, сколько, чем грозит? А тут… взял и сунул в карман четыреста рублей. А в ночь перед отъездом проснулся и при ярком свете луны, слабо соображая в полусне, карман зашил. И очень даже аккуратно зашил. Вот и граница скоро. Проводник собрал декларации: «Сколько с собой везете советских денег?» «Один рубль пятьдесят копеек».

Рука трясется (а, впрочем, как ей не трястись – поезд-то идет!), и подпись – Браконье. И дата. А вот и таможенники уже в коридоре. Слышно, как первачи во главе с руководством затянули привычную волынку: «Везем революционную пьесу… на декаду дружбы… вот он – узнаете его? – играет Подвойского… а я в кино сейчас, в пятисерийном… а он на телевидении… во французско-румынском». А хмурый таможенник без малейшей теплоты в голосе: «Всем зайти в свои купе!»

Растерялись немного мастера перевоплощения. Но разошлись и улыбок с лиц не поснимали. Из одного купе еще несется: «Товарищ таможенник, вот мы раз с Беатой Тышкевич – знаете небось Беату Тышкевич? – и Элизабет Тейлор… Вы “Клеопатру” смотрели, наверное?..» А в другом купе уже тихо. Там акт составляют. «Так вот, мы с этой Клеопатрой должны были сниматься в вагоне. Как будто мы любовники. Понимаете? – голос все визгливее, а речь все быстрее. – Как будто я любовник этой Беаты, то есть Элизабеты. Понимаете? А зачем открывать? Ой, жена с таким трудом все уложила. Зачем это?.. Вот… а Тейлор эта – баба, конечно, ну, сами знаете… Как, не знаете? Вы что, “Клеопатру” не видели, что ли? Ну, пиджак… Ну, карман… Да какие это цепочки? Это сувениры для детишек близких друзей… мы же актеры… Но телевизор-то у вас тут есть? Вы детектив-то наш смотрите? А я всегда с собой много кофе вожу. Я жить без него не могу. И никогда ничего. Ни на одной границе, – и все быстрее и быстрее, а голос все выше и выше. – Неужели не узнали? Правда, у меня там усы, но на то мы и актеры. Я же главный бандит. А вы, товарищ? Тоже не видели? Да, столько друзей. Да, столько сувениров. Меня все знают, мне всем надо подарки. Вы с кем разговариваете? Я вашему начальнику Ивану Матвеевичу сообщу при случае. Я с Бунченко… меня Головня… я на Копыловой был женат… я Тышкевич целовал! Кино надо смотреть, дорогой товарищ, а не чемоданы! Да, да, молодой человек, я польский король Ян Собесский. А вот вы скажите вашу фамилию».

И там стихло. И вошли к Браконье с компанией. Страшно. Если там такое, то тут… Тут второй-третий сорт сидит. Из этих не только что Тышкевич, но и Копылову никто толком не целовал.

«Так…» – сказал таможенник, не размениваясь на то, чтобы представиться или поздороваться, и уперся тяжелым взглядом в декларации, стопочкой лежавшие на его широкой ладони. Три кролика сидели и тихо дышали, положив лапки на колени, а заведующий радиоцехом Владимир Иванович Чемоданов затаился на верхней полке.

«Браконье, – сказал таможенник и безошибочно взглянул на Николая Николаевича. – Один рубль пятьдесят копеек. Все? Есть еще с собой денежные знаки?»

И вот в самый нужный момент не хватило органики «божественно органичному» Браконье.

Таможенник повторил:

«Денежные знаки есть?»

Николай Николаевич хотел сказать: «Нет!» – а сам знал, что есть.

«Несть!» – выкрикнул он, выкинув вперед руку с разинутыми пальцами и делая рукой отрицательное движение. А одновременно с этим голова делала утвердительные кивки. И тут в довершение всего Николай Николаевич с удивлением увидел свою левую руку. Она болталась перед ним и вихляющимся указательным пальцем тыкала прямо в грудь, в место зашитого кармана.

«Что там у вас?» – негрубо сказал таможенник и тяжело шагнул вперед. На верхней полке протяжно пукнул Владимир Иванович Чемоданов.

Николай Николаевич решил, что мир рухнул. Месяц пролежал он в больнице со странной болезнью, выражавшейся в непрерывном поносе и полной некоординированности движений при фантастической температуре 34,2. Он искренне хотел умереть. Потом расхотел. Пришло выздоровление и обновление. В мартовский день Николай Николаевич, хорошо подсвеченный ярким, чуть замутненным весенними облачками солнцем, шел по многолюдному Л-му проспекту. Шел от центра к реке. Шел к большому дому. Шел каяться.

Он не находил слов для выражения своего возмущения собой. А там слова нашли. Он говорил, что сам не понимает, как это могло случиться, а его поняли. Он сказал, что просто не знает, что теперь делать, а ему подсказали. Чтобы подобные вещи не повторялись, лучше всем все знать заранее. И он, Браконье, может в этом помочь. «Ведь не в последний раз за границу едете», – сказали ему. И объяснили, что пора бы ему не отсиживаться в посольстве, а походить да поглядеть на другой мир. Да послушать. «Мы ленивы и не любопытны! – сказали ему еще. – А вот талантливый молодой артист Вадим Фраз проводит время куда как интереснее – и книжки покупает, и с людьми водится, и вступает в споры. Вот с ним бы и походить. И поглядеть и послушать». «Да мы с ним как-то не очень… я его, если честно, недолюбливаю…» «А зря! – сказали ему. – Человек интересный. Приглядитесь, приглядитесь!»

Николай Николаевич стал приглядываться, стал внимательнее к людям. Видимо, это сказалось. И к нему стали внимательнее. Он заменил заболевшего Пахова в роли тюремщика Калистрата в «Сократе» и вдруг сразу получил долгожданное звание заслуженного. В новой пьесе получил симпатичную комическую роль охранника памятников старины. На телевидении сыграл доброго школьного сторожа Азата Сульфидинова. И главное – пришла к нему квартира! Просто на голову свалилась. Чистый случай! Старая была тесновата. А тут три комнаты, от метро недалеко – площадь 31-й Дивизии, – магазины и все прочее. Дом кирпичный, двенадцатиэтажный. На одной площадке с Вадиком Фразом. И пообщаться можно. Вообще, приятно, когда кто-нибудь из своих рядом.

Но и чужие были интересные. Например, его внимание обратили на исключительно занятного и необычного человека – молодого доктора наук Корсунского Ипполита Борисовича, проживающего тоже на этой площадке с отцом, Корсунским Борисом Ефимовичем, в квартире № 163. А у Николая Николаевича – 164. Стенка в стенку.

Вся семья на даче. В жаркий закатный час Николай Николаевич Браконье в пустой квартире погрузился в одно из любимых своих занятий – в консервирование. Закатывал в литровые банки свежую землянику с малой толикой сахара и смородиновым листом. После каждой банки делал паузу и просто бродил по жаркой квартире, босиком, в трусах. Похлопывал себя, посвистывал. Слышно – лифт подошел. Шаги. Глянул в глазок. Липа пришел. С кем? А-а, с Виолеттой. Как же, как же, знакомы… артисты люди общительные. Ну, мешать не будем. Если идти от лифта, то квартира Браконье была прямо, а Корсунского – налево.

Шаги. Дверь у соседей хлопнула. Глянул – а-а! Борис Ефимович куда-то потащился. В шахматы, наверное, играть. С Ползуновым из дома № 6. В такую-то жарищу! Да, не пожалел сынок папашу. Но с другой стороны – их дело молодое. Э-э-х! Еще пару банок закатал. Квартиры построены кухня к кухне. Стенки хорошие, но слышимость есть. Есть слышимость. Николай Николаевич слышал, как вскрикивала Виолетта.

Он улыбнулся, почесал затылок и произнес весьма пригодное в таких случаях русское выражение: «О-хохо-хо-хо!» Закатал очередную банку. Полез было в тайничок достать порнографический журнальчик, когда за дверью оглушительно рявкнул звонок.

Глава 11
Упущенные возможности

Виолетта Трахова в разговорах с подругами часто восклицала: «Нет, ну я просто дура набитая!» И это не было ошибкой. Виолетта действительно была глупа как пробка. При этом она обладала способностью не только радоваться жизни, но и доставлять эту радость окружающим. Отличная фигура, высокий рост, длинные ноги. Прелестное личико с копной роскошных (от природы роскошных!) белокурых волос. Все это были дары неба, и ничто не могло им повредить. Даже абсолютно пустые глаза на этом овале лица, с этими волосами, с этими ногами создавали ощущение какого-то смысла. Не мог же Бог так ошибиться, не мог же он создать такую безупречную форму, не вложив в нее вообще никакого содержания?! Ослепительная Виолетта по натуре была вялой и доброй девушкой. Больше всего она любила спать и пить в постели кофе с пирожными. Еще она любила кататься на глиссере. Но если спала и пила кофе она практически ежедневно, то на глиссере каталась только раз в жизни. Да и то неудачно. Ее темпераментный поклонник – совершенно заросший волосами кавказец – опоил ее и себя коньяком, а потом помчал по морю к запретной черте, чтобы, как он говорил: «Подергать, понимаешь, пограничников за нервы, они там, понимаешь, все свои ребята». Уже на воде открыли ледяную бутылку «Гурджаани», чтобы охладиться, а дальше она не помнит. В медпункте санатория «Дружба» ей сказали, что жива она осталась чудом, потому что, когда на такой огромной скорости вылетают на мель и теряют пассажира, обычно это кончается трагически.

Еще она любила маму. Мама баловала ее, шила ей платья, совсем как фирма, даже еще лучше, и делала торт «Наполеон» с заварным кремом. Но потом мама стала часто болеть, за ней надо было ухаживать. Вета не то чтобы была ленива, а просто скоро уставала. А может быть – некоторые так считали, – может быть, действительно была ленива. Она все реже жила у матери – в заросшем виноградом домике на улице Дражинского, точно посредине дороги между Ялтой и Массандрой.

Вета вышла замуж раз и два. Разводы были легкие, воздушные – по обоюдному согласию. От двух браков осталась симферопольская прописка, но не осталось площади. Почему? Да потому что дура! Тысячу раз дура! Надо было не лениться, а судиться и требовать размена квартиры. А она… она вышла замуж в третий раз, а потом – вдруг, совершенно для себя неожиданно – первый раз в жизни влюбилась. Она сама обалдела от новизны чувства. Она не думала, что так бывает. Она думала, что «любовь» – это только так говорится, для красного словца или для кино, а на самом деле этого не бывает. И вдруг… на тебе! Это был князь. Правда, черный. Студент из Киева, гражданин Кении. Она немедленно – и на этот раз уже со скандалом – разошлась с мужем и уехала на Черный континент.

Большая, стройная белая женщина накренила весь социальный строй вшивой деревни где-то на западной окраине африканской страны. А большая белая женщина только тут в полную меру поняла, какая она дура.

“Le telegramme pour la grande blanche famme!” – голый черный мальчишка бежал через деревню с листком в руке. Телеграмма пришла из бесконечно далекой страны, из города, где на пальмы и кипарисы временами ложится снег. Мать была при смерти. Вета сказала князю: «Надо ехать. Наш обычай. Покупай билет». И когда он повернулся и пошел за билетом, добавила: «Мудозвон».

Она, конечно, опоздала. Мать уже похоронили. Потому что мучительно долго оформляли визу. Потому что в паспорте не было какой-то специальной отметки. Ее надо было поставить еще при выезде из Союза, а она не поставила. Потому что тогда слишком любила князя и слишком торопилась уехать. Потому что дура! Тысячу раз дура! Теперь-то это понятно.

Снег растаял, и началась в Ялте обычная мокрая ветреная зима. Из Африки шли телеграммы, князь спрашивал, требовал, грозил, но Виолетта не собиралась возвращаться. Два месяца она отдыхала. Пила по утрам кофе с пирожными и наслаждалась тем, что сравнительно небольшая пачка валюты, привезенная с собой, на родине легко менялась на огромное количество рублей. Когда же рубли иссякли и она стала паковать горилку с перцем и синий лук для подарков африканским родственникам, выяснилось, что выезд ей закрыли. Опять что-то она просрочила и куда-то не явилась вовремя. Почему? Ну, ясно же почему! И повторяться нечего. Дура, и все! Только раньше она сама про себя так говорила, а теперь ей все стали это говорить.

«Это ж кем надо быть, чтобы из заграницы – не из Болгарии или Чехословакии, а из настоящей заграницы – вернуться вот сюда? Вот в этот наш… вот в это наше… говорить не хочется!» – говорили ей. «Да посмотрели б вы на эту заграницу! Да попробовали бы вы сами…» – вяло возражала она. Но в глубине души знала: даже транзитом мелькнувшие огни Франкфурта – это жизнь, даже западно-африканские франки и нигерийские найры – это деньги, даже старенький князев «фордик», на котором она ездила по магазинам в соседний городок, – это машина. А здесь… Боже ж ты мой! Нет, уезжать! Бегом! Выдираться отсюда! Но клетка уже захлопнулась. Ей советовали, она ездила в Киев, ездила в Москву, ходила по приемным, улыбалась обещающе каким-то начальникам и давала то, что обещала. И ей обещали в ответ, но дело с места не двигалось, да и князь вместо призывных телеграмм стал требовать назад две тысячи долларов, которые она взяла с собой. Ее подхватил какой-то совершенно шальной «Балет на льду из солнечного Крыма». На коньках Виолетта держалась слабо, но это не имело значения. «Балет» занимался самыми разнообразными делами – от обслуживания богатых свадеб до пошива маек с надписью «Мы были в Ялте». Менее всего в «Балете» интересовались танцами и льдом. Однако собирались на гастроли, и даже за границу. Для этого наняли готовую группу ледяных фигуристов из Одессы. Вместе с ними тронулись в Ленинград да там и осели до самого лета – репетировать, что ли? Кажется, никто толком не знал, зачем они тут и что с ними будет. В основном опять организовывали многостороннее обслуживание свадеб и банкетов. И вдруг органы, в которые она все ходила с просьбами, сами пришли к ней. Кения требовала обратно деньги. А денег не было. Саму Виолетту обратно уже не требовали. Хотя она не прочь была бы. Но с документами так все запуталось, что без органов ни туда ни сюда. Это ей объяснил пожилой добродушный полковник Громов. Он к ней отнесся прямо-таки по-отечески, чем тронул ее до слез. Он ей сказал: «Да поможем мы тебе. Постепенно разберемся. Но сейчас надо потянуть время. Это мы возьмем на себя». С подачи Громова ее свели с разными людьми. Попала она в какие-то славные компании. «Ты только держи меня в курсе всего, – сказал ей добрый полковник. – А там, глядишь, и за границу съездишь». – «Конечно… у меня ж там мои вещи остались… чего он с меня требует? Я тоже могу потребовать… мои вещи…» – канючила Виолетта. «Правильно. И этот вопрос провентилируем. Мы тебя в обиду не дадим. Я тебя буду держать в курсе. Но и ты меня держи. Каждую неделю. Слышишь? Только ты поактивнее. Ты ж вон какая девка – кровь с молоком! – а вялая. А ты должна быть как… скипидар! Во! Это точно. Хочешь, буду звать тебя „скипидар“?

Виолетта Трахова опять, уже в который раз, подумала, что она любит Корсунского.

– Я люблю тебя! – крикнула она.

Она подумала, что если бы Липа женился на ней, то лучшего ничего и не надо. И с удовольствием переехала бы она на этот двенадцатый этаж и жарила бы мясо на этой плите. И тогда она бы рассказала ему, как было дело и что их свело… и кто их свел. И ему было бы легче. И ей… ей-богу! А то… ну что все так не почеловечески… Надоело.

– Я люблю тебя! – крикнула она.

Она еще больше любила его, когда оглушительно рявкнул дверной звонок.

Михаил Зиновьевич Фесенко даже испугался – такой резкий был звук звонка. С минуту стояла тишина. Потом шаги (с двух сторон, как показалось его измученному подозрительностью мозгу). Дверь открылась (две двери – как показалось больному воображению – прямо и слева), и на пороге появился человек в трусах. Свет бил сзади, а на площадке было почти темно. Лицо трусоносца не прочитывалось. Дурацкая настороженность заставила боязливо повернуться, и тут… Фесенко увидел, что открыта и левая дверь. Не померещилось. И в левой двери тоже стоит человек в трусах с неразличимым лицом. Фесенко прислонился спиной к стене и закрыл глаза. Из глубины квартиры полнокровный женский голос пропел:

 
Возьмемся за руки, друзья,
Возьмемся за руки, друзья,
Чтоб не пропа-асть поодиночке.
 

Конец первой части