Текст книги "Соленая Падь"

Глава пятая

В главном штабе собрались Брусенков, Довгаль, Коломиец, Тася Черненко и Ефрем Мещеряков. Окончательно должны были обсудить вопросы, связанные с объединением армий, с прибытием главнокомандующего в Соленую Падь.

Договоренность между южной партизанской армией и главным штабом Соленой Пади состоялась на этот счет давно. Весной были здесь представители Мещерякова, а у него в Верстове почти две недели был Лука Довгаль, – но все равно и нынче предстояло о многом договориться. С самим Мещеряковым.

Сели за стол.

Брусенков, Довгаль, Коломиец, Тася Черненко сели по одну сторону стола, по другую – Мещеряков.

– С вашей стороны все, что ли? – спросил Брусенков.

– Сейчас мои подойдут. Припозднились! – ответил Ефрем. Огляделся, прищурился на ярко-желтый пол, на солнечный свет, падавший через окно. – Солнце чтой-то сильно бьет! В глаза! – сказал он и подвинулся вдоль по скамье. Оказался как раз напротив Таси Черненко.

– Так-так… – проговорил снова Брусенков, а Ефрем спросил у него:

– А какой же это у нас вопрос первым нынче поставленный?

– О соединении пролетариев всех стран. Так, товарищ Довгаль, договаривались мы?

– Именно! – подтвердил Довгаль, а Мещеряков поглядел на того и другого.

– То есть как это?

– Просто! – развел длинными руками в стороны Брусенков. – Хотим впервые выяснить твою платформу и взгляд на лозунг всей мировой революции. Мы его у всех выясняем.

– Так неужто от меня соединение пролетариев всех стран зависит?

– От тебя не сказать чтобы много в таком великом деле зависело. А вот ты от него – в зависимости целиком и полностью.

– Ты скажи, не примечал я этого по сю пору. Ну, ладно, а когда так, когда целиком и полностью, – что же нынче обсуждать-то? Тебе-то ясно это? И – товарищам…

– Мне ясно. За них я тоже ручаюсь. А вот как ты на это глядишь? Как и сколько ты в этом понимаешь?

Тут вошли Куличенко и Глухов.

Куличенко поздоровался резко, по-военному, а Глухов остановился на пороге, кивнул, огляделся по сторонам, всех присутствующих тоже оглядел, прошел к столу и сел рядом с Мещеряковым.

– Начнем, либо как?

Брусенков поглядел на него, на рваную его рубаху. Спросил Мещерякова:

– А это кто у тебя? Что за товарищ?

– А он у меня никто.

– Ну все ж таки?

– От карасуковских мужиков ходоком. Пришел поглядеть и понять, что у нас здесь с тобой происходит. Глухов фамилия. Петро Петрович.

– А для чего это ему?

– Фамилия-то?

– Для чего он с тобой здесь? Нынче?

– Так говорю же: он от мужиков. Вон от какой от огромной волости. Ты для начала скажи, Глухов: можем-нет мы надеяться, что карасуковские мужики к нам все ж таки присоединятся?

– Сказать – это не от вас, товарищи, зависит.

– От кого же? – спросила Тася Черненко.

– От Колчака. Когда он еще месяц хотя бы не бросит безобразничать, не то что Карасуковская – все волости и даже все кыргызы в степе ваши будут.

– И давно он у тебя такой? – снова спросил Брусенков у Мещерякова.

– Доро́гой к нам пристал. От Знаменской деревни верстах в тридцати. Нет, сказать, так и все сорок верст будет от Знаменской то место.

– И сразу ты его на заседание главного штаба привел? А если он военную тайну узнает?

– Так мы что – глупы́е совсем? Мы ему скажем уйти, когда зайдет о военных действиях. А сейчас почто ему нас не послушать? И свое слово нам не сказать? Соединение пролетариев всех стран не секретно же делается? Вот скажи, Глухов, – ты за соединение?

– Я не то чтобы сильно «за»… – пожал плечами Глухов.

– Почему так?

– Дома делов слишком уж много. Управиться бы…

– Ты бы, товарищ Мещеряков, еще и Власихина привел сюда! – уже заметно сердясь, сказал Брусенков. – Тоже дружок твой.

– А вот это мне несподручно, нет. Я его с собой не привозил. Он ваш, доморощенный, Власихин-то… Приглашайте вы, я его послушаю!

– Довгаль, ты-то что молчишь? – спросил Брусенков. – В защиту пролетариата перед Власихиным какую речь сказал?

А нынче? Это же прежде всего твой вопрос?

Довгаль сидел, опершись одной рукой на стол. Задумался.

– Наш вопрос… Но, видать, это еще не все – что наш он. Тут надо пример привести. Ясный и понятный. В руки взять вопрос-то всем и каждому…

– Позвольте, товарищи! – сказала Тася Черненко. – Довгаль говорит верно. А я хочу обратиться к товарищу Мещерякову: знает ли он, что в нашей армии созданы краснопартизанские части из бывших военнопленных мадьяр и австрийцев пролетарского происхождения?

– Сколько же их? – спросил Мещеряков живо. – Мадьяр сколько?

– Ну, две роты австрияков, и мадьяр, считай, столько же! – ответил Довгаль радостно. – И вот с этого как раз и начнем мы с тобой разговор, Мещеряков, с этого!

– Мадьяры – верно что хороший пример! – кивнул Мещеряков тоже весело. – Вот с таким примером и я кому хочешь все объясню. И каждый мне поверит. А насчет австрияков – пример уже вовсе мало годный.

– Это почему же? – удивилась Тася Черненко.

– А потому, товарищ моя дорогая, – ответил Мещеряков, – потому что мадьяры – те, верно, солдаты. Они и на фронте либо уже с нами сильно дрались, либо переходили на нашу сторону. Середки не искали, не скрывались. И понятно: они в свое государство задумали от австрияков отделиться, от ихнего императора Франца. Добра этого, императорского, повсюду хватает на каждую страну, на каждую местность, но им тот Франц даже и не свой вовсе. По-мадьярски будто бы ничего и сказать не может – «здравствуй», «дай сюда» и «прощай». Все. Австрияки же – те мирные. Те и в плену, в Сибири, больше полукровками занимались. Сколько от них ребятишек-полукровок пошло – с шестнадцатого года счет потерян!

– Почто же это как раз с шешнадцатого? А? – заулыбался в бороду Куличенко. – Почто с шешнадцатого, товарищ главнокомандующий?

– Ну, до шестнадцатого году старики и старухи еще счет вели по деревням. Старались. Жалмерок попрекали всеми силами. После видят – бесполезно это… И рукой махнули. А с мадьярами – вот вы женщина, товарищ Черненко, – а пример сделали очень правильный. Чисто военный пример.

На смуглом, чуть вытянутом вниз, но с круглыми ямочками лице Таси Черненко не дрогнула ни одна жилка, она осталась строгой. В упор смотрела на Мещерякова. А его этот взгляд ничуть не смутил.

– Значит, в принципе ты за пролетарскую солидарность, товарищ главнокомандующий? – спросил Коломиец.

– В принципе – об чем разговор? А когда здесь, в нашей армии, будут воевать мадьяры – тем более!

– И ты сам готов нести революционное знамя по всему миру?

– Когда без него люди не смогут жить – понесу!

Но тут снова вмешался Глухов.

– Я так считаю, – сказал он, – у их, у мадьяр, тоже ведь наши русские в плену есть. Вот они ихней революцией пущай и окажут полное содействие. Обязательно! А что? Из наших, из карасуковских, мужиков к им в плен попался один – известно это. Так тот один, дай бог ему волю, наделает у их делов, сколь у нас тут и рота мадьярская не управится сделать! Сроду не управится.

На той стороне стола промолчали, а Ефрем подумал: «Пусть Глухов и еще поговорит. Пусть штаб сам и решит, как ему с ходоком этим от карасуковских мужиков быть!» И он еще сказал Глухову для задору, чтобы спор вдруг не заглох.

– В тебе, Глухов, видать, совести нету трудового народа! Тебе все – кабы полегче сделать здесь, а уже в другом месте, в другой стране – тебя дело не касается. Я говорил уже дорого́й, отчего это у тебя: богатый ты все же, видать, слишком!

Глухов Ефрема выслушал, помолчал и обратился к Брусенкову:

– Правду обо мне говорит главнокомандующий ваш? А?

– Правду, но далеко еще не всю! – ответил Брусенков. – Мало говорит. Или он бережет тебя? Для какой-то цели?

– Что же надоть, по-твоему, обо мне еще сказать?

– А то, что ты – я уже точно об тебе это знаю – эксплуататор хороший. А бедному ты враг! И когда советская власть стоит за бедного – ты враг и ей!

– А-а-а, враг, – заорал вдруг Глухов. Глаза его покраснели, и весь он под шерстью своей покраснел. – Это кто же тебе право дал в человека тыкать и кричать: «Враг»? Кто, спрашиваю?

– Меня выбрал на это место народ, – ответил Брусенков, и глаза его тоже нацелились на Глухова, губы сжались плотно.

Один лохматый, заросший весь, другой бритый, рябой – они привстали с табуреток, вот-вот кинутся друг на друга…

Мещеряков сказал:

– Фельдфебеля царской службы на вас нету!

Но Глухов будто и не слышал, еще наклонился через стол к Брусенкову:

– Тогда ты и сам не знаешь, для чего ты народом выбранный! Не знаешь! Тебя выбрали народ защищать, а не калечить его походя!

– Я трудовой народ и защищаю. Против царя защищал, против Колчака и еще – против тебя!

– О-он ты как? А я – кто же? Ты меня спрашивал, сколь вот этими руками я десятин земли поднял? Я в карасуковскую степь пришел – души живой не было, а я соли тамошней не побоялся, колодцы выкопал, на землю сел, просолился на той земле стоповым засолом, но и другим указал, что жить доступно, многие после меня стали жить. Я им что же – враг за это, людя́м? Я обзавелся, после меня уже другие обзавелись, безлошадные, неприписные, – я им тоже враг? Я им сделал, людя́м, ты укажи – что ты сделал?! Ты покамест еще слова умеешь говорить, а вот на землю глухую ты первым придешь? Подымешь ее? Да от меня, может, пол-России идет, и я тоже иду от ее?

– Она нынче не та, Россия-то. Не та! Переделки требует. И еще требует убрать из нее которых. Навсегда убрать.

Спор был между Глуховым и Брусенковым серьезный. Мещерякову такой нравился. «Ладно бодаются! – подумал он. – Вовсе не зря доставил я Глухова в главный штаб!» И еще, поглядев на Глухова, он подумал: «В строю такой негоден, нет… Там в чужой кисет без разбору заглядывают и в чужой котелок… Там порядок – покуда команду слушают. А команды не слышно – любят беспорядок. А вот к полковому либо даже к армейскому хозяйству его приставить – будет сила! Ежели задержится Глухов, не пойдет к своим карасуковским – сделаю: приставлю его к хозяйству… Армейским интендантом!»

Брусенков же чем дальше, тем серьезнее становился, ответил Глухову:

– Я такие речи знаешь где читал? В колчаковских воззваниях читал. И не раз. Он там власть нашу комиссарским самодержавием кличет, Колчак. Однако народ бьет его, а не комиссаров!

– Так это же глупость – себя с дерьмом сравнивать! Колчаковская власть – она вся из дерьма деланная, это каждому должно быть понятно, одни, может, мериканцы-японцы не видят, сахаром дерьмо-то со всех сторон обкладывают! А ты что стараешься? Доказать, что ты лучше Колчака? Может, и лучше-то лишь на малость какую? Так неужели мужики-то кровь проливают за эту самую малость? И когда колчаки меня разоряют и напустили на меня чужестранных карателей, а ты тоже кричишь мне: «Враг!» – может, тебе цена-то тоже колчаковская! Стрелишь меня? Это ты можешь! Власть! Только сперва подумай, посчитай, какая тебе после того цена выйдет!

– Народ, может, и не сегодня, может, и погодя все одно скажет тому спасибо, кто ему помог от эксплуататора навсегда избавиться. А когда ты кричишь, что трудом своим степь цельную поднял, обзавестись людям помог, – я скажу на это так: вот за этим за столом сидят нынче товарищи и нету среди них человека, чтобы ему нечего было бы тоже об себе крикнуть, объяснить, сколько он сделал, сколько поту, может, крови пролил уже и еще готовый пролить за трудовой народ. Спроси хотя бы и товарища Мещерякова об этом. Ему сказать есть чего – однако он молчит! Почему молчит? Потому что когда общее дело – своими заслугами на других не замахиваются…

– А я и не замахиваюсь. Куда там замахиваться – обороняюсь я. И главный ваш командующий тоже об себе не промолчал бы, когда в его бы ткнули, объявили – он враг, и никто больше! И ты не промолчал бы! И любой и каждый из вас! Когда меня колчаки схватили бы и сказали мне «враг», я, может, и промолчал. Очень может быть. А тут как молчать? Тут все об себе вспомнишь, как на белый свет родился – и то вспомнишь!

– Зря стараешься! – сказал Брусенков. – От меня тебе не оборониться. У меня наступательный дух – на десятерых таких, как ты, хватит.

– Не оборониться, значит?!

– Ни в коем случае!

– А что же ты со мной сделаешь?

– Если еще вот так же будешь путаться, мешать нам – то я тебя стрельну.

– Это что же – твердо говоришь?

– Я ведь больше об тебе знаю, как ты думаешь. Много знаю: и кулацкую твою склонность, и в карасуковской степи твою агитацию знаю, чтобы не присоединяться покудова к партизанской территории либо даже свою сделать.

– Ты скажи-и-и-ка! – удивился Глухов. – Он что же у вас в штабе, Брусенков этот, – и со своими так обходится? Об ком что прослышит, не понравится ему – так он того человека сразу к стенке? Вы-то ему все здесь нравитесь – так понимать? Счастье ваше! Другой так и верно что позавидует вам, счастливчикам!

– Ты, Глухов, не разыгрывай… – сказал Довгаль. – Война идет. И жестокая. Каждому очень просто до худого доиграться. Понятно?

– Понятно. Вовсе. И получается, я у себя дома, в степе карасуковской, вовсе не напрасно уговаривал мужиков – не спешить под ваше знамя. Лучше обождать. Придет советская власть – она за это не похвалит, знаем. Но ведь и у нас будет резон ей, советской власти, объяснить: не хотели идти под диктатора. Хотя под адмирала Колчака, хотя под Брусенкова товарища. Не хотели, и вас ждали. Вот как придется объяснить!

– Навряд ли тебе придется объяснять что кому, Глухов! – сказал Брусенков. – Навряд ли…

Мещеряков подумал: слишком далеко зашло дело. Он-то дело затеял вроде шуткой, но не так обернулось. Взять Глухова под свою защиту? Сказать: он его привел сюда, он обязан его отсюда и живым выпустить? Чтобы не столкнуться с Карасуковской волостью, с мужиками степными? Решил повременить. Подождать решил, покуда останутся они с Брусенковым с глазу на глаз. Ссориться с начальником главного штаба на людях и при первой же встрече – надо ли?

Но тут получилось вот что: Глухов сам по себе от Брусенкова защитился. И вовсе неплохо это у него получилось.

– Ты, Брусенков, сильно вперед не забегай, – сказал Глухов. – Умные так не делают. Сроду! Ну а когда ты все ж таки забегаешь, то я ведь тоже знал – пользовался слухом, – к кому иду! И на всякий на случай доставил тебе махонький квиток!

С этими словами Глухов нагнулся, крякнул, сорвал с правой своей ноги сапог, а после стал разматывать длинную-предлинную, уже потрепанную, в дырах портянку. Когда нога у него осталась голой, в одной только черной шерсти, с желтыми выпуклыми ногтями, он взял портянку в руки и стал ее рвать. Не порвал – вцепился в портянку эту зубами, холстина затрещала, и он вытащил из нее небольшой лоскут клеенки. Голубая клееночка была, с синими цветочками, – бабы такими любят на праздник стол в избе застилать. Глухов и эту клееночку порвал, достал из нее бумажку, расправил бумажку ладонью. Сказал Тасе Черненко:

– Ты, товарищ мой, по всему видать, крепко грамотная! Прочитай! Погромче!

Тася взяла бумажку, поглядела на всех кругом, но Мещеряков сказал ей быстро и строго:

– Читай, товарищ Черненко!

Тася Черненко стала читать…

«Товарищи мещеряковские и товарищи соленопадские! – написано было в этой бумажке. – Мы, карасуковские, посылаем от волости к вам своего представителя Глухова Петра. Выяснить настоящее ваше положение и на предмет нашего к вам присоединения. И чтобы вы не приняли товарища поименованного за колчаковского или просто так ему не сделали, то мы сообщаем вам, товарищи, для вашего же сведения: мы на всякий на случай поймали ваших партизанов в степу, четырех человек, как-то: товарища Семена Понякова, жителя села Малая Гоньба, товарища Корнея Сухожилова, жителя Верстова, товарища Павла Сусекова, жителя села Каурово, и еще жителя того же селения товарища Ивана Коростелева. Так что будет с нашим товарищем Глуховым вами сделано какое недоразумение – сообщаем вам, что и мы безотказно сделаем ту же меру с вышеуказанными товарищами. Но мы душой надеемся на правильный исход, и да здравствует народная власть, долой тирана Колчака!»

– Вот и видать сразу стало, – сказал Глухов, когда Тася Черненко кончила читать, – видать, что карасуковские мужики не кое-как деланные! А ты гляди бумагу-то зорче, товарищ женщина, – она еще и вашими заложенными товарищами тоже подписанная, бумага. Чтобы не вышло у вас вдруг сомнения.

Все молчали.

Молчали долго, и Мещеряков подумал: надо что-то сказать. Весело так хлопнул Глухова по спине.

– Так это верстовский мужик – Сухожилов Корней – у вас заложенный! Ты гляди, сосед ведь он мой! Не то чтобы ограда в ограду, но и не так далекий – дворов через пять и по той же стороне улицы! – И еще засмеялся Мещеряков.

А Глухов на него поглядел и громко заржал тоже, размахивая волосатой ногой.

Брусенков сидел – мрачная туча.

Ефрем и ему сказал:

– Да ты засмейся, засмейся, товарищ начальник! Смешно же!

Но Брусенков не засмеялся. Сказал Глухову:

– Погодь. Я подумаю. Может, по своей вредности ты и стоишь того, чтобы четырьмя нашими товарищами пожертвовать?

– Может, и стою! – согласился Глухов. – Но еще поимей в виду, что в те самые в деревни, из которых жителями происходят заложенные товарищи, из Карасуковки письма посланы. С объяснением и для всеобщего сведения. Как ты после в деревни те покажешься – тоже подумай! И еще сказать, ты знаешь теперь, что я вовсе не зря в вашем штабе нахожусь. Известно стало, что я – представитель.

– Товарищи! Ну что же, товарищи! – сказал Довгаль. – Давайте так: по первому вопросу у нас не слишком получилась договоренность – насчет лозунга мировой революции. Когда считать вторым вопросом переговоры с Карасуковской волостью в лице товарища Глухова – то же самое, не слишком. Но это в данный момент не должно нас останавливать. Среди нас не найдется ни одного, который подумал бы на этом остановиться. Мы должны сознавать – нам всем нужна победа над кровавым Колчаком, и все мы ждем как можно скорее родную нашу советскую настоящую власть, которая безусловно и сделает уже все возможное в интересах всех трудящихся масс. Наша же задача на сегодняшний день – окончательно оформить объединение в связи с прибытием товарища Мещерякова и с принятием им фактически всей полноты военного командования… – Довгаль посмотрел на присутствующих, потом обернулся к Тасе Черненко: – Товарищ Черненко сейчас огласит протокол, который и явится для всех нас, для всей Освобожденной территории радостным известием и самым важным документом! Прочти, товарищ Черненко!

Черненко поднялась над столом.

Ее тоненькая фигурка в ситцевом, в голубую крапинку платье, поверх которого надета была гимнастерка военного образца, и темная косынка, и руки с чуточку вздрагивающим листком бумаги – все попало в яркую полосу света, падавшую через окно. Тень Тасиной головы, рук и этого листка, темная и четкая, падала как раз на середину большого стола, так густо замазанного разноцветными чернилами, что все мелкие пятна сливались в одно большое радужное пятно, сквозь которое лишь слегка просвечивался стол – щели между досками, прожилки сосновых досок, выцарапанные на нем буквы и слова. Листочек в ее руках дрожал почти незаметно, тень же от листочка перемещалась от одной щелки до другой, как будто не находя себе места.

Тася Черненко заметила свое отражение и совсем немного, совсем слегка – отвернулась от окна… Тень не исчезла, но стала сразу же нескладной – ни Тасиной головы, повязанной косынкой, ни ее рук, ни дрожащего листка уже нельзя было различить.

Тася Черненко начала читать:

– «…Главный штаб объявляет:

Отныне образуется главный штаб Объединенной Крестьянской Красной армии – ОККА – с местонахождением в селе Соленая Падь.

Главнокомандующий ОККА, избранный на совещании командного состава обеих армий в июле сего года, товарищ Мещеряков Ефрем Николаевич с сего сентября четвертого дня тысяча девятьсот девятнадцатого года фактически приступил к исполнению своих обязанностей.

Приступил также к исполнению должности избранный там же начальник штаба ОККА товарищ Жгун Владимир Дементьевич.

Все действующие армейские соединения сведены с сего четвертого сентября тысяча девятьсот девятнадцатого года во фронт действующей армии. Командует фронтом бывший командир армии восставшей местности Соленая Падь товарищ Крекотень Никон Кузьмич.

Переименование частей ОККА, а также назначение командиров будет произведено особым приказом главнокомандующего товарища Мещерякова Е.Н.

Главнокомандующий ОККА товарищ Мещеряков Е.Н. входит в состав главного штаба Освобожденной территории как член штаба и заместитель начальника товарища Брусенкова И.С. по военным вопросам.

При штабе ОККА создается ставка верховного командования в составе четырех человек: начальника главного штаба товарища Брусенкова И.С, начальника штаба ОККА Жгуна В.Д., командира фронта товарища Крекотеня Н.К. и комиссара сельского штаба Соленая Падь товарища Довгаля Л.И.»

Протокол был уже известен Мещерякову, он был принят совещанием командного состава партизанских армий еще в июле месяце. И все этот протокол знали, разве только Глухов не знал его. Но все равно – все слушали с интересом. Будто только сейчас и сразу как-то поняли, для чего все вместе собрались.

Тася Черненко села.

Мещеряков поглядел на нее, подумал: «Курносенькой такой, а ведь все надо понимать! Тут сам-то не сразу разберешься… Брусенкову я подчиняюсь в главном штабе, заместитель я его по военным вопросам. А он мне как главнокомандующему подчиняется в ставке… Ну, сейчас спорить, выяснять не будем. Дело покажет. Протоколом всего не решить. – И еще поглядел на Черненко, удивился: – А ведь не курносенькая она вовсе».

Вынул из кармана гимнастерки трубку, стал набивать ее махоркой. И Куличенко стал вертеть цигарку. И Брусенков тоже. Все вдруг вспомнили – слишком давно не курили.

– Ну, товарищи, – сказал Довгаль, – я считаю, все ж таки самое главное совершилось. Дай-ка твоего, Ефрем! – И через стол потянулся за кожаным кисетом Ефрема. – Самосад? Либо покупной?

– А я уже спутался! – ответил Ефрем. – У меня в походном в ящичке мешочек – я, каким бы ни разжился, все туда, в одно место, и сваливаю.

– Тоже – объединение! – сказал Глухов. – Ну когда у тебя большой мешок – угощай всех!

Мещеряковский кисет пошел по рукам.

Коломиец, затянувшись перед тем из огромной цигарки, поднялся с места.

– У меня тут есть еще одно предложение. Совместное от нашей старой части главного штаба, еще, сказать, бывшей до Мещерякова.

Видно было – говорить Коломиец не очень-то умеет, но старается, и так как говорил он, обращаясь к Мещерякову, тот кивнул:

– Давай.

– «По случаю укрепления центральной власти, то есть главного штаба Освобожденной территории и объединения армий, а также во имя торжества идей революции предлагается: сделать амнистию, и всех товарищей, совершивших преступления кроме шпионства, освободить и отправить в действующую армию, где они должны исправить свое поведение и заслужить прощение», – прочитал Коломиец, сказал: – Далее! – И снова начал читать: – «Произвести пересмотр концентрационного лагеря военнопленных для особо тщательного выяснения лиц, мобилизованных Колчаком насильственно. Выявленных товарищей освободить немедленно, с правом вступления в доблестные ряды ОККА. На военнопленных – добровольцев колчаковской армии настоящая амнистия не распространяется». Еще далее: «Подрывной отряд, действующий на железной дороге, переименовать в Первый железнодорожный батальон и впредь именовать “Первый железнодорожный батальон “Объединение”». И еще – совсем уже далее: «Для комплектования частей и установления однообразия в мобилизации объявляется призыв на военную службу всех солдат сроков службы с тысяча девятьсот девятнадцатого по тысяча девятьсот девятый год включительно. Штабам полков озаботиться пополнением за счет лиц упомянутых сроков службы. Всем районным штабам принять этот приказ к исполнению!»

– Вот тебе раз! – удивился Глухов. – То была амнистия, то мобилизация! Верно, что и совсем уже далее! Это как же все тут в одно сложено?

– А что же, – ответил ему Коломиец, – так и должно быть! Народ чтобы понял – произошла радость для него; власть укрепилась и армия. Единение произошло. А под эту радость и единение мобилизацию провести! Для общей нашей победы!

Глухов, натянув наконец на правую ногу сапог, спросил:

– А какое единение? Мне вот не вовсе понятно. Что обсуждали – так ведь разъединение же одно? И с соединением пролетариев всех стран, и хотя бы с одной нашей Карасуковской волостью – одно разъединение. На том и сошлись только, чему вовсе обсуждения вашего не было! Потому, может, и сошлись? А?

Никто Глухову не ответил.

Может, каждый в уме ответил ему, только промолчал. У Мещерякова же, у того мысль одна мелькнула насчет Глухова… Он стал ее обдумывать.

Тем временем приступили к следующему вопросу: о съезде.

Брусенков коротко сказал, что в Соленой Пади на 30 сентября намечен второй съезд крестьянских и рабочих депутатов. Военная обстановка с тех пор осложнилась – как раз в это время могут разгореться бои непосредственно за Соленую Падь, но и необходимость в съезде возросла. В связи с объединением возросла. Нужно, чтобы съезд принял решения, обязательные для всей Освобожденной территории, чтобы он способствовал укреплению обороноспособности.

– А когда будут в то время за Соленую Падь бои – то и делегаты все пойдут на позиции. Мы и первый съезд проводили – пальба день и ночь слышалась, – сказал Брусенков, а Мещеряков подумал: «Съезд так съезд… Не надо покуда мне в гражданские и уже заранее решенные дела мешаться. Будет настоящая война – все и сами про съезды забудут».

Он все еще обдумывал занимавшую его мысль.

– У меня возражениев нет! – сказал он рассеянно.

Выбрали тайным голосованием заведующего агитационным отделом главного штаба, поскольку прежний заведующий замечен был сильно пьяным. Покуда тайно голосовали, опуская в ящики стола пуговки разного цвета. Мещеряков все думал, думал. Ему было все равно, кого выбирать заведующим агитотделом. Двоих голосовали, он не знал ни того, ни другого.

Стали подписывать протокол заседания. И тогда он вдруг сказал:

– Подпишись и ты, Петро Петрович.

– А я-то при чем? – удивился Глухов.

И все удивились предложению Мещерякова. Мещеряков же спокойно-тихо ответил:

– Присутствовал ты зачем-то здесь? Чего-то ради? А? Зачем-то мы тебя здесь держали? Вот и подпиши, что присутствовал представителем Карасуковской волости… Что считаешь возможным, чтобы волость, участвовала в съезде. Чтобы помогала, сколько возможно, своими военными действиями. Или ты против?

– Так ведь и не было об этом разговора! Что откуда? Откуда взялось?

– Ну, тебе виднее, товарищ Глухов! Виднее! А когда ты не подписываешься, то я предлагаю записать и объявить так: «На заседании главного штаба присутствовал представитель Карасуковской волости товарищ Глухов П.П. Вышеуказанный товарищ не высказался о возможности присоединения волости к Освобожденной территории и о совместных военных действиях. Поэтому главный штаб, обращаясь ко всем волостям и селениям с призывом о мобилизации и тем обязуясь защищать эти селения от белой банды, такое обязательство на себя по Карасуковской волости не принимает».

Не видел еще Мещеряков мужика этого растерянным, вовсе глупым… А тут Глухов под шерстью своей покраснел, часто-часто заморгал махонькими глазками. Потом вскочил и заорал:

– Так ить это же ты что? Ты во всеуслышанье подставляешь нас Колчаку? Объявляешь в гласном приказе?

– Насчет Колчака – не знаю. Насчет тебя лично – подставляю тебя карасуковским мужикам. Когда они от белой банды пострадают, то и спустят с тебя с первого шкуру. Вместе с шерстью.

И Глухов сел и зажал свою кудлатую голову руками, а после протянул руку, кому-то помахал ею, неизвестно кому.

– Давай бумагу…

– Еще я пошлю с тобой приказ вашей армии! – сказал Мещеряков, когда Глухов подписался.

– Да нету у нас армии никакой! Нету же! – воскликнул Глухов.

– Ну, ополчения есть.

– Ополчения по селам вовсе малые! Какая у их сила?

– Какая бы ни была, передашь приказ первому же, какое встретишь, сельскому ополчению. Приказ и не сильно секретный. Я его товарищу Черненко сейчас будут говорить, она напишет.

Тася Черненко торопливо взяла бумажку, ручку обмакнула в чернильницу-стекляшку, точь-в-точь такую же, какая стояла на столе Мещерякова в штабе армии. Приготовилась писать.

– «Товарищи карасуковское ополчение! – начал Мещеряков, обойдя стол кругом и приблизившись к Тасе Черненко. – Когда вы не хотите остаться одни перед лицом белой банды, а хотите в дальнейшем опираться на помощь Объединенной Крестьянской Красной армии, приказываю вам, – диктовал Мещеряков, заложив руки в карманы галифе и поглядывая в бумажку через Тасино плечо, – составить отряд не менее как пятьсот конных и вооруженных человек и задержать продвижение одной из белых бандитских колонн на какой вам удобнее будет дороге – Карасуковской либо Убаганской. Нам это все равно. Но задержите и нанесите потери на марше. Окажите нам свою преданность, а также защищайте смелым нападением самих себя, свою собственную жизнь. Когда вы примете настоящий приказ к исполнению, немедленно сделайте сообщение телеграфом на станцию Милославку следующими шифрованными словами: “Карасуковские хозяева согласны продать Милославскому обществу столько-то пудов муки”. Пуды эти будут названы по числу собранных в конный отряд человек. После того можете быть уверенными в случае необходимости на помощь нашей армии».

Тася писала быстро, разборчиво. Красиво писала. «Ладная бабенка. Может, и девица еще. Все может быть…»

– «В случае крайней необходимости, хотя бы и на самое короткое время, возьмите телеграф вооруженной силой! – продиктовал дальше Мещеряков. – Когда заложенные наши товарищи не сильно вами обижены, то советую назначить командиром отряда Сухожилова Корнея. Смело и решительно идите в бой. Внезапность – это успех!..» Ну а теперь как это было в письме карасуковском написано? Которое ты в портянке принес, Глухов? Написано было ими: «Да здравствует народная Советская власть и долой тирана Колчака!» – вспомнил Мещеряков. – Так же и в этом приказе напиши! После уже и роспись сделай: «Главнокомандующий Объединенной Крестьянской Красной армии Мещеряков!»

И Мещеряков снова посмотрел на всех присутствующих. Очень внимательно.

Нравилось ему все, что нынче он сделал. Он и не скрывал, что нравилось, – посмеивался. Куличенко вслед за ним тоже засмеялся, только еще громче. Довгаль улыбался и Коломиец. Тася Черненко, кончив писать, подняла на Мещерякова большие темные глаза. Удивлялась ему или еще что?

Мещеряков сказал ей:

– Вот так, товарищ Черненко!

Не улыбался Брусенков.

А Глухов – тот жалобно сказал:

– Сильно уж ты меня окрутил, товарищ Мещеряков! По рукам, по ногам. Не думал я. Ну, никак не думал!