Текст книги "Трубка снайпера"

Сергей Зарубин
Трубка снайпера

Стиснутый лесистыми отрогами хребта Черского, издали мрачен и неприветлив Нижний Стан. С вершины высоченного увала чуть виднеется серенькая змейка селения, вьющаяся по дну глубокой котловины. На берегу горной речушки мелькнёт дорожный указатель: «Совхоз Воскресеновский, 1км», и вот уже совсем рядом большие окна добротных домов, палисадники с черёмухой и дикими яблоньками, аккуратные свежесрубленные совхозные постройки. Нет, он, оказывается, совсем не мрачен, Нижний Стан. Светлеют лица людей, впервые въезжающих в его улицу. Неповторимые особенности имеет это издали совсем обыкновенное забайкальское селение.

Усталый путник может отдохнуть в большом парке, под сенью столетних задумчивых лиственниц. Никто не высаживал эти деревья. Никто не высевал пламенеющие повсюду цветы. Просто топоры первых поселенцев пощадили красивый уголок тайги. В сельском парке, у беседок, растут грузди и рыжики, гомонят птицы, посвистывают бурундуки. Долго будет путник вдыхать нежный смолисто-грибной воздух, наслаждаться прохладой, тишиной и покоем, а захочет напиться – рядом бурливый холодный ключ, выбивающийся из-под замшелого камня. В парке есть целебный минеральный источник, крепкий и своенравный. То из-под корней дерева сверкнёт чистой светлой струёй, то на зелёной лужайке среди синих колокольчиков и фиалок брызнет, а потом, будто испугавшись тропы, проложенной к нему, вдруг утихнет, спрячется, ускользнёт в сторону и с новой силой забьёт на пригорке.

12 августа 1960 года большое событие произошло в жизни бригадира Воскресеновского совхоза Семена Даниловича Номоконова. На окраине села возводилось шесть жилых домов, было очень много работы, и только к вечеру вспомнил бригадир о чём-то особо важном. Встрепенулся он, встал, взъерошил жёсткие с сединой волосы, задумался: «Шестьдесят стукнуло».

Долго не ложился в тот вечер бригадир плотников. Заложив руки за спину, неторопливо прохаживался он по улицам, спускался к источнику, сворачивал в переулки. Его можно было видеть и у старого, невзрачного на вид, покосившегося строения – проходной центрального тока. Номоконов трогал шершавые, потрескавшиеся концы брёвен и что-то шептал. Этот домик давно, ещё в 1928 году, строил он – тогда один из первых членов таёжной коммуны «Заря новой жизни». Когда-то тут жила его семья. В далёкое прошлое перенёсся мыслями бригадир плотников. Вспомнил дремучий лес, шумевший на месте селения, последнее кочевье своих сородичей, первый ряд свежесрубленных избушек…

Номоконов забрался на гору, присел на камень, осмотрелся, вздохнул.

Внизу, в сиянии электрических огней, далеко раскинулся Нижний Стан. Шумели моторы в ремонтных мастерских совхоза, слышался отдалённый рокот тракторов, голос радио разносил звуки музыки. Сколько пота пролито, чтобы зашумела-забурлила в тайге новая жизнь! А за плечами уже шестьдесят лет.

Через несколько дней, в хмурое дождливое утро, почтальон принёс в дом Номоконова небольшую посылку, сплошь облепленную сургучными печатями. Видно, издалека шла она – запоздала к именинам плотника.

– Из Германии? – переспросил почтальона Номоконов. – Для меня? Ошибся, поди?

У бригадира нет в Германии родных и знакомых. Кто может прислать посылку из страны, в которой ему пришлось побывать только с оружием в руках? Ещё в самый разгар Великой Отечественной войны, 27 марта 1943 года, в вечернем сообщении Советского Информбюро извещалось, что снайпер Н-ского подразделения Северо-Западного фронта Семён Номоконов уничтожил 263 немецко-фашистских захватчика. А в последний раз он выстрелил на земле фашистской Германии 9 мая 1945 года. Это было близ маленького прусского городка, за Кенигсбергом, на Земландском полуострове. Волны Балтийского моря услышали тогда его первые выстрелы в воздух – салют солдата Победе. Номоконов взял стамеску и осторожно вскрыл посылку.

Что это? Мягкие шерстяные варежки, пакетик с надписью: «Для ваших детей и внучат», несколько пачек душистого табака и… курительная трубка. Большая, из кости, с диковинно изогнутым остовом. Мундштук перехвачен блестящими колечками, наверное, золотыми, на которых хорошо различимы искусно выгравированные слова: «С. Д. Номоконову. За подвиг в жизни». Было в посылке и письмо, в конце которого стоял столбик незнакомых фамилий: Никифоров, Остапчук, Ракевич, Кошкин… Солдаты и офицеры из воинской части Группы советских войск в Германии писали:

«В очерке, опубликованном во фронтовой газете за 1942 год, мы прочитали, как вы охотились за фашистскими извергами и отмечали каждого убитого фашиста точками на своей курительной трубке. Мы прослышали, что в конце концов немецкий снайпер разбил пулей вашу знаменитую трубку и ранил вас. Правда это или фронтовая легенда? Нам сообщили, что после войны с фашистской Германией вы благополучно вернулись домой и теперь плотничаете в далёком таёжном совхозе. С трудом нашли ваш адрес.

В день вашего шестидесятилетия примите, Семён Данилович, подарок от воинов нашего подразделения. Эту трубку солдаты выточили специально для вас и назвали её трубкой мира. Спокойно курите: многое сделали вы, сибиряк, чтобы погас пожар войны, развязанной гитлеровскими палачами, чтобы пришёл на землю желанный мир. Вполне уверены, что отметите на ней счёт своих трудовых дел.

Мы узнали, что вы, рядовой советский солдат, снайпер, прошли с винтовкой от высот Валдая до логова фашистского зверя. От начала войны до конца. Не каждому было суждено пройти такой опасный и героический путь.

Расскажите о той силе, которая наполняла ваше сердце мужеством и отвагой, о своём большом походе с винтовкой в руках. Хочется знать, как вы стали сверхметким стрелком, кто учил вас науке ненависти к врагу и огневого мастерства. Ждём подробного ответа, уважаемый Семён Данилович».

О подарке солдат совхозному плотнику сообщили газеты «Красная звезда» и «Комсомольская правда». Из всех уголков страны в далёкое забайкальское село Нижний Стан хлынул поток писём. Бывший командир 221 —и Мариупольской, Хинганской ордена Суворова, ордена Красного Знамени стрелковой дивизии генерал-майор В. Н. Кушнаренко сообщил, что хорошо помнит своего солдата, искусного снайпера. Подполковник Н. Глушко, воевавший в одном батальоне с Номоконовым, спрашивал, а не забыл ли Семён Данилович своей удачной охоты на рубежах Демянского котла? Там от пули забайкальца «ткнулся носом в снег гитлеровский генерал». Корреспондент чехословацкого радио Мирослав Мотт просил Номоконова подробно написать о своей жизни и борьбе с гитлеровскими поработителями. Поток писем все нарастал: помнили люди о фронтовых подвигах снайпера, хотели знать, как сложилась жизнь солдата в послевоенные годы.

Одно из писем, так не похожее на другие, переслала Номоконову редакция «Комсомольской правды».

«В вашей газете я узнала, – говорилось в послании неведомой Луизы Эрлих из Гамбурга, – сколько фашистов убил Семён Номоконов в годы всеобщего смятения. Как я поняла, он, убивая фашистов, считал их посредством отметок на своей курительной трубке. Мой сын тоже погиб на войне, как мне сообщили очевидцы, – от руки русского стрелка, недалеко от Ленинграда. Спросите Номоконова: может, на его трубке была отметка и о смерти Густава Эрлиха? может, он помнит, как упал от его пули и этот фашист?

Я прочитала, что ударник Номоконов живёт сейчас в Забайкальском крае. Не стало у него трубки с отметками о наших сыновьях, обманутых Гитлером, и солдаты нового поколения подарили ему новую. Чтобы он не забыл о войне и крови? Номоконов перенёс на новую трубку отметки о своих жертвах? Он готовит новых истребителей? Женщина, потерявшая на войне последнего сына, хотела бы знать: молится ли человек со столь большими заслугами?».

Из огромного западногерманского города до маленького селения Нижний Стан, недавно появившегося на севере дремучей забайкальской тайги, недобрым эхом минувшей войны донеслось это письмо.

«Мы перевели его полностью, – писали товарищи из „Комсомольской правды“, – и копию посылаем вам. Немецкая женщина из Гамбурга не указала своего точного адреса – будем отвечать ей в газете. Просим подробно написать о своём боевом пути. Расскажите, Семён Данилович, за что вы убили гитлеровца Густава Эрлиха? Ждём от вас самого подробного ответа».

В эту ночь бывшему снайперу снились тяжёлые сны. Будто он, огромный и сильный, с винтовкой в руке, неторопливо ходил по заснеженным улицам Ленинграда и, рассматривая развалины домов, нигде не видел людей.

– Ты опоздал! – глухо слышалось из-под земли. – Поздно, снайпер, поздно…

Все заволоклось туманом, но вот знакомое, не раз повторяющееся видение снова пришло во сне к бывшему снайперу. По асфальту большого германского города, печатая шаг, отправлялся на войну батальон молодых немецких солдат. Весёлые, с цветами и оружием в руках, с засученными рукавами армейских рубашек, ряд за рядом, они возникали в перекрестии оптического прицела и после выстрелов падали в клубящуюся яму.

Номоконов проснулся, потрогал тяжёлую мочку уха, в которой до самой смерти решил хранить залетевший в неё германский металл, задумался:

– Эка, война проклятая, опять приснилась. Который был её сын? Когда посадил на мушку парня, где?

Глубокой ночью засобирался в тайгу бригадир плотников.

Закинул за плечи котомку, взял старенький дробовик, трубку, табак… Там, вдали от селения, в глухом распадке, у костра минувшее лучше воскресится в памяти. Все вспомнит он, а потом ответит людям. И германской женщине отправит бумагу. Будто не знает али забыла, что натворили на советской земле ихние сыновья, и теперь исподтишка насмехается, упрекает. Может, и самого Густава вспомнит Номоконов – попадали под Ленинградом гитлеровские разбойники на мушку его винтовки. Случалось, в упор бил, глаза врагов видел в оптический прицел.

Ответит Номоконов, ответит…

Сам не умеет писать. Сынишки выжили, окрепли, грамоте научились. Продиктует им…

Да, он прошёл большой и очень трудный боевой путь. Грозой фашистской нечисти прозвали его фронтовые товарищи. Бродячим таёжным шаманом, хитрым и страшным, называли его враги. Как-то со своего переднего края по радио говорили о Номоконове. К себе звали «шамана», обещали «большой калым», а потом о деньгах сказали, которые за его голову назначены.

Но теперь Номоконов уже не снайпер. Плохо слушаются, дрожат руки. Глаза потеряли орлиную зоркость.

Вот он, недавний, очень недобрый день-вестник.

Чита, спортивное стрельбище… Высоко над берёзовой рощей, окаймляющей большое ровное поле, висело жаркое летнее солнце. Играл духовой оркестр. Сотни зрителей с нетерпением ожидали начала стрелковых соревнований. Молодые загорелые парни в лёгких спортивных куртках оживлённо переговаривались. Сильнейшие стрелки Урала, Сибири и Дальнего Востока, участники всесоюзных и международных соревнований, собрались здесь. На груди у многих спортсменов поблёскивали золотые и серебряные медали. Давно должен был начаться парад. Волновался, бегал по полю маленький полный человек в белом костюме, с рупором в руках, часто смотрел на часы. Накануне в газетах было объявлено, что соревнования откроет искусный и старейший стрелок, участник Великой Отечественной войны Семён Данилович Номоконов. Может, именно поэтому на стрельбище приехало в тот день так много народу.

На обрыве у реки сидели ребятишки и поглядывали на дорогу, но знаменитого снайпера все не было.

…Телеграмма в таёжное село пришла поздно вечером, а утром надо было быть в Чите. Номоконова просили встретиться с участниками крупнейших стрелковых соревнований, рассказать о боях-походах, о своей жизни в послевоенные годы. Машина едва успела к ночному поезду. Спортсмены встретили Номоконова на вокзале и сразу же повезли на стрельбище.

Он опоздал почти на час.

Вышел из машины сухощавый пожилой, чуть сгорбленный человек, спокойно осмотрелся и, наклонившись, стал вытирать пучком травы запылённую обувь.

– Вот он каков, – критически осматривал Номоконова главный судья. – Маленький, сухонький… Нет, пусть постоит… Другой понесёт Знамя…

Не участвовал в параде бывший солдат, стоял в сторонке, любовался твёрдым шагом молодых людей. А когда выстроились стрелки на линии огня, вдруг подошёл к нему главный судья соревнований и сказал:

– Теперь – прошу! Пятьсот метров… Все хотят видеть ваше искусство, товарищ снайпер.

Стрелять? Не для этого ехал в Читу Номоконов. Какое искусство в его годы? Но главный судья уже протягивал новенькую винтовку с массивным оптическим прицелом.

– Слышите? Уже объявляют! Вот из этой… Отличная, пристрелянная…

Далеко над притихшим полем разносился звучный голос передвижной радиоустановки: «На линии огня бывший снайпер, участник Великой Отечественной войны Номоконов. Пятьсот метров, —громыхали слова. – Лёжа, с упора… В крайнюю левую цель… Попадание – красный сигнал, мишень перевёртывается. Промах – белый сигнал. Подсчёт очков после пяти выстрелов».

Номоконов строго посмотрел на судью, оглянулся на спортсменов в разноцветных шапочках, увидел ободряющие и любопытные взгляды. Пятьсот метров… Дело нешуточное… Отступить? Сказать, что ему вот-вот исполнится шестьдесят лет, что у него болят израненные руки… Только вчера таскал бревна… Эка, устроили дело!

В предгорьях Хингана, много лет назад, он в последний раз выстрелил из винтовки с оптическим прицелом. Но откуда это знать людям? А разъяснять поздно…

Номоконов решительно подошёл к ячейке, прилёг, зарядил и стал целиться. Будто дразнила, плясала и уходила в стороны хорошо различимая мишень, горячим и неловким показался приклад, жёстко упёршийся в переломанную на фронте ключицу. Капелька пота упала со лба на пуговку затвора. Перевёл дыхание Номоконов, замер и, вдруг поймав на острие перекрестия нижний краешек тёмного яблока мишени, выстрелил.

Будто горсть дроби сыпанули позади на лист жести. Не слышал рукоплесканий стрелок – увидел в оптический прицел красный кружок, словно выскочивший из-под земли. Попадание! Долго целился Номоконов, застывал, плавно нажимал спусковой крючок. Снова и снова попадания! После пятого выстрела на краю поля появился белый сигнал. Промах!

Стрелка поздравляли, показывали огромную бумажную мишень, пробитую четырьмя пулями, говорили: «Неплохо, неплохо». Мало очков набрал Номоконов, заметил, что мишень, на которой широко расселись его четыре пули, вскоре бросили на траву. Ветерок подхватил её и покатил по полю.

Гремели выстрелы. Звучавший из радиорупора голос сообщал о блестящих результатах молодых мастеров стрелкового спорта. Никто не заметил, как отошёл Номоконов от огневого рубежа и затерялся среди празднично одетых людей.

…Шумел лес. Возле костра, пылавшего на полянке, сидел на корточках маленький человек и задумчиво курил трубку, присланную из Германии. В памяти отчётливо вставали друзья-товарищи, бои, опасные поединки с врагами. Тогда он не знал промахов.

В ЛЕСАХ БЛИЗ СТАРОЙ РУССЫ

Август 1941 года. Отражая сильные танковые и воздушные удары врага, левый фланг войск Северо-Западного фронта медленно, с упорными боями отходил на восток.

В эвакохозяйственном взводе 348-го стрелкового полка состоял рядовым уроженец села Делюн Читинской области Семён Данилович Номоконов. Малограмотный, как записано в его красноармейской книжке, 1900 года рождения, тунгус-хамнеган по национальности, плотник, призванный по мобилизации Шилкинским райвоенкоматом, в армии ранее не служивший.

Война ошеломила человека, приехавшего на фронт из тайги. Он чувствовал себя песчинкой, смытой с берега ревущим потоком. Номоконову приказывали встать в строй, командовали: «Налево, направо, кругом», и солдат поворачивался, часто совсем в другую сторону. Нерасторопный, с неумело навёрнутыми обмотками на ногах, в мешковатой, не по росту форме, он доставлял много хлопот строевым командирам. Кругом шумели и кричали, велели куда-то бежать, снова строиться. Вначале Номоконов резал хлеб в полевой кухне – не угодил повару. Послали укладывать и связывать обмундирование на складе – перепутал размеры одежды и обуви. Из первых дней армейской службы только и запомнились суета, крики и команды. Однажды Номоконова прикомандировали к солдатам, обслуживающим паромную переправу. Немецкие самолёты вдруг появились над войсками, подходившими к реке, грозно загудели, со свистом устремились вниз. Все побежали в разные стороны. Задрожала земля, оглушительно ахнуло, взметнулись вверх обломки лодок, бревна и доски, струя горячего воздуха опрокинула Номоконова, ударила о землю.

Подавленный, мрачный, лежал солдат в полевом госпитале. Номоконов плохо слышал, но как только рана затянулась, его выписали. Весёлый, добрый военврач знаками показал, что колхозный плотник должен оставаться при госпитале и делать костыли. Столярка была рядом, под дощатым навесом у дороги, материала заготовили достаточно, инструмент нашёлся у жителей села, и Номоконов принялся за дело. Ежедневно приходили люди в белых халатах, хвалили мастера, забирали костыли – тщательно оструганные, отшлифованные стёклышком, и грубые, ещё не отделанные. Мимо столярки проезжали и проходили на запад войска. С затаённой обидой смотрел Номоконов на молодых и сильных солдат и недоумевал. Ему, человеку из тайги, не дали винтовки.

Часто вспоминал Номоконов день, когда он впервые надел солдатскую форму. Это было на пункте формирования. Прохаживался вдоль строя командир с пустой и очень маленькой пистолетной кобурой на ремне, что-то записывал, взмахами руки рубил воздух, отдавая приказы. Номоконов заметил, что в деревянных ящиках, снятых с машины, оставалось мало винтовок, и вышел из строя.

– Слушай, начальник, – обратился он к командиру. – Однако зря записал к спасателям. Я стрелять умею, охотиться приходилось.

– Я знаю, что делаю, – нахмурился командир. – Становитесь в строй!

Товарищи по взводу сказали, что склады захватили враги, оружия не хватает, что спасать имущество, рыть окопы и траншеи – тоже очень важное и нужное дело. Понял Номоконов, что на войне особо требуется послушание и дисциплина. Вот и теперь безропотно подчинился хирургу, заставившему делать костыли, и всё-таки тёрпеливо ждал дня, когда вновь нальётся силой тело и можно будет бросить скучное занятие.

Однажды утром встревоженно засуетились люди. Возле госпиталя стояли санитарные машины, грузовики и подводы. Несли тяжело раненых; по двору, неумело опираясь на новенькие костыли, ковыляли ходячие. Слышались глухие раскаты артиллерийского боя. У синих озёр, куда уходили войска, висели облака пыли.

– Немцы близко, – заглянул в столярку хирург. – Собирайтесь, товарищ санитар, с нами поедете.

– Санитар? – переспросил Номоконов. – Это как?

– При госпитале будете, – сказал хирург. – Сейчас соберите инструмент и – на машину! Долго ещё придётся лубки и костыли делать. Торопитесь!

– Хорошо, доктор.

Тронулись чуть ли не последними, когда уже прошли через село отступавшие войска. Надолго запомнился Номоконову командир отделения санитаров сержант Попов. В кузове полуторки коренастый человек с большими оттопыренными ушами и бегающими глазами «знакомился» со своим новым подчинённым.

– Эй, папаша! Слышал? Санитаром назначен в моё отделение. Перевязывать умеешь? Жгуты накладывать, кровотечения останавливать?

Отрицательно покачал головой Номоконов – нет, не умел он этого делать и не понимал, почему его назначили санитаром.

– Повоюем! – усмехнулся Попов. – Ты вообще что-нибудь по-русски толмачишь?

Номоконов хотел сказать, что придётся учиться, раз надо ухаживать за ранеными, но рыжий санитар, сидевший рядом с Поповым, очень его обидел: «Команду на обед он понимает». Номоконов нахмурился и отвернулся от насмешников. Долго ехали молча. Но вот внезапно остановилась вся колонна. Позади послышалась частая орудийная стрельба, внизу, в долине, взметнулись взрывы, и санитары забеспокоились. Убежал куда-то сержант Попов, вернулся, испуганно сказал: «Немцы и по этой дороге прорвались». Захлопали дверцы машин, из кузовов выскакивали люди. А потом Номоконов увидел страшную картину. Из-за поворота, вздымая клубы пыли, вылетел большой серо-зелёный танк и, выстрелив из орудия, врезался в заднюю санитарную машину с красным крестом. В ней были раненые и больные. Яростно грохоча, танк принялся утюжить дорогу. С треском рушились повозки, метались кони, валились на обочину санитарные машины. А на пригорок уже выходили другие танки. Возле Попова, укрывшегося в густом ельнике, собрались шестеро. Сержант тревожно огляделся по сторонам, прислушался и со злорадством спросил Номоконова:

– Ага, и ты прибежал? Запыхался? Не хочешь пропадать? Никому не хотелось оказаться в плену, и Номоконов мысленно одобрил решение сержанта Попова уходить на восток. По шоссейной дороге, тяжело лязгая гусеницами, шли танки, шумели автомашины, и санитары все глубже удалялись в лес. На семерых была одна винтовка и подсумок с патронами. Уже далеко впереди слышалась стрельба, и, ориентируясь по этим звукам, сержант повёл всех за собой. К вечеру неожиданно наткнулись на двух обессилевших людей.

Это были свои: солдат, раненный в голову, и майор с большой рваной раной на боку. Перевязали их, посовещались. Попов приказал разбиться на группы и выносить раненых. Рыжий санитар и Номоконов подхватили майора на руки, понесли, а сержант с винтовкой в руке шёл впереди и просматривал путь. Тихо продвигались по лесу, сменялись, часто останавливались передохнуть. Скоро группы разошлись и потеряли друг друга из виду.

Пришлось и Номоконову выбирать путь в лесу. Это было привычное дело: тысячи километров исходил он по таёжным дебрям с оружием в руках. В раннем детстве – с луком и запасом стрел, потом со старенькой кремнёвкой, с отцовским дробовиком. А в шестнадцать лет берданку заимел – в Урульге на ярмарке купил. Сотни крестиков, кружочков и точек наставил он на ложе той берданки. Каждый крестик, вырезанный кончиком ножа, – медведь, каждый кружок, выдавленный пустой гильзой, – изюбр или лось, а точки —всякая мелочь, попавшая на мушку. Кабаны, косули, соболи… Так делал отец. Оставлял отметки на оружии и сын. Года за три до войны отобрали у Семена Номоконова берданку, сказали: «Не полагается охотникам нарезное оружие»…

Но где время, чтобы спокойно рассказать об этом сержанту с бегающими глазами, вынырнувшему из чащи. Он протягивает винтовку и презрительно кривит губы:

– Твоя очередь. Просмотришь немца – плохо будет тебе. Возьми винтовку! Наверное, никогда и в руках не держал?

Да, боевая трехлинейная винтовка впервые в руках у Номоконова. Бережно принял он её от сержанта, вздохнул, осторожно раздвинул ветви, пошёл вперёд.

Вскоре командир отделения грубо отобрал винтовку, передал рыжему санитару, а тот, когда опять пришёл его черёд нести раненого, швырнул её на траву. Очень удивило Номоконова такое отношение к оружию, но он снова промолчал.

Когда опустились в лес вечерние сумерки, сержант и рыжий санитар отошли в сторону и опять стали совещаться. Несидел без дела и Номоконов. Он нарыл ножом немного холодной земли, завернул её в платок и положил майору на лоб. Раненый шевелил воспалёнными губами. Ни капли воды не было у санитаров. Номоконов срезал кору дерева, наскрёб целую горсть живицы и выжал сок в рот человеку. Подошёл сержант Попов, нагнулся к майору, обыскал его, забрал документы, деньги и строго сказал, что пойдёте санитаром разведать местность. И это решение одобрил Номоконов: в темноте группа могла совсем неожиданно наткнуться на немцев. Потянулся сержант за винтовкой, закинул за плечо, но вдруг снял её и прислонил к дереву.

– Карауль командира, – сказал он и исчез в зарослях.

Долго ждал Номоконов сержанта и его товарища, много передумал в ту тревожную тёмную ночь. На востоке то затихала, то снова разгоралась беспорядочная стрельба, в небе гудели чьи-то самолёты, слышались глухие разрывы. Раненый бредил. Щемящее чувство тревоги и тоски охватило Номоконова. Берестяной чум на берегу порожистой Урульги видел он, простор забайкальской тайги, скалистые гольцы, светлые струи горных рек. Там ещё в юношеские годы бродил он с ружьём по звериным тропам. В свой дом в Нижнем Стане переносился мыслями солдат…

Давно, ещё в 1919 году, женился Семён, но словно чья-то жестокая рука все время забиралась в его маленький чум и уносила счастье. В 1920 году смерть унесла первенца, сына Юру. Потом, только родившись, умерли другие сыновья: Алексей, Александр, Николай. Уже трехлетней скончалась дочь Елена. Шестой ребёнок, сын Владимир, поборол скарлатину, косившую детей, но сильно похудел, еле двигался. Однажды, вернувшись на стойбище, не увидел Семён родного человека, помогавшего собираться на охоту. Какая-то болезнь унесла в могилу его жену. Сын Володька, кем-то привязанный за ногу к койке, грыз старую кость и был очень похож на волчонка.

Потом другая подруга ставила чум и оберегала его слабого сына – Марфа Васильевна. Не захотела молодая красивая жена скитаться по лесным урочищам, жить в одиночестве, вдали от деревень. Уговорила мужа осесть на земле, записаться в коммуну, обещала крепких сыновей – помощников в нелёгких делах, наследников. Уже не в дымном чуме, а в бревенчатом домике родился сын от второй жены – Прокопием назвали. Опять заглянула в дом охотника знакомая болезнь, а только не поддался ей малыш! Подросли сынишки, окрепли, пошли в школу. Перед войной опять прибавка в семье получилась. Сын родился – Миша.

Что делает теперь семья, как живёт? Володьке шестнадцатый год пошёл. Нет, ещё не кормилец. Проньке – одиннадцать, а Мишка только-только ползать начал. Как здоровье жены, у которой скоро снова будет ребёнок? Есть ли в доме хлеб? Не много выдали перед войной на трудодни.

Ночной мрак был кругом. Напрасно всматривался и прислушивался Номоконов – сержант и рыжий санитар не возвращались.

– Люди, – тихо позвал раненый, – вы здесь?

– Здесь, – встрепенулся Номоконов. – Возле тебя.

– Дай руку, – слабым голосом попросил майор. – Где остальные?

– Поглядеть дорогу ушли, – погладил Номоконов руку раненого. – Утром дальше двинемся, носилки сделаем.

– Напрасно… Умираю… Откуда ты, чей?

– Номоконов я, свой…

– Запомни. Документы возьмёшь… Партийный билет, адрес… Домой напиши. Стояли до конца, раненым из боя вынесли… Дочке моей расскажи. Сделаешь?

– Все выполню, командир. Чего загоревал? Со мной не пропадёшь.

– Нет, товарищ, все кончено… – Раненый снова бредил и метался. Временами возвращалось к нему сознание, и тогда он скрипел зубами.

– Ты не ушёл? Воды принеси, не обижай… Хоть каплю… Ну! Чего ж ты?

Наступал рассвет, туманный и тихий. Раненый открыл глаза, застонал, закусил почерневшие губы и опять попросил воды. Номоконов приподнялся:

– Теперь принесу, потерпи, командир. Банку найду, ведро… Ожидай.

Поблизости источника не оказалось. На дне ложбинок– потрескавшаяся земля. Что делать? Одному не унести раненого… Ни крошки хлеба, ни капли воды… Куда исчез сержант? Где сейчас свои? Надо уходить. Оставить несчастного человека тоже нельзя.

Солдат вспорол кору берёзы, быстро сшил два куска прутьями и вышел на поляну. Размахивая одной коробкой, он сбивал с травы капли росы, сливал в другую. Есть! Боясь расплескать глоток драгоценной влаги, Номоконов осторожно подошёл к дереву, где лежал раненый:

– Эй, командир!

Майор лежал с закрытыми глазами, не отвечал, не дышал. Ощупал солдат его руки, сложил их на груди, застегнул у покойного ворот выцветшей гимнастёрки. Закон тайги требовал отдать последнюю почесть человеку, скончавшемуся страны. У головы майора Номоконов склонился на колено, постоял немного, а потом встал, присел на пень, закурил трубку, задумался.

Вспомнил сержанта Попова, его насмешки, бегающие глаза и понял, что командир отделения нехороший человек. Почему он прямо не сказал, что бесполезно тащить смертельно раненного, что надо облегчить его последние минуты, а потом похоронить и выбираться к своим?

Чисто вымыл солдат свои руки о росистую траву, достал охотничий нож, ещё раз послушал сердце умершего – нет, не билось оно – и принялся рыть яму. Долго хоронил он майора. Неписаный закон тайги требовал сразу не уходить от свежей могилы, а вспомнить жизнь умершего, его подвиги, добрые дела, удачную охоту. Ничего не знал Номоконов о командире в выцветшей гимнастёрке. Глядя на могильный холмик, старательно прикрытый зелёными ветками, он хотел представить его родителей, жену и детей. С петлиц умершего Номоконов снял знаки различия и положил в карман – решил сообщить о случившемся своим начальникам. А потом встал, взял винтовку и пошёл. Прежде всего надо было узнать, куда девались сержант и рыжий санитар.

Следы остались: торопливые, неосторожные, вели они на восток. Ломая сухие ветки, ступая на сучья, спотыкаясь о камни, двое людей, шагавших бок о бок, вышли из леса на открытую поляну, размеренным шагом перешли её и, с силой упираясь носками в песчаный склон, полезли на бугор. Здесь постояли, закурили —оставили спички и клочок газеты. А потом следы, по-прежнему торопливые, описали полукруг и потянулись в обратную сторону, на запад. Может, так надо? Но линия фронта отодвинулась, орудийная пальба слышится далеко на востоке. Куда повернул сержант? Зачем? Вот здесь, под большой сосной, останавливался он, долго топтался. А у колодины оба долго лежали, наверное, спали: телами примяли траву, разгребли и отбросили прочь колючие сухие шишки. Глаза Номоконова искали предмет, который подсказал бы, какое решение приняли два человека, тесно прижавшихся на ночь друг к другу. Обрывок портянки, рассыпанная махорка, окурки… Но где предмет, который все скажет? Он должен быть здесь, в этом Номоконов не сомневался и продолжал поиски. В трухлявой сердцевине колоды оказались подсумок и документы. Денег не было. Письмо, фотография маленькой девочки, очень похожей на человека, которого зарыл Номоконов, командирское удостоверение… И красная книжица, которую те, кто имел её, всегда очень берегли и не давали в чужие руки, – партийный билет.

Номоконов с презрением посмотрел на торопливые следы двух людей, тронувшихся после ночлега на запад, положил документы в карман, взял подсумок и пошёл прочь. Теперь он понял, почему сержант Попов и рыжий санитар бросали на землю винтовку.

В овраге Номоконов осмотрел её – лёгкую, аккуратную, совсем новенькую, с иссиня-черным воронёным стволом, передёрнул затвор, пересчитал патроны. Один в стволе, три в магазинной коробке и ещё четыре обоймы в подсумке. Номоконов был удовлетворён: его призвали на войну, и он, солдат, должен быть вооружённым.

Совсем недавно человек из тайги впервые проехал почти через всю страну и убедился, что она очень большая. Из окна вагона жадно смотрел на нескончаемые горные хребты и леса, видел большие города и широкие степи. Промелькнуло очень много городов, деревень, вокзалов и эшелонов. Номоконов увидел тысячи людей, взявших оружие и решивших защищать свою большую страну.