Текст книги "Трубка снайпера"

Уже на первой остановке за Шилкой понял он, что для немецких танков, о которых с большой тревогой говорили ещё в Нижнем Стане, препятствиями будут не только горные хребты, леса и реки. Неподалёку от железнодорожного полотна большая группа людей разучивала приёмы штыкового боя, метала учебные гранаты, рыла окопы.

…Теперь в руках винтовка, и Номоконов знал, что делать дальше. Он был в своей стихии, знакомой ему с первых проблесков памяти. Рассеивался туман, кругом щебетали и пересвистывались птицы, чуть шелестела на деревьях листва. Долго слушал солдат знакомые звуки леса, а потом растёр трухлявую гнилушку и подкинул жёлтую пыльцу. Ветерок тянул с востока.

Под осторожными шагами таёжного следопыта не ломались сучья, ни одну веточку не сбивал он своим телом. Понимал Номоконов, что в лесу не встретятся ему машины, а немецких солдат он не боялся; твёрдо знал, что не умеют они лучше его ходить по лесу, что он увидит врагов первым.

Мелькнула серая тень: на поляне, у корней поваленной берёзы, копошился барсук. Хотелось есть, и надо было испытать оружие. Номоконов решительно вскинул винтовку и прицелился. Сумеречный зверёк очень чуток – значит, поблизости людей нет. Словно огромный бич щёлкнул и захлестнул барсука. Долго стоял Номоконов на пригорке не шелохнувшись, а когда убедился, что одиночный выстрел в большой войне никого не встревожил, пошёл за добычей.

Пуля попала, как всегда, под ухо зверя, прошила голову насквозь, пробила толстое корневище дерева и куда-то умчалась. «Ловко бьёт», – погладил солдат трехлинейку. Притащив барсука на пригорок, Номоконов освежевал его и разжёг костерик. Шипело, жарилось мясо, нанизанное на колышки, а охотник сидел поодаль и прислушивался к лесным звукам. Позавтракав, он завернул немного мяса в шкурку барсука, привязал узелок к ремню, приторочил к поясу берестяные коробки и пошёл дальше. Надо было найти своих. Номоконов нырял в овраги и пади, карабкался на пригорки, забирался в густые заросли кустарников, выходил на поляны.

Послышался шум, солдат замер. Метрах в двухстах от него шёл по редколесью человек. Каска на голове, необычный покрой военной формы… В руке у человека топор, за плечом на ремне винтовка. Оглядываясь по сторонам, он подходил к валежинам, остукивал их, деловито осматривал деревья. Вот человек подошёл к сухой сосне и, не снимая винтовки, несколько раз рубанул топором. На рукаве кителя дровосека блеснул шеврон. Сделав затёску, неизвестный повернулся лицом к чаще, где стоял Номоконов.

Сомнений не было: каска с небольшими выступами, золотистый угольник на рукаве, необычные петлицы, топор с очень длинной чёрной рукояткой – все было нерусское, ранее не виданное. Фашист! Номоконов затаился, хотелось поближе посмотреть на человека из Германии, который пришёл с войной.

Немец уселся на валежину, закурил и вдруг торопливо вскинул винтовку. С пронзительным криком над ним пролетела небольшая красногрудая птица, уселась на ствол сосны, которую только что рубили, и застучала клювом. Прогремел раскатистый выстрел. Пуля сорвала кусок коры и спугнула птицу.

«Дятлов едят, что ли?» – подумал Номоконов, не сводя глаз с промахнувшегося человека.

Проводив взглядом улетевшую птицу, немец закинул винтовку за плечо и неторопливо пошёл вниз по склону.

Фашисты нарушили мирный труд людей. Из-за них оставил Номоконов свой дом в Нижнем Стане и оказался в неведомых краях. На пути к фронту, в короткие минуты стоянок, видел солдат поезда с ранеными. Обросших, очень бледных людей тащили на носилках, и все говорили, что их искалечили немцы. Враги подняли руку и на Номоконова: оглушили, рассекли лоб, опалили волосы. На его глазах разгромили полевой госпиталь с ранеными и оставили без отца девочку, карточка которой была теперь в его кармане.

Нет, не об этом подумал Номоконов, когда впервые в жизни наводил винтовку на человека. Встало на миг перед глазами лицо Владимира. Там, на Шилкинском вокзале, у эшелона скатилась слеза по смуглой щеке сына: уезжая, отец коротко и строго сказал, что начался «шургун»[1]1
  «Шургун» – нашествие враждебного племени.


[Закрыть], поэтому придётся бросить школу и взять на свои плечи все заботы о семье. И ещё одно чувство всколыхнуло сердце человека из тайги. В чужом лесу немец грубо пинал, ранил-рубил деревья, стрелял в смирную птицу, которую никто не трогает. И, наконец, захотелось узнать: крепки ли немцы на пулю? Бывало, в тайге медведи затихали после первого выстрела, а насквозь простреленные, с перебитыми ногами росомахи уходили от охотников. Эти шкодливые и сильные звери крепки на пулю.

До немца было метров триста. Мушка чётко всплыла в прорези прицельной рамки, легла своей плоскостью на спину уходившего человека, чуть дрогнула, поднялась выше, и, наполовину закрыв голову, замерла. Первый выстрел по человеку показался страшно громким и сильным. Немец откинулся назад и тяжело рухнул.

Номоконов постоял, прислушался, а потом подкрался к человеку, лежавшему с раскинутыми руками на поляне.

Откатившаяся к дереву железная каска, карабин с выщербленным прикладом… Лоснящийся кожаный подсумок, туго набитый сверкающими жёлтыми патронами… Номоконов снял подсумок с пояса убитого и примерил немецкие патроны к своей винтовке. Они не подходили. Ударом о дерево Номоконов сломал карабин, отбросил прочь и двинулся дальше.

Он шёл по-прежнему крадучись и что-то бормотал вслух, шевелил губами. Вечерело. Часто стали встречаться поляны и небольшие рощи. Все сильней слышалась артиллерийская пальба. С опушки, в просвете между деревьями, Номоконов увидел, наконец, стоянку врага. Взору открылась широкая пойма реки с островками леса и кустарника. На бугре, возле старой траншеи с поваленным проволочным заграждением, стояли танки и автомашины. Откуда-то издалека, наверное с холмов, синевших на горизонте, били орудия. Возле реки, где виднелся разрушенный деревянный мост, изредка вскипали большие грязные фонтаны, но танки стояли в ряд – приземистые, хищные, мрачно поблёскивающие в лучах вечернего солнца. Горели костры, возле них копошились люди.

Эти люди были и на песчаном берегу небольшого озера. В рубашках с засученными рукавами, в нижнем бельё немецкие солдаты играли в мяч, стирали, загорали на солнце. Долго смотрел на них Номоконов. Дым висел над далёкой деревенькой. Виднелись лодки, заплывшие в камыши, цепочки людей, растекавшиеся по берегу.

Когда догорало зарево заката, он под шум редкого артогня снова выстрелил: до зуда в руках захотелось ударить пулей гитлеровца, который, собирая хворост, вдруг устроился с расстёгнутыми штанами на пне. Номоконов посмотрел на человека, кувыркнувшегося вниз головой, передёрнул затвор, выбросил дымящуюся гильзу и, скрываясь за ветвями, тихо пошёл обратно, в глубь леса. В сгущавшихся сумерках только псы могли бы найти человека из тайги. Номоконов видел: среди людей, по-хозяйски расположившихся в зелёной долине, не было собачьей своры.

Ночь была неспокойной. Несколько раз слышался треск ветвей, чьи-то шаги, приглушённый русский говор. Часто возникала беспорядочная стрельба, и трепетный свет ракет освещал верхушки деревьев. Окликал Номоконов тех, кто пробирался во мраке ночи через лесные заросли, но они щёлкали затворами, шарахались в стороны, исчезали. Усталый, обеспокоенный, прикорнул солдат под кустом развесистой ольхи, забылся тревожным сном.

ПЕРВЫЕ ТОЧКИ НА ТРУБКЕ

Рано утром Номоконов опять увидел человека. Без фуражки, со всклоченными волосами, он прятался за деревьями, часто останавливался и прислушивался. На рукаве рваной гимнастёрки, заправленной в синие командирские брюки, виднелась звёздочка. Номоконов пропустил его мимо себя и вышел из укрытия.

– Эй, – тихо окликнул он.

Человек оглянулся и выхватил из кармана гранату:

– Не подходи!

– Чего шумишь? – сказал Номоконов. – Оружие, парень, убери, меня не пугай. Давно мог завалить тебя.

Не снимая с плеча винтовки, солдат подошёл к человеку с гранатой в руке:

– Здравствуй!

– Кто таков? – строго спросил незнакомец, не отвечая на приветствие.

– Номоконов.

– Узбек, татарин?

– Тунгусом из рода хамнеганов называюсь, – присел солдат на валежину. – Стало быть, сибирский.

– Из какой части?

– А вот бумага, гляди, – показал Номоконов документ. – Я в больнице костыли делал, с докторами и отступал. Бросили меня в лесу люди, немцу пошли кланяться. Один остался.

– Что делаешь здесь?

– Вчера подошёл сюда, ночевал. Так понял, что надо все кругом поглядеть. Ночью многих останавливал, а вот не признали меня, не послушались, ушли. Стрельба случалась. Такие, как ты, пропали, поди?

– Почему?

– Речка здесь, глубоко. Напролом не пройдёшь.

– У вас хлеб есть? – спросил человек и устало присел рядом. —Я – свой, старший политрук Ермаков… Три дня ничего не ел.

– Вот видишь, политрук, – встал Номоконов. – Совсем слабый, а грозишь. Тихо надо здесь, зверьё кругом. Мясо есть у меня, спички, табак.

– Костра не разводите, – сказал Ермаков.

– Не пугайся. Лежи, отдыхай, – показал Номоконов на брусничник. – Жарить в стороне буду, а потом сюда явлюсь. Дождёшься?

Подумал Ермаков, рукавом гимнастёрки вытер вспотевшее лицо, пристально посмотрел в спокойные глаза незнакомца, ещё раз окинул недоверчивым взглядом пожилого солдата со звериной шкуркой и берестяными коробками на ремне:

– Идите.

Часа через два Номоконов, с кусками жареного мяса в берестяной коробке, подошёл к брусничнику и покачал головой. Широко раскинув руки и ноги, строгий командир спал. На траве валялась откатившаяся граната со вставленным запалом. До вечера сидел Номоконов рядом со спавшим – чутко прислушивался, не шевелился, не кашлял, а потом разбудил его:

– Теперь вставай, политрук. Чего-то шумят немцы, стреляют. Али отдохнули – снова поднялись, али наши потревожили.

Наскоро ели несолёное мясо, тихо разговаривали.

– В армии служили раньше, воевали? – спросил Ермаков.

– Нет, не пришлось. Тогда, в двадцатых годах, не нашли меня в тайге. Белые не видели, и наши не взяли. Все время кочевал. Не от войны убегал – жизнь заставляла. А когда вышел из тайги на поселение, уже ненужным оказался армии, пожилым.

– Вы охотились в тайге?

– Охотился. Все время зверя бил.

– А на фронте? Костыли взялись делать… – покачал головой Ермаков.

– Сам не просился, – махнул рукой солдат. – Сперва голову лечили доктора, вот здесь… А потом заставили. Все время велят, никто не слушает. Винтовку не давали… Вот сюда, в книжку глядят командиры, в бумагу. Плотником я перед войной сделался, недавно. Вот и пишут теперь.

– Эх, зверобой, – покачал головой Ермаков. – Не своим делом занимаетесь. Ну, ничего, все встанет на место… Давайте думать, как до своих добраться.

Покурили командир и солдат, посовещались, поползли вперёд, в разведку. Осмотрев долину, двинулись вправо. Политрук сказал, что «гады ещё не расползлись по берегам, и надо обойти их танковый клин». Номоконов вышел вперёд. Присматриваясь к скупым, расчётливым движениям спутника, замиравшего у деревьев, сливавшегося с кустами ивняка, старший политрук повеселел. Маленький человек, крепко державший в загорелых руках винтовку, только что сказал, что проведёт его по лесу «хоть до сибирских мест», но велел все делать так, как он.

– А возле воды сам думай, – просто сказал он. – Мы в лесу через лёд за зверем ходим, а летом зачем? Однако худой закон был у моего народа – не велели старики в воду лезть. Места много в тайге, стороной я ходил, не научился плыть.

Было у Номоконова и «понятие» к воде. Километрах в пяти от шоссейной дороги, на пустынном месте, он показал кивком головы на свежееотесанные бревна, валявшиеся возле самого берега. Ермаков все понял и, подумав, велел остановиться. Долго наблюдали, а ночью поползли к берегу. Таскали бревна к реке, вязали их ремнями и прутьями, а потом уселись на хлипкое сооружение и поплыли. Гребли шестом, прикладом винтовки, едва не напоролись на моторную лодку с немецкими солдатами. К рассвету были далеко от долины, в густом ельнике. Сильно забилось сердце Номоконова, когда в ложбинке, в которую они сползли, послышалась русская речь.

– Свои! – громко предупредил Ермаков. Здесь, в лесной ложбинке, навсегда и расстался Номоконов со спутником. Подошёл какой-то командир, посмотрел у Ермакова документы, знаком показал, чтобы тот шёл вправо. Политрук протянул Номоконову руку и сказал:

– У меня очень важные дела, Семён Данилович. Наверное, расстанемся и не увидимся. За мясо и табак – спасибо.

– Тебе спасибо, политрук. Мне товарищ нужен был, помощник. А теперь ничего…

– Не делайте больше костылей, – строго сказал Ермаков. —Объясняйте командирам, говорите, требуйте. Вы – зверобой! Понимаете?

Подошёл маленький солдат в большущих ботинках, вежливо взял из рук Номоконова винтовку: —Двигай!

– Куда?

– На проверку, батя. Разные люди к нам приходят. Оглянулся Номоконов на Ермакова, которого уводили в другую

сторону, и сам себе сказал:

– Крепкий, видать, человек, а только мимо прошёл.

Проверка происходила в землянке, километрах в пяти от переднего края. Молодой командир с кубиками в петлицах подозрительно рассматривал шкурку барсука, курительную трубку, капсулу с домашним адресом солдата, документы умершего майора. Номоконов объяснял, а уполномоченный Особого отдела хмурился.

Волнуясь, солдат сказал, что напрасно сержант Попов испугался и, как видно по всему, убежал с войны. Опасны у немцев машины, а сами они – обыкновенные, очень глупые на пулю люди. Надо не подпускать немцев к машинам, убивать их на дорогах, в лесу, на улицах, стрелять в них с деревьев, с чердаков. Тогда они наверняка остановятся и побегут обратно. Но командира с кубиками в петлицах нисколько не заинтересовало это. Он стал расспрашивать, откуда приехал на войну Номоконов, где воевал, что делал в госпитале, как умирал раненый комиссар Сергеев, где он похоронен и «не агитировал ли сержант Попов санитаров, чтобы всем отделением перебежать к немцам?».

Потом несколько часов сидел Номоконов в загородке из колючей проволоки и молча смотрел на грязных худых людей, сидевших на земле. Вышел из землянки солдат, который привёл его к уполномоченному Особого отдела, закинул за плечо винтовку и, не оглядываясь, ушёл.

Освободили к вечеру. Выглянул из землянки уполномоченный, позвал к себе:

– Идите обратно, товарищ. Найдёте лейтенанта Козлова и передадите ему записку. Он скажет, что делать. Дорогу не забыли?

– Найду, – сказал Номоконов. – Послушай, командир, погоди. Комиссар, когда кончался, просил дочке написать, родителям. Адрес в документах был, гляди. Теперь только я один знаю, что говорил комиссар. До конца он стоял, раненый. Напиши, легче будет отцу-матери.

– Хорошо.

– И ещё слушай. Солдат, который сюда привёл… Утащил мою винтовку, украл! Это как?

– Можете забрать своё оружие, – сказал уполномоченный. —Если найдёте, конечно.

С запиской в руке пошёл Номоконов на передний край и разыскал лейтенанта Козлова, командовавшего взводом окруженцев. Небритый, в куцей телогрейке, в кирзовых сапогах, заляпанных грязью, командир окинул взглядом солдата, прочёл записку и рассердился:

– Опять санитар? Ну вот что… Ужинайте и шагом марш на траншею! Раненых нет пока. Землю копать будете.

– Я охотник, – заикнулся Номоконов. – Зверей бил…

– Чем? – рассердился командир.

Покрутился Номоконов возле походной кухни и незаметно отошёл. Оружие забрал человек, посчитавший его нехорошим, нечестным, чужим. Быстро нашёл Номоконов свежую тропу, выбитую сапогами. Она спускалась в знакомую ложбину. А вот и конвойный. Нескладный на вид солдат в больших ботинках сидел среди друзей и хлебал суп из котелка. На его коленях лежала новенькая винтовка с иссиня-черным, воронёным стволом. Номоконов осторожно зашёл сзади, нагнулся и крепко схватил своё оружие.

– Ты чего? – опешил солдат и встал.

– А ничего, – погладил винтовку Номоконов. – Моя.

– Как так? – повысил голос конвойный. – Я на складе получал.

– Неправду ты сказал, обманул! – Номоконов бережно отёр рукавом капли супа с приклада. – Ишь, как брызгал… Какой номер на оружии? Сказывай! Чего молчишь? А вот не скажешь: не запомнил ещё, не свыкся. – Резким движением Номоконов открыл затвор и на лету поймал патрон. – Какая пуля тут?

– Обыкновенная, – сказал солдат.

– Худой хозяин, – покачал головой Номоконов. – И худо глядел. Вот… Это я насечку резал, ножом пилил. Чтобы намертво валить зверя, дыру делать в лопатке.

Закинул Номоконов ремень винтовки на плечо и прямиком пошёл в расположение своего взвода. Позади слышался далёкий гром орудий, в небе с вибрирующим свистом проносились снаряды. Где-то далеко справа торопливой скороговоркой частили пулемёты.

Всю ночь вместе с товарищами углублял Номоконов траншею, проходившую по гребню высоты. Здесь он узнал, что солдаты и командиры, выходившие из окружения, зачислены в состав войск, которые должны задержать немцев, дать возможность главным силам отойти на более выгодную позицию, что уже дважды наши артиллеристы накрывали огнём переправы врага.

Ночью немцы били из орудий, появились раненые, и лейтенант Козлов сам разыскал Номоконова. Солдат хотел попроситься к стрелкам, но командир, собрав санитаров, уже давал приказания. Пришлось подчиниться. Тяжело раненых выносили к просёлочной дороге, где стояли повозки. Легко раненые шли, их надо было поддерживать, ободрять. Пожилой солдат с оторванными пальцами на руке сообщил, что снарядов осталось мало, немцы в двух местах наводят новые переправы и скоро пойдут танки. Артиллерийский бой разгорался все сильнее, из тыла подходила подмога. Среди солдат, спешивших на передний край, были и безоружные – они просили винтовки у санитаров.

Всю ночь и все утро выносил раненых усталый и голодный Номоконов, а в полдень попался на глаза командиру взвода.

– Где винтовку взяли?

– Чего вчерась не слушал? – рассердился солдат. – Ещё оттуда принёс, из огня!

– В отделение младшего сержанта Смирнова, – распорядился Козлов. —Живо!

Сотню патронов выдали Номоконову, маленькую лопатку. Вчетвером двинулись за передний край и побежали к реке. Большой, широкоплечий командир отделения Смирнов играючи нёс ручной пулемёт, на ходу объяснял задачу.

– Ни шагу назад! – потребовал он. Окопались в сосновом редколесье, из которого просматривалась большая поляна. Номоконов устроился за вывороченными корнями пня и поднял винтовку. Целей было много. Неторопливо наводил он мушку на людей в зелёной одежде. После выстрелов они подпрыгивали, падали, застывали. Редкими очередями бил из пулемёта командир отделения.

К вечеру загремело в лесу, застучало, заухало. Послышались громовые разрывы, рёв моторов. Тяжёлый танк появился возле больших сосен, замигал стрекочущей светлой строчкой.

Отстреливаясь, солдаты перебежали к траншее. Бой шёл до сумерек. А потом всем приказали отходить. Лейтенанта Козлова уже не было в живых, а его подчинённые расстреливали последние патроны. Вспышки, разрывы, крики… Номоконов попятился в глубь леса, в упор застрелил немца, выбежавшего из-за куста, забрался в густой ельник. Младший сержант был рядом – испуганный, без пулемёта. Номоконов потянул метавшегося человека к земле, прижал, успокоил:

– Не шевелись теперь, лежи. Ночью фашисты слепые, чай варят, спят. Уйдём.

Всю ночь таёжный следопыт вёл Смирнова на восток, порой тянул его за руку. Шли осторожно: ощупывали деревья, прислушивались. Утром недалеко от просёлочной дороги мгновенно вскинул винтовку Номоконов, в кого-то выстрелил. В новеньком рюкзаке гитлеровца, свалившегося вместе с велосипедом в канаву, оказались сигареты, хлеб и консервы. Младший сержант схватил автомат убитого, осмотрел магазин, полный патронов, прицепил к поясу гранату с длинной рукояткой, зашагал быстрее. Наверное, ему было стыдно.

– Теперь моя очередь, – сказал он. – Я пойду впереди.

– Правильно, – согласился Номоконов. – Теперь можно, командир, вали. С оружием чего в лесу зря шататься?

Вдвоём часто подходили к дороге, по которой двигались на восток немецкие войска, осматривались, выбивали цель. Сухо трещала очередь, гулко звучал винтовочный выстрел. Крутой вираж делал мотоциклист. Брызгало осколками ветровое стекло легковой автомашины. Или грузовик, случалось, останавливался. Выпрыгивали из кузова немецкие солдаты, открывали дверцу машины, с удивлением смотрели на шофёра, вывалившегося к их ногам, густо били из автомата по канавам и деревьям, поливали длинными очередями бугорки земли, пни и кустарник.

Шли на восток четыре дня.

Не пришлось младшему сержанту Смирнову и солдату Номоконову опять переходить через линию фронта – она откатилась назад.

Туда же промчались немецкие легковые машины, покатили грузовики, потащились повозки. Послышались близкие орудийные выстрелы. А потом, все сокрушая, пронеслись танки с красными звёздами на башнях.

Это было 16 августа 1941 года.

В тот день сидел Номоконов среди своих солдат, ел жирные щи, с наслаждением потягивал из кружки густой, чёрный чай. Вечером он разжёг костёр, в одиночестве долго сидел возле него, о чём-то думал. Подошёл младший сержант Смирнов, расстелил шинель, улёгся под деревом, но вдруг поднял голову. Закрыв глаза, Номоконов покачивался, говорил сам с собой, тихо тянул заунывную мелодию.

– Вы чего, Семён Данилович? Молитесь?

– Нет, командир, – спокойно сказал Номоконов. – Это я песню вспомнил. Из нашего рода, старинную…

Номоконов раскалил проволочку, которой прочищал мундштук своей большой обкуренной трубки, и, шевеля губами, выжег на её остове несколько точек. Лёгкие дымки взвились и растаяли в воздухе. Смирнов блаженно вытянул ноги, положил голову на локоть и отвернулся – мало ли что придёт в голову человеку со скуластым лицом, раскосыми, очень спокойными глазами. Младший сержант слышал слово «дайн-тулугуй», которое произносил Номоконов, но не решился спросить, что значило оно: каменно строгим стало лицо солдата.