Текст книги "Ворошиловград"

– Куда ты едешь? – снова спросила Каролина, рассматривая меня в полутьме.

– Домой, – ответил я.

– А кто тебя там ждет? – Она вытащила нож из своей прически, и густые волосы рассыпались, скрывая ее глаза.

– Никто не ждет.

Каролина тоже засмеялась.

– Зачем ехать туда, где тебя никто не ждет? – спросила она, доставая откуда-то гранат и разрезая его пополам.

– Какая разница? – не понял я. – Просто давно там не был.

– Держи, – она протянула мне половину граната. – Что ты будешь делать там, где тебя никто не ждет?

– Я ненадолго. Завтра поеду обратно.

– Ты так боишься туда возвращаться? – Каролина снова засмеялась, впиваясь в свою половину граната.

– С чего ты взяла?

– Ты еще не успел приехать, а уже собираешься обратно. Ты боишься.

– У меня дела, – объяснил я ей. – Не могу остаться там надольше.

– Можешь, – сказала она. – Если захочешь.

– Нет, – недовольно повторил я, – не могу.

– Думаю, что ты так скоро сбегаешь, потому что забыл все, что с тобой было. Когда вспомнишь, тебе будет не так просто оттуда уехать. Держи.

И протянула мне кружку, налив туда что-то из термоса. От напитка пахло корицей и валерьянкой. Я попробовал. Вкус был терпкий и острый. Я выпил все. Меня сразу вырубило.

* * *

Вокруг аэродрома лежали пшеничные поля. Ближе к взлетной полосе росли ядовито-яркие цветы, над которыми, как над трупами, тягуче зависали осы. Поутру солнце прогревало асфальт и сушило траву, пробивавшуюся сквозь бетонные плиты. Сбоку, над будкой диспетчера, бились на ветру полотнища флагов, дальше, за зданием администрации, тянулись деревья, увитые паутиной и зажженные острым утренним светом. В пшеничных полях таились странные сквозняки, будто животные, каждую ночь выходившие из мрака на зеленые огни диспетчерской, а утром снова забредавшие в стебли и скрывающиеся от жгучего июньского солнца. Прогреваясь, асфальт отражал солнечный свет, ослепляя птиц, пролетающих над взлетной полосой. У ограды стояли бензовозы, пара тягачей и темнели пустые гаражи, из которых сладко тянуло застоявшейся водой и маслом. Спустя какое-то время появлялись механики, переодевались в черные дырявые комбинезоны и начинали копаться в своих машинах. Над аэродромом нависало небо раннего июня, разворачивалось на ветру, как свежевыстиранные простыни, гулко поднималось и опадало вниз, касаясь асфальта. В одно и то же время, около восьми, в воздухе появлялся, постепенно накатываясь и вываливаясь из атмосферных глубин, натруженный грохот двигателя. Сам самолет из-за солнца еще не был виден, но тень его уже мчалась по пшеничным полям, распугивая птиц и лис. Небесная твердь раскалывалась, как фарфор, и, уверенно идя на посадку над стрижеными головами механиков, гордо пролетал старый добрый АН-2, кукурузник-убийца, гордость советской авиации. Оглушая утро своим допотопным двигателем, он разворачивался над сонным городком, пробуждая его от легкого и зыбкого летнего сна. Пилоты рассматривали сельскохозяйственные угодья, поля, густо политые солнечным медом, свежую зелень балок и железнодорожных насыпей, золото речного песка и столовое серебро меловых побережий. Город оставался позади, с заводскими трубами и железной дорогой; самолет шел на посадку, свет заливал кабину и холодно сиял на металле. Машина прокатывалась по взлетной полосе, подпрыгивая тугими колесами на потрескавшемся асфальте. Пилоты соскакивали на землю и помогали грузчикам вытаскивать большие брезентовые мешки с областной и республиканской прессой, письмами и бандеролями, а выгрузив, шли к строениям, оставив самолет нагреваться на солнце.

Мы с друзьями жили по ту сторону пшеничных полей, на окраине, в белых панельных домах, вокруг которых росли высокие сосны. Под вечер мы выбирались из своего района, брели по пшенице, прячась от случайных машин, перебежками двигались вдоль забора, залегали в пыльной траве и рассматривали летательные аппараты. АН-2, с его цельнометаллическим фюзеляжем и холщовой обшивкой крыльев казался нам неземной машиной, на которой прилетели демоны, чтобы прожечь небо над нами бензином и свинцом. Вестники богов сидели в его нутре, а мощный винт разбивал небесный лед и гнал в потусторонний мир тополиный пух. Мы возвращались домой уже затемно, пробирались через густую горячую пшеницу, думая об авиации. Все мы хотели стать пилотами. Большинство из нас стали лузерами.

Время от времени мне снятся авиаторы. Каждый раз они совершают вынужденную посадку где-то посреди пшеничных полей, их самолеты тяжело врезаются в густую пшеницу, холщовая обшивка гулко лопается в красном предвечерье, стебли пшеницы наматываются на шасси, и летательные аппараты намертво загрузают в черной пересохшей земле. Пилоты вываливаются из раскаленных салонов, падают в пшеницу, которая сразу же оплетает им ноги, встают и пытаются что-то разглядеть на горизонте.

Но на горизонте нет ничего, кроме пшеничных полей, они тянутся бесконечно, и вырваться из них – дело безнадежное. Авиаторы бросают свои аппараты, постепенно охлаждающиеся в вечерних сумерках, и движутся на запад, за быстро угасающим солнцем. Стебли высокие и непролазные, пилоты с трудом прокладывают себе путь, продавливают невидимую стену перед собой, не имея никакого шанса куда-нибудь выйти. На них кожаные шлемы с очками, на руках тяжелые перчатки, а позади них тянутся раскрытые парашюты, которые они почему-то не хотят отцепить, таща за собой, будто длинные и тяжелые крокодильи хвосты.

* * *

Проснулся я от мерной работы двигателя. На диванчиках рядом со мной спали трое мавров, Каролины не было. Я выглянул в салон. Было уже довольно поздно, справа за окном красными вспышками разливалось вечернее солнце. Который час, интересно? Я подошел к одному из коммерсантов, мирно спавшему, взял его руку, посмотрел на часы. Половина десятого. Черт, подумал я, неужели проспал? И пошел к водителю. Тот поприветствовал меня, как старого друга, не отрывая глаз от трассы. Я посмотрел в окно. Где-то сейчас должен быть поворот, но если не сворачивать, а двигаться прямо, то через пару километров будет именно то место, куда мне нужно. Но на повороте водитель притормозил.

– Батя, ну что, – сказал я ему, – давай, подбрось меня до заправки. Тут пару километров.

– Это на горе? – переспросил водитель.

– Ага.

– Возле вышки?

– Ну.

– Нет, – сказал он. – Мы сворачиваем.

– Погоди, – начал я торговаться. – У тебя там с ходовой что-то. А у моего брата мастерская. Он тебе капитальный ремонт сделает.

– Сынок, – сказал на это водитель твердо и убедительно. – Там город. А нам в город нельзя. У нас товар.

* * *

Я вышел из автобуса. Солнце село, сразу стало прохладно. Натянул куртку и зашагал по трассе. Минут через двадцать дошел до заправки. Рядом темнели окна станции техобслуживания. Свет нигде не горел. «Интересно, где Коча?» – подумал я. Подошел к заправке. Везде было темно и пусто. На дверях станции висел замок. Решил подождать. Зашел за здание, там посреди травы и кустов малины стоял вагончик, в котором жил Коча, за ним виднелись несколько старых разбитых автомобилей. Вагончик тоже был закрыт. Впотьмах я подошел к оторванной кабине камаза. Влез внутрь, снял кроссовки. Вверху висел месяц. Рядом охлаждалась трасса. Прямо передо мной, в долине лежал город, в котором я родился и вырос. Я взял рюкзак, положил под голову и заснул.

2

Опасливый и настороженный, болотно-черного цвета пес крался в высокой траве. Пригибал хребет, старался быть незамеченным. Тихо приближался, раздвигая стебли боевыми лапами и заслоняя собой солнце. Утренние лучи золотили ему череп со стеклянными глазами, в которых уже поблескивало мое отражение. Сделал пружинистый шаг, потом еще один, замер на мгновение и медленно потянулся ко мне своей мордой. Глаза его вспыхнули голодным блеском, и трава за спиной сомкнулась изумрудной волной, пряча в себе кровавый солнечный сгусток. Я инстинктивно выбросил руку вперед, сквозь сон реагируя на это его движение.

– Гера, дружище!

Ударяя ногами по мятому железу, я подорвался.

– Гера! Друг! Приехал! – Коча надвигался, пытаясь достать меня, размахивая худыми длинными руками, вертел лысым черепом. Но не мог протиснуться сквозь выбитое бортовое стекло кабины, поэтому лишь поблескивал на расстоянии большими очками, стоя против солнца, уже успевшего взойти и теперь легко поднимавшегося на необходимую ему высоту. – Ну что ты тут лежишь! – похрипывал он, устремляясь ко мне своими лапами. – Дружище!

Я попытался подняться. Тело после сна на жестком сиденье слушалось плохо. Я подтянул ноги, перегнулся и выпал прямо в Кочины объятия.

– Друг! – похоже, он был мне рад.

– Привет, Коча, – ответил я, и мы долго жали друг другу руки, ударяли по плечам и спинам кулаками, всячески показывая, как все-таки здорово, что я провел эту ночь в пустой кабине, а он меня после этого разбудил в шесть утра.

– Давно приехал? – спросил Коча, когда первая волна радости схлынула. Спросил, впрочем, не выпуская моей руки.

– Вчера ночью, – ответил я, пытаясь вырваться и наконец обуться.

– Что же ты не позвонил? – Коча отпускать руку не собирался.

– Коча, сука ты, – я наконец освободился и не знал теперь, куда девать свою руку. – Я тебе два дня звонил. Ты чего трубку не берешь?

– Ты когда звонил? – переспросил Коча.

– Днем, – я все же достал кроссовки из кабины.

– Так я спал, – сказал он на это. – У меня со сном последние дни проблемы. Я днем сплю, а ночью прихожу на работу. Но ночью клиентов нет. – Он затоптался на месте и потянул меня за собой. – А главное – у нас и телефон не работает, отключили за неуплату. Я вчера в город ездил, вот вернулся. Идем, я тебе все расскажу.

* * *

И пошел вперед. Я двинулся следом. Обогнул разбитый москвич с сожженными колесами, какую-то гору железа, части самолетов, холодильных камер и газовых плит и вышел вслед за Кочей к бензоколонкам. Заправка находилась метрах в ста от трассы, тянувшейся в северном направлении. Внизу, километрах в двух отсюда, в теплой долине лежал городок, через который, собственно, трасса и проходила. Южнее последних городских кварталов, за территорией заводов, начинались поля, обрываясь по ту сторону долины, а с севера город огибала река, протекая с российской территории в сторону Донбасса. Левый берег ее был пологий, вдоль правого же тянулись высокие меловые горы, верхушки которых покрыты были полынью и терном. На самой высокой горе, нависавшей над городом, торчала телевизионная вышка, заметная из любого места в долине. А уже рядом с вышкой, на соседнем холме стояла автозаправка. Построили ее где-то в семидесятых. Тогда в городе появилась нефтебаза и при ней две заправки – одна на южном выезде из города, другая – на северном. В девяностых нефтебаза прогорела, одна из заправок тоже, а вот эта, на харьковской трассе, осталась. Мой брат успел вписаться сюда еще в начале девяностых, когда нефтебаза доживала свой век, и перебрал этот бизнес на себя. Сама заправка выглядела не лучшим образом – четыре старые бензоколонки, будка с кассовым аппаратом, пустой шест, на котором при желании можно было кого-нибудь повесить. Еще дальше находилось холодное складское помещение, нафаршированное железом, – брат вкладывал деньги не в развитие инфраструктуры, а в улучшение сервиса, стягивая отовсюду различные устройства и механизмы, с помощью которых мог отремонтировать что угодно. Сам он жил в городе, приезжал сюда каждое утро и спускался в долину уже в потемках. Вместе с ним работала зверская команда – Коча и Шура Травмированный: инженеры-самородки, спасшие на своем веку жизнь не одной фуре, чем и гордились. Шура Травмированный жил тоже где-то в городе, а вот Коча собственной квартиры лишился, поэтому постоянно тусовался на заправке, ночуя в строительном вагончике, оборудованном по всем требованиям фэн-шуя. Возле заправки находилась асфальтированная площадка с ремонтной ямой, поодаль, под липами, стояло несколько вкопанных в землю железных столов. За станцией начинались балки и яблоневые сады, тянувшиеся вдоль меловых гор, а на севере открывалась степь, из которой время от времени выезжала шумная сельскохозяйственная техника. За вагончиком образовалась свалка изувеченной техники, стояли остатки разобранных на части машин, громоздились колеса. Сбоку, в малиновых кустах, укрылась кабина от камаза, из которой открывалась панорама на залитую солнцем долину и беззащитный город. Но речь шла не об инфраструктуре и не о старых бензоколонках. Речь шла о расположении. В свое время брат это хорошо понял, выбрав именно эту заправку. Дело в том, что следующая точка, где был бензин, находилась километрах в семидесяти к северу отсюда, а сама трасса пролегала через сомнительные места с отсутствующими органами власти и населением как таковым. Даже зоны покрытия на север отсюда, кажется, не было. Водители это знали, поэтому старались заправиться бензином у моего брата. Кроме того, тут работал Шура Травмированный – лучший механик в этих краях, бог карданных валов и ручных приводов. Одним словом, жила была золотая.

* * *

Возле кирпичной будки, рядом с бензоколонками, стояли два автомобильных кресла, принесенные сюда для отдыха. Кресла были застелены черными шкурами неизвестных мне животных, из них в разные стороны выпирали пружины, а к одному креслу был пристроен странный рычаг, вполне возможно, что это была катапульта. Коча устало упал на кресло с катапультой, достал свои папиросы и, закурив, показал мне рукой – садись рядом, дружище. Я так и сделал. Солнце нагревалось, как камни на берегу, и небо парусиной поднималось на ветру. Воскресенье, конец мая, самое подходящее время, чтобы отсюда уехать.

– Надолго? – с присвистом спросил Коча.

– Вечером назад, – ответил я.

– Что так быстро? Оставайся на пару дней. Рыбу половим.

– Коча, где брат?

– Я же тебе говорил. В Амстердаме.

– Почему он не сказал, что уезжает?

– Гер, я не знаю. Он и не собирался уезжать. А вот взял, все бросил. Сказал, не вернется.

– У него что – какие-то проблемы с бизнесом были?

– Да какие проблемы, Герман? – загорячился Коча. – Здесь ни проблем, ни бизнеса, так – слезы. Ты ж видишь.

– Ну и что теперь делать?

– Не знаю. Делай что хочешь.

Коча потушил окурок и бросил в ведро с надписью «Курить запрещено». Подставил лицо солнцу и затих. Черт, подумал я, интересно, что у него сейчас в голове творится, что там у него за мутки? Он наверняка что-то скрывает, сидит здесь и что-то мутит.

* * *

Коче было под пятьдесят. Он был резвый для своих лет, лысый и социально неустроенный. На голове его вокруг лысины во все стороны торчали остатки некогда роскошной шевелюры, я ее хорошо помнил с детства. Кочу я вообще помнил с детства, после родителей, соседей и родственников это было первое живое существо, которое я зафиксировал в своем сознании. Потом я подрастал, а Коча старел. Жили мы в соседних домах, в новом районе, который все время достраивался, так что вырастал я как бы на стройплощадке. В домах жили преимущественно рабочие с небольших окрестных заводов – крупных предприятий в городе не было, железнодорожники, разная интеллигентская шлоебень – учителя, конторщики, а еще военнослужащие (мой папа, например), ну и комсомольские кадры, перспективная молодежь, так сказать. Коча, насколько я помню, подселился к нам позже, но в районе жил, кажется, всегда. Он принадлежал именно к перспективной молодежи, рос без родителей, уже в школе имел проблемы с правоохранительными органами, постепенно становясь грозой микрорайона. Микрорайон в семидесятые только строился, поэтому бурная юность Кочи пришлась на интенсивное развитие всей этой коммунальной инфраструктуры – Коча грабил новые гастрономы, обносил только что открытые киоски с прессой, залезал ночью в недостроенный загс, в общем, шел в ногу со временем. Правоохранительные органы, обнаружив полное бессилие, сдали Кочу комсомолу на поруки. Комсомол почему-то решил, что Коча не вполне потерянный для коммунистической молодежи кадр, и взялся его перековывать. Для начала устроили его в пэтэу. Оттуда Коча на вторую неделю обучения вынес токарный станок, и его вынуждены были отчислить. Потусовавшись на районе год или полтора, загремел в вооруженные силы. Служил в стройбате под Житомиром, при этом домой вернулся с наколками ВДВ. Это был его звездный час. По району Коча ходил в погонах и бил всех, кого не узнавал. Мы, пацаны, Кочей восхищались, он был для нас плохим примером. Комсомол сделал последнюю жалкую попытку побороться за Кочину душу и подарил ему двухкомнатную квартиру в соседнем с нами доме. Коча въехал и сразу же устроил у себя дома гнездо разврата. Через его квартиру в начале восьмидесятых прошла вся прогрессивная молодежь района – мальчики здесь набирались мужества, девочки – опыта. Сам Коча все больше пил, и распад страны остался без его внимания. В конце восьмидесятых, когда в городе появился серийный убийца, власть и правоохранительные органы подозревали в этом Кочу. Однако арестовать его не решались, поскольку просто боялись. Соседи тоже были убеждены, что это Коча насилует звездными душистыми ночами работниц молокозавода, протыкая их потом острым металлическим предметом. Мужчины его за это уважали, женщинам он нравился. В начале девяностых, поскольку комсомола уже не было, дело в свои руки снова пришлось взять правоохранительным органам. Однажды, пребывая в длительном веселом загуле, Коча поджег рекламный щит только что созданного акционерного общества, и это стало последней каплей народного терпения. Взяли его в собственной квартире. Когда выводили во двор, собралась небольшая демонстрация. Мы, уже взрослые чуваки, были за Кочу. Но нас никто не слушал. Дали ему год. Отсидел он где-то в Донбассе и сошелся на зоне с какими-то мормонами. Те передавали Коче свою литературу, а также – по его просьбе – одеколон и папиросы. Через год он откинулся и вернулся домой героем. Спустя какое-то время мормоны приехали по его душу. Были это трое молодых активистов, в дешевых, но аккуратных костюмах. Коча впустил их к себе, выслушал, достал из дивана дробовик и загнал мормонов в ванную. Держал их там два дня. На третий день опрометчиво решил помыться, открыл дверь ванной, и мормоны вырвались на волю. Прибежав в милицию, попытались подать заявление, но милиционеры резонно решили, что проще будет изолировать именно мормонов, и закрыли их в камере для выяснения личности. Следующие два года Коча тщетно пытался взяться за ум, трижды разводился, причем с одной и той же женщиной. Но личная жизнь у него явно не складывалась, и Коча продолжал прощаться с молодостью. Простился где-то в конце девяностых, попав в больницу с откушенным пальцем и проткнутым животом. Палец ему во время ссоры откусила жена, а вот кто при этом проткнул живот, Коча не признавался. Похоже, тогда ему стал помогать мой брат, он время от времени подбрасывал Коче работу, давал деньги, вообще поддерживал. Что-то там у них с Кочей было, еще в прошлой жизни, какая-то история, брат пару раз о ней намеками упоминал, но рассказывать не хотел, просто говорил, что Коче можно доверять, он не подведет в случае чего. Несколько лет тому назад Кочу из его квартиры выгнали цыгане, и он переехал сюда, на заправку. Жил в вагончике, вел спокойную размеренную жизнь, прошлое вспоминал с ностальгией, однако возвращаться в свою квартиру не хотел. Выглядел пестро, лысина его имела нежно-розовый оттенок, а очки делали похожим на умалишенного химика, который только что изобрел альтернативный, экологически чистый кокаин и тут же поставил на себе опыты. И опыты эти дали положительный результат. Ходил в оранжевом комбинезоне и разбитых военных ботинках, у него вообще было много шмоток из армейских сэконд-хэндов, даже армейские импортные носки – на правом было написано «R», на левом – «L», чтобы не путаться. Запястья у него были обмотаны платками и кровавыми бинтами, лицо и руки все время были то ли поцарапаны, то ли порезаны, и вообще внешний вид у него был такой, будто он ел пиццу руками.

* * *

И вот теперь он грелся на солнце, рассказывая что-то неубедительное.

– Ясно, – сказал я ему, – не хочешь говорить – не говори. А кто у вас бухгалтерией занимался?

– Бухгалтерией? – Коча открыл глаза. – Зачем тебе бухгалтерия?

– Хочу узнать, сколько у вас бабла.

– Ага, Гера, бабла у нас до хуя, – нервно засмеялся Коча. И добавил: – Тебе с Ольгой поговорить надо. Юра, брат твой, с ней работал. У нее фирма в городе.

– Это что – телка его?

– Какая телка?! – обиделся Коча. – Я ж говорю – Юра с ней имел дела.

– А где у нее офис?

– Ты что – прямо сейчас хочешь к ней пойти?

– Ну не сидеть же мне тут с тобой.

– Сегодня воскресенье, Гер, дружище, выходной.

– А завтра?

– Что завтра?

– Завтра она работает?

– Не знаю, наверное.

– Ладно, Коча, ты занимайся клиентами, – сказал я, обозревая пустую трассу. – А я спать хочу.

– Иди в вагончик, – сказал на это Коча. – И спи.

* * *

Свет пробивался сквозь шторы, наполняя помещение пятнами и солнечной пылью. Горячие полосы тянулись по полу, как просыпанная мука. Над дверью были прикреплены какие-то самодельные шторы, сделанные из бобинной пленки. Видно, Коча долго над ними трудился. Я вошел, не закрывая за собою дверь, и огляделся вокруг. Сквозняки касались пленки, и та легко шуршала, как кукурузные листья. Под стенами стояли два продавленных диванчика, справа была устроена кухня, с плитой, древним холодильником и разной утварью на стенах, а слева, в углу, стоял письменный стол, заваленный подозрительным мусором, копаться в котором мне не хотелось. И над всем этим стоял странный запах. Я был уверен, что в помещении, где живет друг Коча, должно было вонять. Чем? Да чем угодно – кровью, спермой, бензином, в конце концов. Между тем в вагончике пахло хорошо налаженным мужским бытом, это такой странный запах, он всегда стоит в помещениях, где живут вдовцы, но как бы это правильно сказать – довольные собой вдовцы, вдовцы, у которых все в порядке с самооценкой. Вот у Кочи с самооценкой было, очевидно, все в порядке, – подумал я, падая на диван, который показался мне менее продавленным и более прибранным. Упал, стянул с ног кроссовки и вдруг почувствовал морочливость всей этой поездки, с переездами, остановками, попутчиками, вспомнил о Каролине и ее сладком напитке, о черном небе над зарослями малины и ощущении железа, на котором спишь. Все это утро как-то странно никак не могло закончиться, будто что-то разладилось в механизмах, которыми я руководствовался. Что-то не складывалось. Я как бы стоял в просторном помещении, в которое запустили каких-то неизвестных мне людей, а потом выключили свет. И хотя помещение было мне знакомым, присутствие этих чужих людей, которые стояли рядом и молчали, что-то от меня скрывая, настораживало. Ладно, подумал я, уже засыпая, – в случае чего всегда можно уехать домой.

Стена над диванчиком была облеплена фотографиями, вырезками из журналов и цветными картинками. Коча, как маньяк, сплошь понаклеивал тут фрагменты лиц, контуры тел, растерзанные толпы, из которых вырывались чьи-то глаза и губы; были это веселые коллажи, будто он долго приклеивал друг к другу обрывки разных историй, вырезки из случайных изданий, просто исписанную бумагу, среди которой можно было различить этикетки от спиртного и политические листовки, фото из журналов мод и черно-белые порнооткрытки, футбольные календарики и чье-то водительское удостоверение. Издалека все это сливалось в причудливый узор, как будто кто-то долго издевался над фотообоями. Вблизи в глаза бросалось множество деталей – пожелтевшая бумага газетных вырезок, выколотые глаза манекенщиц, свежепролитый клей и темно-багряные капли клубничного джема, похожие на загустевший лак для ногтей. И все это объединял какой-то общий фон, глиняно-салатное наполнение, мелко испещренное буквами и знаками, ломаными линиями и цветными пятнами. Я долго всматривался, но не мог понять, в чем тут дело. Наконец подцепил пальцем дембельский портрет Кочи и, потянув на себя, оторвал. Под фото находилась большая буква С. Это была карта. Скорее всего, Советского Союза, и скорее всего, географическая: суглинок – это Карпаты, Кавказ и Монголия, салат – тайга и Прикаспийская низменность, там, где суглинок твердел, покрываясь меловой сухостью, – должны быть пустыни. Тихий океан был темно-синий, Северный – голубовато-слюдяной. На месте Северного полюса висела голая баба с отрезанной головой. Кружок юных краеведов. Я провалился в тишину.

* * *

Проснулся я от чьих-то голосов, и голоса мне сразу не понравились. Быстро вскочил с дивана, вышел во двор. Голоса доносились от заправки, кричали сразу несколько человек, я узнал только испуганный голос Кочи.

Возле будки в креслах сидели, развалившись, два чувака, в пиджаках и джинсах. Один был с галстуком, другой – похоже, главный – с расстегнутым воротничком, один в кроссовках, другой, главный – в кожаных ботинках. Третий чувак, в джинсах и адидасовской куртке, держал Кочу за шкирку и время от времени сильно его встряхивал. Коча что-то протестующе вскрикивал, чуваки в креслах начинали смеяться. Ага, подумал я, и шагнул вперед.

– Эй, – сказал громко, – шо за дела?

Въебу первого, подумал, а там в случае чего убегу. Только с Кочей что делать?

Чувак от неожиданности выпустил Кочу, тот упал на асфальт. Двое в креслах недовольно посмотрели в мою сторону.

– Шо за хуйня? – сказал я, тщательно подбирая слова.

– А ты кто такой? – угрюмо спросил тот, что тряс Кочу.

– А ты? – спросил я его.

– Эй, доходяга, – чувак ткнул ногой Кочу, сидевшего рядом с ним на асфальте и растиравшего шею. – Кто это?

– Это Герман, – сказал ему Коча, – Юрика брат. Хозяин.

– Хозяин? – переспросил старший и медленно поднялся. Второй, в галстуке, поднялся вслед за ним.

– Хозяин, – подтвердил Коча.

– Как это хозяин? – не понял главный. – А Юрик?

– А Юрика нет, – объяснил Коча.

– Ну, и где он? – недовольно переспросил главный.

– На курсах, – сказал я, – повышения квалификации.

Боковым зрением я заметил, что от трассы поворачивает легковушка, вся надежда была на нее.

– И когда он вернется? – главный тоже увидел легковушку и говорил все менее уверенно.

– А вот повысит квалификацию, – сказал я ему, – и вернется. А шо за дела?

Легковушка выскочила на площадку перед заправкой и, протяжно заскрипев, притормозила. Пыль улеглась, и из машины вылез Травмированный. Окинул недобрым взглядом компанию и направился к нам. Подойдя к будке, остановился, ничего не говоря, но внимательно за всем наблюдая.

– Так шо за дела? – переспросил я на всякий случай.

– Бензин бодяжите, – со злобой в голосе ответил главный.

– Разберемся, – пообещал я ему.

– Разбирайтесь, – недовольно согласился главный и двинулся к джипу, стоящему поодаль. Двое других направились следом. Тот, что держал Кочу, замахнулся, чтобы еще раз его пнуть, но наткнулся взглядом на Травмированного и отошел.

За джипом тянулся след по асфальту. Наверное, приехав, они резко тормозили. К бензоколонкам след не вел. Похоже, никто здесь и не думал заправляться. Чуваки сели, дали по газам и помчались в сторону трассы. Коча поднялся и стал отряхиваться.

– Кто это? – спросил я его.

– Шпана, – порывисто ответил Коча. – Кукурузные короли.

– Чего хотели?

– Ничего не хотели, – Коча надел очки и, проскользнув мимо меня, скрылся за углом здания.

– Привет, Герман, – подошел Травмированный и пожал руку.

– Привет. Что тут у вас?

– Сам видишь, – он кивнул головой в сторону трассы. – Еще и брат твой уехал.

– А почему уехал?

– А откуда я знаю, – резко ответил Травмированный. – Думаю, заебался от всего, вот и уехал. Я тоже уеду. Вот доделаю карбюратор одному хую из Краматорска и уеду. Само собой, – Травмированный мрачно огляделся, но не увидев никого, кого бы это касалось, развернулся и пошел в гараж.

* * *

Настроение Травмированного меня не удивило. Он постоянно был всем недоволен. Всегда будто искал, с кем завестись. Хотя, скорее, так он защищался. Травмированный старше меня лет на десять. Он был живой легендой, лучшим бомбардиром за всю историю физкультурного движения в нашем городе. В начале девяностых мы с ним еще успели поиграть в одной команде. Уход из большого спорта стал для него тяжелой психологической травмой – Травмированный озлобился и растолстел. Небольшого роста, с пижонскими усиками и солидным брюшком, он был похож не так на бомбардира, как на какого-нибудь клубного массажиста. Или на футбольного комментатора. Начав новую жизнь, Травмированный быстро приобрел славу лучшего механика, но идти на кого-то работать не хотел, вот только брату удалось с ним договориться – он взял Травмированного партнером, не влезая в его дела и мало интересуясь его проблемами. Травмированного это устраивало. Он приезжал, когда хотел, уезжал, когда хотел, и делал то, что ему нравилось. Но была у него еще одна страсть, проявлявшаяся в свободное от работы время. Еще со времен своей звездной бомбардирской карьеры у Травмированного была чрезмерная тяга к женщинам. Из-за этого и не женился, ибо на ком должен был жениться, если спал одновременно с шестью женщинами? И что интересно, после завершения спортивной карьеры количество их не уменьшилось. Скорее наоборот – с возрастом Травмированный приобрел некий шарм, старательно лелея и поддерживая вокруг себя эту удивительную ауру – сорокалетнего пузатого женолюба. Женщины Травмированного обожали, и он, сука, знал об этом. В нагрудном кармане своей белоснежной рубашки всегда носил металлическую расческу, которой время от времени подправлял усики. При нем всегда был одеколон и кассеты с романтическими мелодиями, или, как он сам это называл – музыкой любви. Иногда Травмированный выгребал за аморалку от оскорбленных мужчин. Тогда он закрывался в гараже и сидел там целыми днями, закручивая какие-то гайки. Был он добрый, но немножко зажатый, может быть, поэтому всем постоянно и хамил. Я к этому привык.

* * *

Что же выходило? Выходило так, что какие-то хуи прессовали здесь Кочу, и если бы не Травмированный, то вполне возможно, что стали бы прессовать и меня, хозяина заправки. Поскольку именно я считался ее официальным хозяином. Брат, чего-то опасаясь, еще лет пять тому назад предусмотрительно оформил все документы на меня. Отношения у нас с ним были доверительными.

Он знал, что даже если я захочу сделать с его бизнесом что-то плохое, то все равно не сумею, поэтому просто попросил не волноваться и поставить подпись в нужных местах. В дальнейшем он научился подделывать мою подпись, поэтому я даже не знал, как там у него дела, какие налоги он платит и какие имеет прибыли. У него были свои проблемы, а у меня до последнего времени проблем вообще не было. И вот вдруг оказалось, что их, проблем, у меня на самом деле целая куча. И нужно как-то их решать. Можно было, правда, на все это забить. И тоже свалить в Амстердам. Хуже всего то, что брат ничего не сказал. И как теперь быть, я даже не догадывался. Еще несколько дней назад я считался свободным и независимым экспертом, который боролся непонятно с кем за демократию, а теперь вот на мне висела недвижимость, с которой нужно что-то делать, поскольку брата рядом нет и подделывать мою подпись некому.