Текст книги "У расстрельной стены"

Однако повзрослел мальчонка, поднахватался – и про паркет в курсе, и о фарфоре знает, и прочие мудреные слова выучил. Сколько ему в двадцать пятом-то было – двадцать один, двадцать два? Впрочем, современные мерки тут явно не годятся – тот же Аркадий Гайдар в четырнадцать вступил в партию большевиков, а в семнадцать уже полком командовал! Важнее другое: судя по всему, с пролетарской сознательностью и с ненавистью к врагам революции у товарища Дергачева полный порядок. Классовая ненависть и сознательность, пожалуй, именно эти качества и были наиболее востребованными в органах двадцатых.

Значит, все-таки ОГПУ. Под руководством все того же отца – основателя ВЧК товарища Дзержинского. Дело которого, начиная с двадцать шестого, продолжил не менее «железный» и толковый Вячеслав Менжинский. Забавно, но оба были поляками дворянского происхождения. Да и леший с ними, мне сейчас гораздо интереснее, как складывалась карьера моего Матвеюшки!

Я всмотрелся в маленькую фотографию Дергачева – вероятно, снимок предназначался для удостоверения или еще какого-нибудь официоза. Ничего особенного – совершенно обычное русское лицо: худощавый, черты правильные, высокий чистый лоб, густые светло-русые волосы зачесаны назад. Глаза умные, честно говоря, хорошие глаза. Взгляд, естественно, строгий – как и положено для серьезного документа.

Я листал страницы дневника, читал записи, с любопытством просматривал вклеенные вырезки из газет, и передо мной постепенно вырисовывались картинки теперь уже такого далекого прошлого. Почему-то картины были черно-белыми и больше всего напоминали старую кинохронику, запечатлевшую события, панорамы городских улиц, людей – все то, что давным-давно ушло, изменилось до неузнаваемости и никогда уже не вернется. Причем эта «кинохроника» не имела ничего общего с фильмами времен «великого немого» – в моем кино звучали голоса, музыка и множество других звуков, включая и топот копыт, и грохот тачанок, и многоголосие выстрелов. В какие-то мгновения мне даже грезилось, что я вполне отчетливо чувствую запахи той эпохи: сладковатый чад махорочного дыма смешивался с крепким духом солдатского пота и сапог, теплый аромат оружейной смазки сопровождался кисло-тухлой пороховой вонью, и над всем этим «революционным букетом» незримо царствовал душно-солоноватый запах свежей крови…

Глава пятая
Воронежская губерния, осень 1918 года

Хлеб надо достать во что бы то ни стало. Если нельзя взять хлеб у деревенской буржуазии обычными средствами, то надо взять его силой… Борьба за хлеб теперь означает борьбу против контрреволюции… борьбу за Советскую власть, за социализм! Не забывайте же об этом… и, не колеблясь, немедленно открывайте беспощадную борьбу с кулаками, мародерами, спекулянтами и дезорганизаторами за хлеб!

Председатель Совнаркома В. Ульянов (Ленин).

Наркомпрод Цюрупа.

Декреты Советской власти.

17 марта – 10 июля 1918 г.

Год тысяча девятьсот восемнадцатый для молодой Советской республики выдался невероятно трудным. Разруха, вызванная, прежде всего, Первой мировой войной, породила множество проблем для всех народов бывшей Российской империи.

Над городами навис безжалостный призрак голода, а села и деревни кроме хлеба питались массой самых разнообразных слухов и все еще никак не могли толком определиться, кого же им поддерживать – красных или все-таки белых.

В числе многих новых слов, рожденных новыми временами, было и короткое «чека», которое, пожалуй, слышал и прекрасно понимал каждый. И лишь для немногих аббревиатура ВЧК означала новую, совершенно необходимую для молодой республики организацию, целью которой была беспощадная борьба с контрой. Для всех остальных ЧК чаще всего звучало пугающе и очень быстро стало синонимом чего-то невероятно страшного и смертельно опасного…

Впервые о ВЧК Матвей услышал осенью восемнадцатого. И не только услышал, но и увидел своими глазами то, чего пятнадцатилетнему пацану, пожалуй, и видеть не стоило бы. Он хорошо помнил, как в село на пяти подводах прибыл продотряд – человек двенадцать с винтовками. Как водится, продотрядовцы обшарили все дворы и закрома более или менее зажиточных мужиков, выискивая припрятанное зерно и прочие припасы. Хотя в Рябиновке особо богатых, считай, никогда и не было, – исключая разве что отца Василия, священника местной церквушки. Хозяином отец Василий был рачительным, справным, да и приход худо-бедно приносил немало копеечек, складывавшихся в полновесные рубли.

Вот у священника-то кое-что припрятанное и нашли – и не только зерно. По селу побежал, ширясь и обрастая все новыми подробностями, слушок: оказывается, отец Василий прятал двух раненых бандитов и оружие! На следующий же день в село примчались трое молчаливых товарищей из ГубЧК, вероятно, вызванных комиссаром продотряда.

Матвей вместе с закадычным дружком Данилкой, сгорая от мальчишеского любопытства, из-за угла сарая наблюдали, как батюшку и еле ковылявших бандитов раздели до исподнего и поставили у выщербленной стены на задах церкви. Главный из чекистов что-то негромко сказал, а потом выстроившиеся в шеренгу продотрядовцы дали гулкий залп из винтовок.

Матвея поразили будничность и суровая деловитость, с которой на его глазах вот так запросто убили троих человек. Бандиты были ему незнакомы, но отец-то Василий, еще совсем недавно крестивший и причащавший прихожан, учивший в церковно-приходской школе ребятишек грамоте, был своим и вроде бы не был похож на тех, кто, по слухам, зверски убивал продотрядовцев и комбедовцев. Вот только что был живой человек, а через минуту он дергается от выстрела, тяжелым снопом заваливается на бок и утыкается лицом в сухую жесткую траву. На грязноватой белой рубахе медленно расплываются темно-алые пятна, а по мертвому, еще теплому лицу уже бегут неведомо откуда взявшиеся суетливые муравьи…

Но история на этом отнюдь не закончилась. Тем же вечером Матвей, стараясь никому не попасться на глаза, пробрался к задам поповского дома. Цель вылазки была проста: когда они с Данилкой крутились вокруг продотрядовцев, заметил Матвей на стене сарая железный костыль. А на костыле висела, чуть поблескивая медными заклепками, почти новая лошадиная уздечка – вот ее-то мальчонка и намеревался экспроприировать. То есть попросту стащить. А что, прикидывал Матвей, отцу Василию она теперь все равно без надобности, а нам эта красота вполне в хозяйстве сгодится! Красть, конечно, грешно, но больно уж хороша была уздечка.

Мальчонка подкрался к поповскому сенному сараю и настороженно прислушался – вроде тихо и поблизости нет никого. Матвей сделал шаг-другой вдоль стены и замер, похоже, в сарае кто-то был. Сначала он услышал тихий утробный не то плач, не то вой, показавшийся странно знакомым, почти так же завывала мамка после очередной крепкой выволочки от папаши. Матвей опасливо оглянулся и прильнул к широкой щели между бревнами. Первое, что он увидел, были бесстыдно заголившиеся женские ноги, белевшие на серо-зеленом ворохе сложенного в углу сена. Затем мелькнула полная рука, пытавшаяся хоть как-то прикрыть лоскутьями разорванной одежды тяжело колыхавшиеся полные груди, запятнанные следами крови, скорее всего, из разбитого носа.

Матвей стыдливо отвел взгляд, но тут же неведомая сила заставила его снова жадно прильнуть к щели. Но на этот раз он уже почти ничего не увидел – поповна, все так же подвывая на одной длинной тоскливой ноте, подтянула ноги к животу и повернулась к стене сенника широкой спиной. Паренек тяжело сглотнул, снова воровато оглянулся и, тихо ступая, быстро пошел прочь – подальше от страшного места.

«Грех-то какой! – по дороге домой размышлял Матвей. – Ой, как нехорошо-то… Видно, кто-то решил попользоваться, коли уж батюшку зорить начали. Из наших парней кто? Или из этих, которые с комиссаром приехали? Может, надо главному чекисту все обсказать? Сбегать, что ли? Нет, боязно, а вдруг он сам это своим и приказал? Тем, которые в кожаных куртках? Да не, вроде такой строгий, самостоятельный мужик… Ладно, завтра схожу, тогда все и разузнаю! Посмотрим, что в селе говорить станут – бабы, чай, сразу все разнюхают, да как сороки и разнесут! Ой, а девку-то как жалко – Настасья хорошая, не ругалась никогда. И красивая… Только кому она теперь надо-то будет – порченая! Ой, беда, беда…»

На следующий день по селу поползли страшные и не очень понятные слухи. Матвею толком не удалось ничего разузнать, и он все никак не мог решить: то ли пойти рассказать все командиру продотрядовцев или чекисту, то ли благоразумно держать язык за зубами. В конце концов, парнишка решил хотя бы издали посмотреть, как и что там творится и о чем толкуют сами бойцы. Там-то Матвей и увидел, чем закончилась эта мутная история с поповной Настеной…

Командир, мрачный и злой – совсем как Матвейкин папаша после пьянки, – прохаживался перед строем и, помогая себе энергичными рубящими жестами, что-то вычитывал своим подчиненным. Чекисты молчком маячили чуть в стороне. Матвей потихоньку подобрался поближе – было страсть как интересно, о чем же толкует комиссар.

– Товарищи бойцы! Вчера одним из вас было совершено преступление. А именно: была изнасилована поповна – дочь отца Василия. Этот случай грязным пятном ложится на весь наш отряд! На все дело революции! Мы воюем с врагами нашей народной власти, а не с бабами и девками. И мы никому не позволим творить произвол и настраивать народ против новой власти!

– Да подумаешь, поповская девка! – подал голос один из бойцов. – Ей небось еще и понравилось!

– Хаханьки мне тут будете строить? – Командир недобро потемнел лицом и сквозь зубы процедил: – Между прочим, ей это так понравилось, что бабы ее из петли вынули – мертвую и уже холодную. А мамаша ее, кажись, маленько умом тронулась! Весело вам? Сейчас еще веселей будет! Боец Сивко, выйти из строя! Сдать оружие! Ты, зараза такая, что ж думал, что никто ничего не узнает? Нет, мил дружок, это деревня – тут в одном конце чихнул, а с другого уже тебе про здоровье кричат. Бабы, они все видят и знают! И тебя, сволочь ты такая, видели! И как ты на двор поповский прокрался, и как поповну в сарай тащил… Не боец ты доблестного красного отряда, а самая настоящая контра! И вреда от таких, как ты, больше, чем от любого белого офицерика, из-за вас, гнид, нас народ бояться и ненавидеть начинает! Шлепнул бы я тебя самолично, да закон не дозволяет. Но, думаю, и так недолго тебе осталось – трибунал за такое по головке тоже не погладит. Там тебе быстро… – Он сердито потряс кулаком, прерывая свою речь, несомненно, призванную охладить и вразумить некоторые горячие головы, затем повернулся к чекистам и подчеркнуто уважительно обратился к главному: – Товарищ Манусевич, можете забирать этого гада!

Все это время Сивко, понурив голову, стоял перед строем. Время от времени он вскидывал глаза и тоскливым взглядом обводил своих товарищей по отряду, возможно, надеялся увидеть хоть какое-то подобие сочувствия. Напрасно – большинство бойцов старались попросту не встречаться глазами с провинившимся.

Когда один из чекистов молча тронул Сивко за рукав и кивнул куда-то в сторону, губы бойца вдруг некрасиво скривились, подбородок затрясся, и из глаз побежали самые настоящие крупные слезы. Неожиданно мужик грохнулся на колени и срывающимся голосом, наверное, все еще на что-то надеясь, запричитал:

– Братцы, простите! Бес попутал, ей-богу… Да я больше ни в жисть! Братцы, пожалейте! Я же свой…

– Кончай цирк! – негромко приказал чекист и слегка пнул арестованного носком сапога. – Тоже мне, Чинизелли, мать твою… Свой он… Вот с попом скоро встретишься – с ним и посвоякаешься. Да шевелись ты, сука!

Матвей прикинул, что же может ждать этого Сивко в ЧК, – по-любому получалось, что ничего хорошего.

– Шлепнут гада товарищи! Всенепременно шлепнут, – удовлетворенно кивнул парнишка, потихоньку убрался с места импровизированного судилища и нехотя побрел домой.

Вечером отец долго курил, окутываясь сизым махорочным дымом, тяжело откашливался и матерился вполголоса. Потом оценивающе посмотрел на Матвея и многозначительно заявил:

– Видел? Небось с дружком своим все там облазили-проверили, знаю я вас! Во как нынче: без разговоров к стенке, и весь сказ. Был батюшка – и нет его! Как собаку какую… Потому как новая власть. Сейчас у красных самая сила! А у кого сила, тот завсегда в сапогах и с выпивкой-закуской, понял? То-то же! К красным тебе прибиваться надо. Вот еще годок дома побудешь, на шее моей посидишь, а там и с богом – в город поедешь! Может, к делу какому и определишься… Нынче уж куда соваться-то – зима на носу. Вот весной отсеемся, потом сенокос, опять же, уборка – поможешь! Ну, а опосля уборки и дуй аж в самый Воронеж – держать не стану…

Глава шестая
Воронежская губерния, Отрожские мастерские, август 1921 года

После многолетней войны у нас (да и во всем мире) разруха, расстройство в народном хозяйстве, голод и обнищание. Где выход из положения?

Газета «Беднота».

Издание ЦК РКП (б).

1 июня 1921 года

– Ешь давай, пролетарий! А отощал-то, не приведи господь! – Федот Миронович недовольно хмыкнул и кивком указал на холщовую тряпицу, расстеленную на траве. На импровизированной скатерке темнела половина краюхи хлеба, солидный шматок сала и большая луковица, весело отсвечивающая красновато-золотистым боком. – Что, не балуют вас харчами? Как же вы тогда работаете? Эх, пролетарии, мать вашу в душу…

– Да так и работаем, папаша. – Матвей, стараясь не терять солидности, деликатно прихватил ноздреватый ломоть пахучего хлеба, сверху положил пластик сала и, жмурясь от удовольствия, отхватил зубами чуть ли не половину. Прикусил крепко присоленный кружочек луковицы и, не в силах оторвать взгляда от оставшейся краюхи, без особого интереса спросил: – А вы, смотрю, там не голодаете! Как сейчас в деревне-то нашей? Ну, и вообще?

– Да всяко бывает. – Отец выудил из внутреннего кармана потрепанного пиджака бутылку, зубами вытащил скрученную из тряпки пробку и сделал пару больших глотков. Шумно выдохнул, сплюнул и принялся скручивать цигарку. Прикурил с помощью самодельного кресала, затянулся, выдохнул облако махорочного дыма и повторил: – Да, по-всякому бывает. Я ж теперь в сельсовете – комбеды-то у нас давно распустили.

– Так это ж еще при мне было – в восемнадцатом, по-моему, в декабре, – с набитым ртом невнятно напомнил Матвей.

– Ну да, при тебе, верно. Так сейчас вовсе дела никуда! Вроде и белых прогнали, а что-то лучшего не видать. Опять же, банды – то одна, то другая! Эти-то еще хужей белых! В девятнадцатом через нас и Мамонтов пролетал с казаками своими, и этот… как же его… а, Шкуро! Так мы тогда всем сельсоветом заховались – только нас и видели! Так толку-то? Всю жизнь-то прятаться не будешь. Вот и получается: власть вроде и наша, а то одного подстрелют, то другого. Леонтия-то Устинова помнишь? Так прям за околицей и ухайдакали! Вдарили с обреза – и нет Леонтия. Меня вот пока Бог миловал… А так ничего живу – грех жалиться! И харчей хватает, и одежонки всякой. Голова была б – хлеб и стакан завсегда при нас будут! Ты-то что делаешь? В комсомолию ихнюю вступил небось?

– Вступил, – важно кивнул Матвей и, не в силах преодолеть искушения, несмело спросил: – Папаша, я еще кусочек съем? Ничего?

– Да ешь, ешь, ничего… Вас-то бандиты не трогают, или как?

– Не, к нам не суются. – Матвей даже слегка приосанился, не забывая прикусывать от нового ломтя. – У нас в мастерских отряд – и винтовки, и даже пулемет есть, «Льюис» называется. Как влупит! А в самом Воронеже, говорят, красноармейцы какие-то есть, опять же милиция и ЧК – поди, сунься! Боятся. А так, по мелочи, гадят, суки, конечно. Наш отряд то туда пошлют, то сюда. И стрелять нам чуть не каждый день приходится! Так что, папаша, мы тут тоже не только вагоны и паровозы ремонтируем – кое-что и другое-прочее успеваем.

– Ну-ну, успевайте, – неопределенно усмехнулся Федот Миронович, снова отхлебнул из бутылки и покосился на сына: – Ты только голову дуром-то не подставляй! Где сзади притрись, где за телегой схоронись – авось и обойдется. Ты бы с главным вашим поговорил – вдруг куда в «чеку» али в милицию втиснуться можно? А еще лучше, в Красную армию – там командиры шибко важный народ, и на полном довольствии. Что ты тут грязь да мазут толкешь – в люди пробиваться надо, понял, ай нет?

– Да понял я, понял! Только, папаша, трудно это все. Туда ведь все больше партийные нужны! Вот еще раз с товарищем Бернштейном поговорю, может быть, что и выгорит.

– Вот-вот, и поговори с этим вашим. Народ они башковитый – не то что наши горлопаны. Авось и присоветует что. И в партию ихнюю вступай, коли так! Чует мое сердце, власть эта надолго. А тебе жить еще и жить. Так думай, шевелись, не жуй сопли! А то так и помрешь в портках дырявых да в ботинках драных, веревочкой подвязанных. Тьфу, глядеть тошно! – Отец достал кисет и, сосредоточенно посапывая, принялся скручивать новую цигарку. – Работаешь-то ноне где? По плотничьей части, или как?

– Да как придется – куда пошлют, там и работаю, – устало отозвался Матвей. – В столярке оно, конечно, хорошо – дух там легкий, веселый. Но мне больше глянется с паровозами работать. Давеча бронепоезд пригоняли в починку – вот это сила! Одно слово, техника.

– Ну-ну, давай, – хмыкнул уже заметно нетрезвый Федот Миронович и, похлопывая по карманам, засобирался: – Пора мне! Ты хлеб-то заверни и с собой возьми, потом еще разок перекусишь. Да товарищев не надумай угощать – там и одному-то на полприкуса. Пойду я. Мне ведь еще в ихний уком партии надо, да и по лавкам поглядеть, прикупить кой-чего… Еще как-нибудь заскочу при оказии. А ты со своим этим поговори! Так, мол, и так, хочу в нашу доблестную Красную армию и в эту… в партию!

– Поговорю, папаша, непременно поговорю, – пообещал Матвей и, запихивая за пазуху сверток, добавил: – А вы там тоже поберегитесь насчет бандитов и кулачья всякого! Тревожно нынче в округе.

– Да ничего, проживем как-нибудь, с божьей помощью. Ну, все, бывай здоров, пошел я!

Матвей, неспешно отряхивая с потрепанных штанов мусор, проводил отца взглядом и заторопился в ремонтный цех. Он и предположить не мог, что эта их короткая встреча окажется последней. Через три недели к нему заглянет мужик из их села и, мрачно поглядывая в сторону, сообщит, что Федот Миронович «преставились, значит, и тому уж десять ден, как схоронены» на местном кладбище.

На все расспросы мужик лишь пожимал плечами и, пряча взгляд, бормотал что-то невнятное. В конце концов, Матвею с большим трудом удалось-таки выяснить следующее: погиб отец при весьма непонятных и мутных обстоятельствах. По словам односельчанина выходило, что Дергачев-старший в тот поздний вечер с кем-то пьянствовал. И этот кто-то, по-видимому, был Федоту Мироновичу хорошо знаком, поскольку, судя по всему, хозяин гостя ничуть не опасался. Значит, был кто-то из своих. Этот-то «свой» и хрястнул сельсоветчика топором – подошел сзади и… А потом и избу запалил, нашли в бурьяне бутылку из-под керосина. То ли у Мироновича в запасе была, то ли с собой, гад, принес. Готовился, значит. Правда, люди как-то быстро огонь заметили, пожар почти сразу потушили. Но Дергачев все же обгорел сильно, так в закрытом гробу и хоронили. На следующий день приезжали вроде бы из милиции или даже из самой ЧК, но концов никаких так и не нашли. «Погиб от бандитской руки», и весь сказ…

Матвей, получив страшное известие, помрачнел, на какое-то время притих и замкнулся. Но если бы у него прямо спросили, любил ли он отца, Дергачев-младший вряд ли нашелся бы, что ответить на этот, казалось бы, простой вопрос.

Конечно, с детства Матвейка знал, что родителей надо уважать и почитать – о чем не раз строго напоминал мальчишкам покойный отец Василий, – но это знание для паренька так и осталось некоей абстракцией, не имеющей никакого отношения к по-настоящему теплым родственным отношениям.

Мать Матвейка, наверное, любил, но сейчас уже плохо ее помнил – матушку они с батей схоронили еще лет двенадцать назад. Причем обстоятельства смерти матери тоже, пожалуй, были для односельчан «мутными и не очень понятными». Считалось, что веселая и разбитная Маньша угорела в бане, да и убилась, сердешная, свалившись с высокого полка. Втихаря же бабы божились и уверяли, что «не иначе, как энтот ирод-вражина Маньку прибил!». Сплетни со временем поутихли, все забылось, но, как известно, дыма без огня не бывает. Матвей не раз видел, как отец по пьяному делу избивал мать чуть ли не до полусмерти – так что, в принципе, там все могло быть.

Дергачев пытался вспомнить об отце что-нибудь хорошее, стыдясь собственного почти равнодушия, даже пробовал заплакать, но у него так ничего и не получилось – лишь какая-то мрачная тяжесть ворочалась в душе. Вместо чего-то светлого и доброго, связанного с родителями, память услужливо подсовывала картину одного из давно, казалось бы, забытых вечеров – как раз из тех, когда папаша по-своему учил мать уму-разуму…

– Прибью паскуду! Сука блудливая… Тварюга! – С каждым восклицанием отец надсадно хакал и с силой вгонял носок грязного сапога в бессильно распластавшееся на полу тело матери. Поначалу она еще как-то пыталась отползти и по привычке спрятаться за громадой давно не беленной печки, но после нескольких тяжелых ударов обмякла и лишь слабо подвывала, руками прикрывая лицо. – На, с-сука, на!

– Не бей мамку! – раз за разом кричал Матвейка, но отец лишь отмахивался, как от назойливой осенней мухи, и продолжал избиение – и делал это так самозабвенно и по-крестьянски основательно, словно колол дрова или косил жесткую, неподатливую траву.

Потом все-таки выдохся, смачно плюнул в закрытое ладонями лицо матери и вернулся к столу, на котором стояла бутылка самогонки в окружении нехитрой закуски. Налил полный стакан мутноватой жидкости и выпил, тяжко двигая кадыком, задыхаясь и обливая спутанную бороду. Непослушными пальцами с обломанными ногтями подцепил горстку квашеной капусты и отправил в рот. Громко зачавкал, шлепая мокрыми губами, и, грозя пальцем неведомо кому, подытожил:

– Все равно укорот исделаю – не жить вам, суки…

Вот и папаше, получается, укорот какая-то сволочь сделала, мрачно размышлял Матвей, пытаясь хотя бы немного отмыть черные от мазута ладони – последние несколько дней он помогал мастерам ремонтировать загнанный в цех паровоз. И что получается, товарищ Дергачев? А получается то, что ты теперь как есть круглый сирота! Ни бабок, ни дядьев, ни теток – никого у тебя не осталось на этом свете. Да что теперь кручиниться-то – небось живут люди и так, без всякой родни. Ладно, не пропаду! А батя-то был прав: надо все-таки поговорить с товарищем Бернштейном! Мужик он умный, образованный, может, что путное и присоветует.