Текст книги "Этому в школе не учат"

Глава 6

Несколько раз немцы выстраивали весь лагерь и по громкоговорителю сообщали, что Москва вскоре падет. Сейчас разворачивается победное шествие на столицу СССР, которая находится в кольце немецких войск. До ее падения остались считаные дни.

И какая-то томная, ленивая радость растекалась по телу Кургана. Вроде бы чего радоваться за тех, кто гнобит его в этой вонючей дыре? Но радовался. Да, пока он здесь. Но все меняется. И он сделает все, чтобы победителем, чеканным шагом верноподданного рейха ступить на мостовую родной Сретенки.

Воспоминания об оставленном доме, о Москве у него были какие-то смазанные и злые. И все время лез в голову тот проклятый учителишка Лукьянов. Большевик такой пламенный и беззаветно верный делу Ленина – Сталина, то есть круглый дурак, не видящий ничего вокруг. Эх, не дорезал его тогда Курган. Но теперь даже был рад этому. Теперь Сергей Павлович не просто так сдохнет, а видя, как подыхает вместе с ним и его родная Совдепия, будь она неладна!

И чего зациклило его на этом учителе? Дело, видимо, не только в проблемах, которые тот ему доставил. Курган прекрасно понимал, что эти проблемы в его жизни возникли бы в любом случае. Те, кто в СССР не шагает со всеми радостно в ногу, уже сами по себе проблема. Просто он ощущал между ними какое-то непримиримое внутреннее противостояние. Их отношение к жизни было диаметрально противоположным. И пока такие гады, как этот Лукьянов, живут на белом свете, ему, Кургану, покоя не будет.

«Ничего, со всеми посчитаемся!» – Курган счастливо зажмурился.

Хоть сейчас он и в незавидном положении, но все изменится. Он вывернется, выслужится перед немцами, заслужит прощение и войдет с ними в Москву, лучше на танке! Только бы успеть!

Но он успеет. Он уже начал работать. И пока фортуна благоволит ему.

Тогда рядовой Микола Ховенко не подвел – передал весточку куратору. В тот же день под благовидным предлогом Кургана вызвали в здание администрации. И там гестаповцу Фишеру он выложил все, что узнал о прятавшемся под чужой личиной полковом комиссаре. И испытывал при этом легкость необыкновенную. Так же легко ему было, когда в минской тюрьме он вкладывал Старого Амадея.

Схожие чувства посещали его и тогда, когда он стучал на своих братьев-воров сотрудникам НКВД. Ни с чем не сравнимая радость, когда дирижируешь чужими жизнями, притом не прикладывая к этому никаких усилий, если не считать энергии, затраченной на производство звуков. Слова, колебания воздуха – это же нечто совершенно эфемерное. А вот их результат в виде допросов, дознаний, расстрелов – они очень даже вещественны и зримы. В этом есть своя сладостность.

– Вижу, вы начинаете что-то понимать. – Фишер положил на стол перед заключенным буханку хлеба и шоколад.

А потом был еще кофе с волшебным ароматом. Но аромат – как это глупо и второстепенно. Главное – это была еда.

В концлагере Курган понял, что основная потребность человека – это жрать. Пусть даже не вкусно и совсем не изысканно. Просто жадно набивать брюхо, чтобы восстанавливать свои тающие силы и оставаться жить.

– Ну что же, можно сказать, экзамен вы выдержали. – Гестаповец дежурно улыбнулся. – Теперь должны оправдать мои надежды. Будем взаимодействовать… Пейте кофе, пейте.

Он брезгливо и вместе с тем с интересом смотрел на жадно жующего заключенного.

– Итак, ваша задача, господин Курганов: изобличение комиссаров, евреев и большевиков. И красных командиров. Как вы уже поняли, многие из них скрывают свою дьявольскую сущность, представляясь другими именами, выдумывая биографии, пользуясь документами погибших однополчан.

– Найдем, от нас не спрячутся, – продолжая жевать, заверил самодовольно Курган.

– А еще предотвращение побегов и актов неповиновения. Проникновение в подпольные организации заключенных. Вам понятно?

– Предельно, господин офицер.

– Не менее важная задача – выявление среди контингента людей, не поддерживающих советскую власть. Представителей угнетенных общественных слоев. Это могут быть бывшие купцы и нэпманы, как ваша семья. И раскулаченные крестьяне. И бывшие царские чиновники и офицеры. Родственники репрессированных. Просто те, кто понял всю богомерзкую суть большевистского еврейства… Ну, и ищите просто людей, склонных к сотрудничеству.

– Уяснил.

– Еще их проверка на лояльность. В каждом таком случае вам будет даваться конкретное задание. Все понятно?

– Точно так.

– Информацию будете передавать через того же связного – красноармейца Ховенко… И будьте усердны. Мы найдем чем вас отблагодарить… Еще кофе?

– Не откажусь…

Он вернулся в барак. Своим похожим на высохшие ветки истощенным сокамерникам выдал легенду:

– Гоняли на хозяйственные работы за оградой концлагеря вместе со специальной командой. Кусок хлеба дали, чтобы мы в голодный обморок не попадали и копали глубже.

– Эх. – При упоминании о хлебе кто-то застонал…

Выявленного Курганом полкового комиссара тихо перевели куда-то, и больше его в лагере не видели. Что с ним сделали и как – не важно. Главное, никаких подозрений у сокамерников на Кургана не пало.

После добросердечного разговора с гестаповцем Курган успокоился. Он выберется из этого чистилища. Он возьмет свое. И небеса еще ужаснутся от того, что он будет творить на этой планете.

Но работы предстоит много. Он уже вошел в контакт с группой заключенных, которая задумывается о побеге…

Глава 7

5 декабря наши войска, получившие серьезные подкрепления, в том числе с Дальнего Востока, перешли в контрнаступление по всей линии фронта от Ельца до Твери. На протяжении последующих недель немца откинули от Москвы на десятки километров.

Чего это стоило – знают все. Это не просто сила нашла на силу. Это неутолимая алчность тевтонского завоевателя, явившегося за жизненными пространствами, натолкнулась на несгибаемую стойкость русского духа.

Не знаю, были ли в истории примеры такого самоотверженного героизма. Люди бросались под танки с голыми руками, и те пробуксовывали на раздавленных телах. Бойцы забыли и о заградотрядах, и об угрозе расстрела на месте оставивших свои позиции. Они просто окончательно решили для себя, что нет силы, которая выбьет их живыми с последнего перед Москвой рубежа.

А еще мы учились воевать. Наконец командиры начали ощущать ткань войны, внятно распоряжаться ресурсами, умело выстраивать оборону, работать засадами и ловушками, в которых гибнет хваленая немецкая бронетехника.

Начало контрнаступления 5 декабря было объявлено днем победы над фашистами под Москвой. И у нашего народа душа будто встала на место. Теперь мы были уверены, что произошел перелом, и отныне погоним немца до Берлина.

Две гигантские силы на короткое время ослабили напор, переводя дыхание и зализывая раны. Но мы продолжали отжимать немецкие войска от столицы. В некоторых местах установилась стабильная линия обороны. Однако иллюзий никто не питал. Германец был слишком силен и не настроен отступать.

Справили мы Новый 1942 год узким коллективом Особого отдела. У нас теперь был новый начальник – старший майор госбезопасности Алексей Еремин. Неплохой руководитель, с пониманием и богатым чекистским опытом, но своего предшественника комиссара ГБ Буранова, погибшего под Тулой, заменить он не мог. Жалко, хороший Буранов был мужик – суровый, но беззаветно преданный Родине и отважный до полной потери чувства самосохранения. Иногда надо сдавать назад, но он этого не знал…

Заместитель начальника отдела где-то добыл бутылку армянского пятизвездочного коньяка. И пригубив казавшийся сказочным напиток из алюминиевой кружки, я вдруг подумал, что на фронте нахожусь лишь два с половиной месяца. А казалось, прошла целая жизнь. То, что было до этого, блекло в памяти, отступало.

5 января на совещании начальник отдела подвел итоги оперативно-служебной деятельности. Они были неожиданно внушительными.

«По итогам агентурно-оперативной работы, проведенной особыми органами фронта, по состоянию на 1 января 1942 г. выявлено и разоблачено 129 шпионов, завербованных немецко-фашистской разведкой». Но главное, мы удержали армию на позициях…

Начинавшийся 1942 год был труден. Но уже не было погружения в безнадежность. И война для нас становилась привычной. Казалось, вне ее жизнь невозможна.

Война. Романтикам она представляется как некое величественное действие – штыковые атаки под аккомпанемент орудийной канонады, пулеметные очереди, рукопашные схватки, красивая смерть, отважная жизнь, кровь в висках стучит, запах пороха бьет по ноздрям. Геройство и трусость. Боевой кураж и паника. Черное и белое. Мир крайностей.

Да и память потом оставляет именно такие моменты, когда решается – жить или умереть. Ну а на деле по большей части война – это переходы, переезды, марши по пыльным дорогам. Холод, жара, пыль и снег бесконечных дорог. Привычная смертельная затянутость окопов. И ожидание того самого мига, когда взорвется выстрелами все вокруг, и опять встанет проклятый вопрос войны – жить или умереть.

Ну, а для особиста война – это в основном бумаги, которых пропасть – докладные, агентурные записки. И разговоры. По количеству разговоров особист перещеголяет иного политработника. Главное оружие для особиста – бойкий язык и умение слушать. И опять бумаги. И опять марши, перелеты, переезды на полуторках и «газиках».

В середине января я отправился на позиции танковой дивизии, успешно закрепившейся в ста километрах на северо-западе от Москвы.

В небольшом городке Дувалово в старинном особнячке, до войны принадлежавшем районному отделу торговли, располагались дивизионные Особый отдел, прокуратура и трибунал. Там в некоторых кабинетах еще висели плакаты из иной жизни: «Мы против хмурого лица, мы за улыбку продавца», графики выполнения планов, наставления по гражданской обороне.

Начальник Особого отдела дивизии встретил меня в своем тесном кабинете. Он был для своей должности молод – меньше тридцати, но уже измотан непосильной военной работой. И как-то растерян. Начал жаловаться:

– В глазах рябит. Проверки, проверки. Ничего упустить нельзя. А они толпами прут. Окруженцы, беженцы. Фильтры забиты… И глаза честные у всех. Как вражью морду опознать? Вон, троих взяли. Все такие правильные. А может, душа у них темная?

– На деталях ловить надо, – туманно посоветовал я.

– Легко сказать. Вон трое у меня сейчас, с немецкой каторги, говорят, бежали. И так складно о своих мытарствах рассказывают. Эвакуироваться не успели, хотели в партизаны податься. Тут их и взяли немцы. Сумели ночью убежать.

– Объективно подтверждается?

– Подтверждается. Ночью немцы запускали осветительные ракеты, открывали огонь – вроде по ним. У одного в шапке дыра от пули, у другого ватник продырявлен и на спине царапина. Куда их теперь? В тыл, на проверку?

– Давай посмотрим на них, – предложил я.

И вот перед нами на табурете расположился худой, лет сорока, мужчина, понурый и грязный. Держится, впрочем, вполне уверенно. Бодро рассказывает, как бедствовал на оккупированной территории. Как немцы заставляли руками траншеи рыть. Отвечает на вопросы разумно. Не юлит, но и не наглеет. В общем, советский человек, сбежавший от гитлеровцев, – сомнений никаких.

Допросили мы второго задержанного – парня лет двадцати пяти. Тот нервничал, всхлипывал, когда вспоминал про каторгу. Противоречий в их показаниях не наблюдалось.

Когда парня увели, начальник Особого отдела сказал:

– Похоже, можно верить. В тыл – а там военкомат и действующая армия.

– Подожди, – произнес я задумчиво.

И тут у меня возникла четкая уверенность:

– А знаешь. Врут они все!

– Почему?

– Смотри, месяц на каторге. Земляные работы. Укрепления рыли. Землю пальцами копали.

– Ну так истощены, замызганы, как и положено.

– Ты откуда сам, товарищ лейтенант?

– Преподаватель марксистско-ленинской философии из Политеха. По партийной путевке в Особый отдел.

– То есть руками мало работал. Трещины должны быть на коже. Раны. А у них просто ручки запачканы. Не работали они этими руками, уверяю тебя.

– И что делать? Как доказывать?

– А очень просто.

Эх, вспомнились былые подвиги на ниве борьбы с бандитизмом. Я и предложил:

– Рассади-ка их в коридорчике, и пусть конвой глаз с них не спускает. Поставь еще пару человек. А то ребята могут оказаться буйные.

Сказано – сделано.

Опять привели на допрос самого старшего. Тот вздыхает – мол, чего еще, все уже сказано! Я его в лоб и спрашиваю:

– Какая цель заброски?

– Какой заброски? – очень искренне выразил недоумение мужчина.

– Не надо юлить, товарищ, или как там вас за линией фронта зовут. Господин? Какой ты каторжанин? Грязью измазался, думаешь, за лишенца сойдешь? Нет, родной. Не сойдешь… Будем признаваться или ваньку валять?

– Я сказал всю правду, товарищ командир.

С лица он опал, но держится молодцом. Взгляд не отводит, когда в глаза ему смотрят. И отступать не собирается.

– Ну, тогда разговора нет. Время военное. Может, не стой немец рядом с Москвой, с тобой бы еще и поговорили, поучили, что врать нехорошо. А сейчас – извиняйте, но не до того. Расстрелять, – кивнул я конвоиру.

И напрягся, готовый к тому, что задержанный выкинет фортель, – попытается выброситься в окно, завладеть оружием. Но тот только обреченно пожал плечами:

– Воля ваша.

– Ты не скучай на том свете. Скоро там все твои друзья из абвера будут. А потом и сам Адольф.

Он согнулся сильнее. Уже у выхода притормозил. Хотел что-то сказать. Но не сказал. Гордо выпрямился. И вышел из кабинета. Бледный, но не сломленный.

Провели этого типа мимо подельников и вывели во двор. Часовой сказал, что он едва заметно подал какой-то знак.

Со двора донеслась короткая автоматная очередь.

Да, интересный фрукт. Скорее всего, из идейных. Но идейных не напасешься. Поглядим на следующего.

В кабинет ввели того самого якобы запуганного фашистской каторгой парнишку.

– Тебя тоже во двор, на расстрел? – спросил я почти ласково.

Он вздрогнул и поежился. Взор потупил.

– Нам твои показания нужны, как жучке пятая лапа. Нам тебя расстрелять – и вполне достаточно. Задача по борьбе с диверсантами выполнена, враг изобличен. Но если хочешь жить, можешь наш слух усладить рассказом, как тебя немецкая разведка вербовала и откуда ты такой молодой и привлекательный взялся.

Я положил на стол карманные часы – подарок от руководства Губчека.

– Стрелка проходит пять делений, и после этого наш разговор закончен. Договорились? Не слышу ответа!

Парень издал нечленораздельный звук.

– Значит, согласен.

Больше я ему ничего не говорил. Смотрел, как он бледнеет все больше. По лбу катится пот струйками, но он его не вытирает.

– Увести, – сказал я, когда стрелка дошла до нужного деления. – Третий будет сговорчивее!

– Ну да, – поддакнул конвоир по сценарию. – Этот третий Сереге уже рожи корчил, знаки делал – мол, готов на все.

– Ну вот его нам хватит за глаза. А этого туда же, куда и первого.

– Товарищ! – вдруг завопил писклявым голосом парень.

– Все! Поздно. Уговор какой был? Пять минут. Прошли твои пять минут, парень. Вместе с твоей предательской жизнью.

Конвоир толкнул его в спину.

И парень сделал нечто несусветное – просто плюхнулся на пол и растянулся во весь рост.

– Тащить тебя волоком? – поинтересовался я спокойно.

– Выслушайте! Я из школы абвера. Мы все оттуда! Сутулый – тот, которого вы шлепнули, он из белогвардейцев-эмигрантов. С Польши. Из «Российского фашистского союза». Он нас вербовал! А мы просто так – просто пленные!

– Ладно, садись за стол. Послушаем исповедь.

Первый «расстрелянный» оказался радистом, а по совместительству и командиром группы. Боролся с СССР еще до войны, забрасывался на нашу территорию. Из эмигрантской организации, которую немцы взяли под контроль. Не первый раз Особым отделам такие встречаются. Рацию группа должна была получить на явочной квартире, когда ее бойцы пройдут проверку НКВД. И начать разведывательную работу.

«Радиста» после липового расстрела мы быстро воскресили. Зачитали ему показания подельников. Он сломался и дал согласие на работу.

Третий диверсант – деревенский паренек с каким-то обреченным выражением на лице, долдонил механически:

– А, что наши, что немцы – все одно смертушку принимать. Голод. Если бы не он, хрен бы я в их разведшколу пошел. Но голод… В общем, наплел я немцам, что у меня семья раскулаченная, и с советской властью свои счеты. Поверили. Форму свою серую собачью выдали. А Бориса Михайловича в лагере расстреляли.

– Кто такой?

– Полковой комиссар наш. Мы с ним из окружения лесами пробирались. Из болота меня вытащил. Как отец мне был. А его этот сдал…

– Кто? – спросил я.

При допросе главная задача – установить как можно больше лиц, сотрудничающих с нацистами.

– Да тоже окруженцем представился. Такой весь – ну без мыла сами знаете куда влезет. Алексием все назывался. Он его и сдал.

– Приметы?

– Невысокий, худощавый, но подвижный. Лет двадцати пяти. На щеке справа едва видимый шрам. Когда говорит, кажется, что криво усмехается. А еще глаза такие пронзительно зеленые…

– Ну-ка, – меня как током пронзило. – А кто он, откуда?

– Намекал, что в Москве часто бывал. Про кинотеатр «Уран» рассказывал. Вспоминал, какие фильмы там смотрел.

Господи, ну бывают в жизни совпадения. Ведь время от времени вспоминал об этом мерзавце. Вот он и нарисовался. Или не он?

Тимошенька Курганов, моя педагогическая неудача. Советская педагогика утверждала, что в каждом человеке в основе есть доброе и вечное. Но в нем имелись только лживость и злоба. И он был концентрацией чистого, как философский камень, эгоизма.

Родители его из купеческого сословия переобулись в нэпманы, а потом в завсклады. Я убеждал их воздействовать на сына – парня способного, артистичного, но с изъянами в воспитании, которые без участия родителей исправить невозможно.

Отец его передо мной лебезил – считал как бы представителем власти, и восклицал:

– Что, сынок подрался, нахамил? Ну, будет ему кузькина мать!

На следующий день Тимошенька пришел с фингалом и проблеял, что упал. Вести себя лучше не стал, но сделался гораздо изворотливее. Как я понял, нэпман дал ему отцовский наказ, закрепленный синяком, – не высовывайся, хочешь что-то получить, так делай это тихо.

Потом Тимофей связался с уголовной шушерой. А когда отца взяло ОГПУ за махинации, и он остался с матерью, то окончательно распоясался. Ох, сколько связано у меня с этим мерзким шакаленком. Точнее, шакаленком он был в конце двадцатых годов. Потом вырос в такого упитанного шакала.

Неужели он? Сретенка, кинотеатр «Уран»… Очень может быть. И отличительные приметы. Или все же не он? Да ладно, все равно свои соображения надо написать в рапорте. А там время покажет – он или не он. Но такое вполне в его духе…

Троицу отправили в спецгруппу нашего фронтового отдела, занимавшуюся дезинформацией противника через задержанных агентов. Слышал, что потом через этого радиста-эмигранта дезинформации скормили немцам немало, да еще такой жирной, наваристой. Думаю, мы ею не одну солдатскую жизнь сберегли, смешав немцам планы прорывов и окружений. Да еще приняли борт с пятью парашютистами. Но это уже была не моя забота.

У меня появились дела совершенно другого характера. В очередной раз появился Вересов. И с легкостью повернул мою жизнь в совершенно иную колею…

Глава 8

Кожа у Кургана всегда была настолько чувствительная, что после первой попытки нанести татуировку он едва не умер от заражения крови. Поэтому, в отличие от соратников по воровскому ремеслу, не украсил себя, как людоед с островов Тихого океана, затейливыми росписями типа «Смерть лягавым от ножа».

Он вообще не понимал, зачем ворам эти дикарские атрибуты. Облегчать работу уголовному розыску? Ведь бродяги сами рисуют себе особые приметы, по которым их потом находят и опознают.

Теперь отсутствие татуировок сильно помогало ему косить под пленного окруженца-сержанта. И за какие-то две недели Курган проявил себя во всей красе, продемонстрировал талант разводить людей на откровенность и толкать на роковые шаги.

Так, он вычислил еврея, притворявшегося Иваном Сидоренко. Потом нашел еще одного комиссара. И уже почти подбил группу заключенных на побег.

Гестаповец Фишер не мог на него нарадоваться. При этом сулил златые горы, но ограничивался куревом, шоколадом и чашкой хорошего кофе. А Курган уже задумывался, не слишком ли лихой он взял разбег. Его начинают ценить, как провокатора, а хорошими кадрами не разбрасываются. И что, теперь до конца жизни слоняться по лагерям за шоколад и буханку черного хлеба?

Тогда он решил исполнить головокружительный кульбит. Чувствовал, что к нему присматриваются. В лагере есть подпольная организация, он знал о ней и начинал прощупывать подходы.

И дал возможность заподозрить себя в работе на немцев. Да не только дал повод, но и позаботился о том, чтобы информация дошла до его кураторов. Мол, агент засвечен. Пора его менять.

Исполнил он это филигранно. Вот только немало здоровья ему стоило ожидание того, кто решится первым: подпольщики удавят его или гестапо вытащит зарекомендовавшего себя агента. Был вариант, что немцы вообще не захотят его вытаскивать – мол, сдох Максим, и хрен с ним. Или будут ловить на него, как на живца – посмотрят, кто именно его пришьет, а потом потянут цепочку. Так что часы неопределенности дались Кургану нелегко.

У него вырвался вздох облегчения, когда за ним пришли конвоиры и погнали его пинками в хозяйственную часть лагеря. Там, в отдельном помещении, ждали своей участи трое таких же страдальцев. Похоже, тоже засвеченные провокаторы. Большинство из них рано или поздно сгорали. Одним везло – их спасали немцы. Другие погибали.

– За что здесь, мил человек? – спросил похожий на барана кучерявый мужичонка с гнилыми зубами.

– За дело, – ответил коротко Курган.

И больше ни в какие разговоры ни с кем не вступал. Откушал вполне приличный ужин – каждому дали кашу, чай и большой кусок хлеба. Повалился на застеленный дерюгой топчан. И уставился в стену, размышляя, чем все кончится. Спишут его немцы, как использованный инструмент? Или пошлют в другой лагерь заниматься тем же самым? Он надеялся на то, что доказал свою преданность и способность выполнять куда более серьезные задачи. В чем немцам не откажешь, так это в рачительности использования ресурсов. Он теперь – их ресурс…

И не зря надеялся. На следующий день немецкие конвоиры подняли его с топчана и отвели в кабинет административной части концлагеря.

Курган ожидал увидеть там куратора-гестаповца. Но его ждал в тесном кабинете похожий на хряка немецкий офицер с погонами майора. Уж он явно не подошел бы на плакаты, рекламирующие арийскую стать. Подвижен, толст, широкоплеч, лет сорока. Пальцы коротенькие, волосатые, щечки обвисли. А глаза хитрые, любопытные и наглые. Он постоянно радушно улыбался.

– Я из абвера, сынок, – говорил он по-русски вообще без акцента.

Интересно, где они берут столько знатоков русского языка. Этот ведь чесал вообще на языке кухонь и подворотен, притом не напрягаясь.

– Знаешь, что это такое?

– Военная разведка. – Курган слышал об этой организации еще будучи полицаем. Гестаповцы и СД военных разведчиков недолюбливали, но вынужденно сотрудничали.

– Вот именно. Мы не костоломы из СД. Ценим интеллект и артистизм. Хочешь быть сытым, сынок? И живым?

– Конечно, герр майор.

– Майор Гоц Вебер… Так вот, люди, которые умеют притворяться и менять личины, как галстуки, представляют определенный интерес. Такие таланты не должны пропасть в мрачных стенах концлагеря… У меня имеется предложение. Ты согласен?

– Согласен.

– Не поинтересуешься, на что именно?

– Да на все! Лишь бы вырваться из этой вонючей дыры! – не выдержал Курган.

– Хорошо, – кивнул майор и протянул ему на подпись бумаги.

Так Курган попал в школу абвера…