Текст книги "Воинский дискурс: три источника, три составные части"

Но даже неудачи бывают не в силах полностью сокрушить засилье доктринерства, которое всегда найдет оправдание своим умозрительным построениям. Милютинская военная реформа не только не устранила полувековое преобладание в высшем командовании мирного канцелярско-строевого духа над воинским, но фактически усугубила ситуацию – утверждался дух канцелярско-административный. «Положение о полевом управлении войск в военное время» (1868), отменившее «Устав для управления армиями в мирное и военное время», только добавило масла в огонь, установив, что в мирное время на полном штате содержатся только полки и дивизии, которые сводятся в отряды, корпуса и армии исключительно в военное время. Пагубность такого подхода очевидна: войска и начальники, не узнавшие друг друга за годы совместной службы, не могли рассчитывать на боевую спайку и взаимное доверие; в Русско-турецкую войну (1877–1878) начальникам приходилось его покупать под пулями, подчас безоглядно рискуя головой. Административная мысль никак не могла дойти до осознания факта, что в духовном теле армии целое не есть просто сумма составляющих его частей.

Ограниченные николаевские служаки-строевики вытеснялись просвещенными учеными-генштабистами, основательно проштудировавшими курс военной администрации явно в ущерб стратегии. Если обязанности главнокомандующего в «Положении» уместились на 13 страницах, причем уже традиционно минуя его обязанности в сражении, то многотрудные обязанности интенданта едва втиснулись в 14,5 страниц. Соответственно, глава «О полевом артиллерийском управлении» (8 страниц) идет после главы «О полевом интендантском управлении армии». Налицо явная демонстрация падения значимости «бога войны» даже по сравнению с аналогичным николаевским уставом. Там если обязанности начальника артиллерии и располагались после обязанностей генерал-полицеймейстера (!), но все же обязанности интенданта излагались в самую последнюю очередь.

Нельзя не вспомнить в этой связи предостережение фельдмаршала А.И. Барятинского, высказанного им в письме Александру II: «Боевой дух армии необходимо исчезнет, если административное начало, только содействующее, начнет преобладать над началом, составляющим честь и славу воинской службы» [94, т. 2, с. 194]. Это предостережение сбылось в Русско-турецкую войну, когда наше высшее командование настолько неудачно распоряжалось на театре военных действий, что в ключевых пунктах русские войска почти всегда оказывались в численном меньшинстве при общем превосходстве в силах. Воспитание генералитета на уставах и положениях, приведенных выше, фактически зашло в тупик: при всем обилии при Главной квартире «мирных главнокомандующих», по выражению суворовского духа генерала В.В. Вяземского, среди них невозможно было найти желающих командовать дивизией, как о том свидетельствовал А.А. Игнатьев.

С этой поры можно отметить общую закономерность – талантливые вожди армии выдвигались у нас только в пору военной страды, прозябая, подобно М.Д. Скобелеву, на вторых и третьих ролях в мирное время. Таким образом, именно для наших генералов было справедливо наблюдение русского историка А.К. Пузыревского: «Глубокие истинные начала боевой подготовки войск, насажденные в нашей армии ее гениальным основателем, а затем развитые великими полководцами времен императрицы Екатерины II, исчезли почти бесследно. Дух боевой отваги постепенно у нас понижался» [138, с. 66, 74].

И все же проигранная война не прошла бесследно, как, главным образом, не прошли бесследно Великие реформы. Уже с 1859 года в войсках повеяло новым духом. Вышли «Правила для обучения гимнастике в войсках» (1859) и в дополнение к «Правилам для стрельбы в цель» «Правила для обучения употреблению в бою штыка» (1861), предназначенные уже не только для войск гвардии и Гренадерского корпуса, но для всей армии. Только артиллеристы удержали «Устав строевой пешей артиллерии службы» (1859), от которого за версту тянет плац-парадным духом николаевского времени.

Демократизация общества, высвободившая огромный резерв творческой активности, сказалась и на уставном творчестве. В 1862 году появился один из лучших и интереснейших уставов о строевой пехотной службе, представляющий собой разительный контраст с аналогичными детищами николаевской эпохи. Его первая часть «Школа рекрутская» начиналась с изложения шести– и трехмесячной программ, рассчитанных на подготовку одиночного бойца соответственно в мирное и военное время. Подчеркнем: именно бойца, поскольку в уставе указывалось, что целью освоения программ является выработка у солдата необходимых умений для действия в бою, а не на строевом плацу.

Достижению этой цели подчинялось все. Программы подготовки хоть и начинали как прежде со «словесности», имеющей предметом заучивание основных молитв, имен и титулов членов Императорской фамилии и собственных начальников, но с третьей недели переходили к гимнастике, причем особо предупреждали, видимо, для искоренения рецидивов прежнего фрунтового рвения, «отнюдь не делать из стойки особого предмета обучения» [62, с. 5]. Гимнастике обучали до конца трехмесячного срока обучения, постепенно усложняя упражнения, сообщая им большую военно-прикладную направленность. На третьей неделе новобранцу выдавали ружье и учили им фехтовать ежедневно. С этого же времени начинали учить стрельбе, а с третьего месяца – определению расстояний на глаз и стрельбе боевыми патронами «по возможности чаще». С четвертого месяца шестимесячной программы начиналась спортивно-прикладная подготовка – бег с ружьем, с амуницией, бой на штыках. К сомкнутому строю приучали также только на четвертом месяце обучения. В последний месяц знакомили с тактикой боя в рассыпном строю и сигналами.

Позитивные изменения были налицо: гимнастика вместо шагистики и фехтование вместо ружейных приемов. Увеличившаяся дальность боя стрелкового оружия заставила вспомнить и про глазомер, просто для того чтобы уметь правильно определять установку прицела. Характерно, что обучение заряжанию, прицеливанию и стрельбе в уставе идет сразу после толкования предварительных понятий о строе.

Своеобразным мерилом боевой практической направленности отечественных воинских уставов всегда служила степень деталировки в описании строевой стойки. Устав 1862 года в этом вопросе очень лаконичен: «Стоя на месте, солдат должен: голову держать прямо, плечи несколько развернутыми, свободно и ровно опущенными, руки свободно опущенными, пальцы слегка согнутыми, имея кисти сбоку на ляшке; ноги каблуками вместе, концы носков развернутыми на длину затылка приклада» [62, с. 22]. Определение более чем в три раза короче аналогичного, приведенного в уставе 1797 года: 36 слов против 117. Что удивительно – и боеспособность ведь пропорционально не понизилась!

Далее устав переходил вовсе уже к «крамольным» новшествам: от управления волей солдата к развитию в нем личной сметливости, «не увлекаясь мелочными требованиями (курсив мой. – С.З.): они столь же вредно действуют на стрелка, как и на руководящего им, вселяя тому и другому превратные понятия… и, главное, отвлекая от цели» [62, с. 76]. Цель рассыпного строя формулировалась кратко: «…доставить людям удобства для огнестрельного действия» [62, с. 77]. Почти через полвека после «Правил рассыпного строя» (1818) устав подтвердил, что главной обязанностью стрелка является умение попадать. Примечательно, что при этом не требовали непременно сохранять под огнем приличную осанку и выправку. Наоборот, устав предоставлял бойцу полную свободу действий – в цепи разрешалось становиться на колено, ложиться, собираться группами, но при единственном условии – попадать!

Интересным нововведением стала разбивка цепи на звенья по два ряда в каждом; солдаты, входившие в звено, звались товарищами; им вменялось в обязанность поддерживать друг друга в бою. В связи с нарастанием опасности революционного движения в стране, это понятие в армии не прижилось, но само его появление предвосхищало идею управляемого деления подразделения на микрогруппы и использования группового психологического потенциала в бою. Тем более, что старшим в звене назначался непременно самый сметливый и надежный – т. е. неформальный лидер, в современных терминах.

Знание основ военной психологии не было чуждо разработчикам устава, в котором содержится немало здравых суждений, явно основанных на практическом опыте. Например, при выполнении перебежек не рекомендовалось пригибаться, поскольку «нагибание тем более неуместно, что материальная польза от него мнимая, а нравственный[61]61
  Очевидно, имеется в виду психологический ущерб, вследствие демонстрации боязни получить пулю.


[Закрыть] вред велик» [62, с. 97]. Широко трактуя вопросы необходимости применения к местности, устав, тем не менее, всячески избегает назидательности и готовых «рецептов», наоборот, постоянно подчеркивается, что все, описанное в нем, не более чем советы, поскольку «положительных правил относительно подробностей применения к местности быть не может. Попытка создать их была бы даже вредною, потому что все в этом деле зависит от сметливости старших в звеньях и даже каждого стрелка – сметливости, которая только тогда разовьется, когда от стрелка будут требовать одного исполнения обязанности, предоставляя изыскание выгоднейших к тому способов его личной умственной деятельности, а не воображая, что эти способы должно преподать ему заблаговременно. Во всем стрелковом деле есть только одна неизменная и постоянная обязанность: это обязанность каждого стрелка поражать неприятеля огнем возможно более метким. Все остальное составляет только средство к действительному достижению этой цели. То, что в настоящем деле зависит от усмотрения каждого стрелка, не должно озабочивать начальника, имеющего обязанности более серьезные, чем наблюдение за позой стрелка… Конечно, при мирном маневрировании следует поправлять ошибки, но и это следует делать осторожно, предлагая поправку как совет лучшего, но отнюдь не выговор за упущение» [62, с. 99]. Такое блестящее рассуждение украсило бы и современные уставы.

Внимание к развитию в солдате сметливости, красной нитью проходящее через все страницы устава, отразится потом в «Офицерской памятке» М.И. Драгомирова: «…масса же сильная в мысленной работе, всегда будет бить ту, которая в этой работе слаба» [88, с. 22]. Великие реформы ознаменовали постепенное прозрение командного состава и понимание им простого факта, что «прошло то время, когда думали, что солдат тем лучше, чем он деревяннее» [88, с. 18].

Это же внимание к военному делу, а не к его парадной видимости было характерно и для «Воинского устава о строевой кавалерийской службе», вышедшего в один год с пехотным уставом. В его чеканных фразах, кажется, возрождался пафос наставления «О службе кавалерийской»: «Должно иметь постоянно в виду, что во всех случаях стремительность атакующей кавалерии сообщает силу удару, возвышает дух атакующей кавалерии и отнимает смелость у неприятеля. Всякое же замедление или сдерживание хода, выказывая как бы нерешительность с нашей стороны, пагубны для успеха» [73, с. 107]. «Наставлению» П.И. Панина действовать в конном строю преимущественно белым ружьем, вторит часть, посвященная эскадронному ученью: «По малой действительности пальбы с коня, удар холодным оружием составляет главное и даже можно сказать единственное средство, которым располагает кавалерия для нанесения вреда противнику» [72, с. 83].

В устав впервые вошли главы, посвященные наездничеству и вольтижировке, обеспечивающие умелые действия одиночного всадника в рассыпном строю. И здесь наметилось возвращение к воспитанию у кавалериста храбрости и суворовской надежности на себя: «Обучающие с первых уроков должны обратить внимание на то, чтобы возбудить уверенность, смелость и соревнование между обучающимися… Никогда не нужно упускать из вида, что безопасность, завлекательность, собственная охота и даже удовольствие суть первые и самые верные условия для достижения успеха» [71, с. 107]. Характерно, что в уставе смогли избавиться от страдательного залога, довлевшего в отечественной педагогике вплоть до последнего времени, когда сочли необходимым, подчеркивая активную роль всех субъектов образовательного процесса, перейти от пресловутых «обучаемых» к «обучающимся».

В этой связи можно было уже переходить от внушения, неразрывно связанного с управлением волей солдата, к формированию у него убеждений, осознанных на твердом понимании и расчете, в основе которого лежал все тот же суворовский глазомер, например, что «пехоте нелегко попадать в кавалерию, быстро несущуюся. Дальние прицельные выстрелы ее в таком случае бывают неверны, а прямых выстрелов она не успеет сделать более одного, как головной эскадрон будет уже в каре» [73, с. 111]. Какая великолепная уверенность, что никакой непреоборимый отпор не сможет сдержать нашу смело врубающуюся во вражеские ряды кавалерию!

В Русско-турецкую войну (1877–1878) воспитанные на этом уставе лейб-гусары лихо перескакивали через траншеи противника при Телише, совсем как стародубовские карабинеры при Рымнике. В руках умелого командующего русская кавалерия оказывалась способной и на дерзкие операции, как дивизия генерала Струкова, рейдом на Адрианополь приблизившая победное завершение войны.

Появление новых уставов после окончания войны было вызвано не сколько сугубо военными причинами, сколько осложнившейся внутриполитической обстановкой после убийства народовольцами Александра II. Курс на сворачивание всего, хоть немного отдающего либеральным духом, на деле привел к подавлению всего живого, свежо и оригинально мыслящего. Эта тенденция отразилась на языке и в духе уставов.

Индикатором перемен может служить описание строевой стойки из «Воинского устава о строевой пехотной службе» (1881): «В строю нужно стоять прямо, но без натяжки, имея каблуки вместе и на одной линии; носки должны быть развернуты на ширину затылка приклада; колени – вытянуты, но не натянуты; грудь и все тело нужно подать немного вперед, не выставляя бедер и не сгибая поясницы; плечи должны быть развернуты и свободно и ровно опущены; руки должны быть опущены так, чтобы кисти были сбоку ляшки, имея пальцы слегка согнутыми и касаясь мизинцем шва шаровар; голову держать прямо, несколько подобрав подбородок; смотреть – прямо перед собою» [119, с. 10–11]. Почти полная копия описания стойки образца 1797 года! Налицо явная тенденция обращения к языку почти вековой давности, что отлично иллюстрирует взаимозависимость общественного сознания и общественной речи. Если сравнить описание стойки по количеству слов с соответствующими местами уставов 1797 и 1862 гг., получится следующее: 117 – 36–82.

Дух устава вполне соответствует языку. В нем нет уже слов ни о товарищах, ни о сметливости. Солдатским качеством становится не совсем понятная твердость, в которой сквозит чуть ли не щедринская непреклонность: «В шеренгах люди становятся по росту (справа налево), причем в первую шеренгу выбираются наиболее твердые по строю» [119, с. 8].

Включенная в устав «Инструкция для действия роты и батальона в бою», заменившая таковую же Временную инструкцию 1879 года, содержала единственную интересную фразу, которая повторялась потом во всех русских дореволюционных уставах: «Все распоряжения и действия должны быть исполнены без суеты и спокойно. Спокойствие неминуемо передается нижним чинам и вселяет в них уверенность в успех. Весьма важно первое впечатление, под которым части вступают в бой» [159, с. 18]. В этой связи можно вспомнить свидетельство немецких газет периода Великой Отечественной, что о начале русского наступления немцев задолго предупреждали ругань, беготня и крики, доносившиеся из советских окопов.

«Устав полевой службы» (1881), разработанный генералом профессором Г.А. Леером, по духу мало отличался от творений николаевского времени. Обстоятельно рассматривая вопросы организации походного движения, сторожевой, разведывательной службы и правил оформления и рассылки донесений, автор устава так и не добирался до боя. Зато про донесения – излюбленный предмет попечения штабистов – устав говорит с застенчивой нежностью столоначальника: «Одно важное донесение должно цениться даже выше выдающегося подвига личной храбрости»[62]62
  Устав полевой службы. СПб., 1881. С. 142.


[Закрыть], правда, при этом забыв хоть как-то упомянуть о приказаниях.

Попытка исправить недостатки детища Леера привела к выходу в 1899 году «Наставления для полевой службы», принадлежащего перу другого начальника Академии Генерального штаба Н.Н. Сухотина. В воспитательном плане новое наставление мало что добавило к прежнему уставу. Видимо, из патриотических соображений переименовали заимствованные «диспозицию» в «приказ», а «инструкцию» в «наставление», но не дерзнули заменить «директиву» на «наказ», очевидно, убоявшись окончательно скатиться в терминологию XVI века. Прочие новшества, за исключением термина «походная застава», были не менее головоломны, чем у предшественника, и не прижились.

«Правила употребления в бою штыка» (1885), в отличие от аналогичного документа 1861 года, воспретили использование при обучении фехтованию специально изготовленных ружей, хотя бы они по размеру и весу соответствовали настоящим. На первый взгляд, ничего страшного: тренироваться боец должен с тем оружием, какое будет использовать в реальном бою. Но в этом случае фехтование прекращается, поскольку при упражнении с боевым оружием невозможен полный контакт с соперником. Следовательно, максимум, на что можно рассчитывать – это на выработку у бойца простейших навыков ударов и отбивов. При этом затруднительно добиться завлекательности, собственной охоты и удовольствия от учения. Трудно рассчитывать развить в солдате сметливость, не сталкивая его в поединке с мыслящим и всеми силами стремящимся победить противником.

Двойственное впечатление производит «Устав о строевой кавалерийской службе» (1884). С одной стороны, кавалериста требовалось готовить, не увлекаясь манежной ездой, отдавая предпочтение выработке умения смело ездить на лошади и владеть оружием. Атака, в соответствии с истинно кавалерийским духом, описывалась как «движение, предпринимаемое кавалерией, для достижения неприятеля с целью нанести ему поражение напором своих коней и действием холодным оружием» [158, с. 89]. При обучении кавалерии предписывалось главное внимание обращать «на доведение частей до возможной степени совершенства в производстве атаки» [там же].

С другой стороны, инструкция к части четвертой устава на том основании, что в боевом столкновении как победившая, так и потерпевшая неудачу кавалерия пребывает в расстройстве, отличающемся только по длительности этого состояния, требовала «распределять свои силы более в глубину, чем по фронту, в несколько линий резервов» [74, с. 64]. Проводить различие между разгромленной и победоносной кавалерией не по духу войск, а по их способности вновь образовать стройные ряды – опасное заблуждение, в котором кроется характерное для николаевского времени внимание к внешнему, но не внутреннему. Эшелонирование сил как ненужная предусмотрительность, отдающая мерами осторожности, только мешала полностью использовать кавалерию в одном сокрушительном ударе, коль скоро уж на него решались.

И в дальнейшем мы постоянно сталкиваемся на страницах устава с противоречащими друг другу положениями. То лихо утверждается, что «в бою против пехоты как от действий кавалерии, так и от ее боевого порядка требуется развитие в гораздо большей степени наступательного элемента, чем элемента осторожности и готовности к неожиданным случайностям» [74, с. 84]. То вдруг устав выливает на голову кавалеристу ушат ледяной воды: «При этом нельзя однакож не обратить внимание на то, что кавалерия должна решаться на атаку устроенной пехоты с крайней осмотрительностью, ввиду тех громадных потерь, которые сопровождают даже самую удачную атаку и которые совершенно расстраивают кавалерию» [45, с. 89]. И совсем уж отдающее перестраховкой и трусостью: «При том кавалерия не должна забывать, что пехота, даже находящаяся в довольно значительном расстройстве, представляет еще достаточную силу для поражения кавалерии» [74, с. 90].

Как представляется, отсутствием решительных результатов набега лучшего кавалерийского командира Русско-японской войны (1904–1905) генерала Мищенко на Инкоу мы обязаны именно чуждой истинно воинственному духу двойственности в воспитании русской кавалерии, заложенной уставом 1884 года. Устав – не пособие по овладению диалектическим методом. Неизбежные в любом деле условия, оговорки и ограничения не должны затмевать в уставе ясную и определенную его суть – воспитания бойца, уверенного в своих силах, стремящегося только к победе и верящего в нее. Повторимся – уставной дискурс должен быть чужд сослагательного наклонения.

Воинские уставы последнего в истории России царствования являются лучшими отечественными представителями своего жанра. При Николае II система уставных документов обрела стройность и законченность, при явной ориентации на боевую, или полевую, согласно принятой в то время терминологии, службу. Правила ведения боя, сосредоточились в уставах полевой службы, а все, что касается обучения войск – в строевых уставах. Последние стали много короче и конкретнее. В «Уставе строевой пехотной службы» (1900), например, описание строевой стойки уместилось в 45 слов, что выглядит прогрессивно, по сравнению суставом 1881 года[63]63
  Продолжим «цепочку» длины определений строевой стойки в уставах 1797, 1862, 1881 и 1900 гг. Получается соответственно: 117 – 36–82 – 45.


[Закрыть].

Блистательны идеи и язык «Наставления для ведения занятий в кавалерии» (1912), значительно усилившее аналогичное наставление 1896 года. С первой же страницы декларируется, что «в основу всего обучения должны лечь требования боевые. Конная часть считается подготовленной, если она может выполнить все задачи, которые возлагаются на конницу во время войны» [111, с. 5]. И далее: «Обучение должно носить по преимуществу практический характер, подготовляя как отдельных чинов, так и целые части к боевой деятельности и развивая при этом у всех чинов стремление к действиям наступательного характера и к проявлению почина» [111, с. 9].

Практический характер обучения проявлялся в том, что во владении холодным оружием нижним чинам полагалось упражняться ежедневно, а каждое учебное занятие, в особенности по обучению производству атаки, непременно должно было производиться с обозначенным противником, играющим роль мишени. Степень условности в обучении резко понизилась: атаки кавалерии на кавалерию стали останавливать за 75 шагов, стрельбу из револьверов и винтовок – за 50 шагов[64]64
  В прежних уставах и наставлениях эти дистанции никогда не бывали меньше 100 шагов.


[Закрыть]. Каждую атаку в спешенном строю полагалось завершать сквозным движением.

Словесные занятия по изучению уставов и служебных обязанностей рекомендовалось проводить без зубрежки, стараться использовать, как сказали бы сейчас, кейс-метод – разбирать с солдатами и унтер-офицерами различные ситуации, «требуя решения, как нижний чин поступил бы в том или ином случае солдатской жизни» [111, с. 35].

Помимо занятий с нижними чинами рекомендовалось развивать их кругозор и формировать осознанное отношение к окружающему в процессе духовных, организующихся священником, военно-исторических и общеобразовательных, проводимых офицерами, и медицинских бесед, в которых врач наставлял бы солдат в правилах гигиены. Офицерам надлежало вести беседы о бое и об обязанностях солдата в бою, священнику рекомендовалось стремиться воспитывать в солдате храбрость, самопожертвование, чувство товарищества и ответственность в исполнении служебных обязанностей.

Ключевым словом «Наставления» и главным качеством кавалериста, на воспитание которого оно нацеливалось, можно считать лихость. Так, в обучении следовало «развивать в людях лихость и неустрашимость, и способность к самостоятельным действиям в отделе[65]65
  Действуя индивидуально, в отрыве, отдельно от строя подразделения.


[Закрыть]» [111, с. 16]. В отношении атаки избавились от экивоков, характерных для устава 1884 года: «Кавалерийская часть в конном строю обладает лишь одним средством для поражения противника – атакой, успех которой зависит от решимости довести ее бесповоротно до конца. Поэтому всякая конная часть должна быть способна по знаку начальника как один броситься в атаку при самых трудных боевых условиях. Идея наступления и бесповоротное стремление вперед должны преобладать во всех занятиях конницы, вселяя в людях убеждение в неотразимости лихой кавалерийской атаки. Для этого, например, должны быть особенно поощряемы: всякий лихой порыв частей, если только он не противоречит в корне обстановке, лихое преодоление препятствий и т. п.; наоборот, следует подавлять всякое проявление колебания и нерешительности» [111, с. 49]. Дух наставления «О службе кавалерийской» вновь витал над русской кавалерией, которой в Великую войну не было равных на полях сражений.

Атака сомкнутым строем, по изменившимся условиям боя, была отставлена без ненужной рефлексии; регулярная кавалерия перенимала казачью тактику атаки лавой, а рутинеров «Наставление» ошарашивало неслыханным прежде положением: «Необходимо помнить, что нормального боевого порядка не существует, а потому всегда требовать, чтобы распределение частей боевого порядка соответствовало обстановке, и чтобы они могли действовать во взаимной связи. При составлении плана действий не так важно знать подробное распределение сил противника, о чем всегда будут смутные сведения, как противопоставить ему свою волю в виде определенного решения вытекающего из обстановки и приведенного энергично, без замедления в исполнение» [111,с. 107].

Наконец-то русские военачальники смогли сделать правильный вывод из «тумана войны» Клаузевица и перестали уповать на всеохватную предусмотрительность приказов. В качестве панацеи вполне здраво стали рассматривать широкий почин частных начальников, самодеятельность которых простирался до того, что их никто не имел права стеснять подробными расписаниями занятий (!), профессионализм офицеров, сметливость, дисциплинированность и воинский дух нижних чинов. Все это было отчетливо прописано в тексте «Наставления».

Кавалерийский офицер должен был во всем служить примером подчиненным и быть для них авторитетом во владении конем и оружием: «Офицер в коннице должен быть прежде всего кавалеристом. Смелая и искусная верховая езда, полное знание лошади, владение в совершенстве холодным оружием, меткая стрельба, соединенные с глазомером, решительностью и умением быстро и просто привести свое решение в исполнение – суть необходимейшие его качества» [111,с. 16]. Наконец, не только от офицеров, но и от «высших начальников» потребовали «самостоятельно знакомиться с современным состоянием военного дела и с происходящими в нем изменениями» [111, с. 9].

Достойным соперником русской была германская кавалерия, как показывает анализ ее строевого устава 1909 г., с которым у нашего «Наставления» можно найти и стилевое, и даже текстуальное сходство. Германский устав написан живым языком, изобилующим концептами «победа» и «слава», и как «воинственными», так и невоенными эпитетами. Например, согласно уставу, кавалерийский начальник должен был обладать особыми качествами: «юношеской подвижностью на лошади; отличным зрением; умением одним взглядом сделать правильную оценку вещей; способностью принимать быстрое решение; твердою волею и способностью выразить ее в ясном, коротком приказе» [118, с. 9]. Устав не чуждался и риторических фигур для обеспечения максимальной выразительности и лучшего запоминания смысла. Так, чтобы подчеркнуть, что преследование отступающего противника должно вестись до полного истощения сил, «даже на усталых лошадях, днем и ночью» употреблен афористичный хиазм «Was liegen bleibt, bleibt liegen»[66]66
  Что пало, то пусть лежит (нем.).


[Закрыть] [118, c. 36]. Или для описания атаки в пешем строю – построенная на фразеологизме и метафоре сентенция: «Пеший бой, веденный не от всего сердца, носит в себе зародыш неудачи» [118, с. 22].

Помимо проявления частного почина, который признавался первой добродетелью кавалерийского начальника, от него требовалось внедрить в сознание всех своих подчиненных, что «бездеятельность и медлительность являются более тяжелыми преступлениями, чем ошибка в выборе средств и исполнения» [118, с. 10]. Эта фраза в недалеком будущем, при анализе уроков Великой войны перекочует на страницы уставов Красной армии.

Германские рядовые и унтер-офицеры должны были «иметь твердое желание беспощадно смять противника, а при ударе заколоть его»[67]67
  Новый строевой устав германской кавалерии 3 апреля 1909 г. Варшава, 1910. С. 14.


[Закрыть], но и тут сохранялась решающая роль офицеров, которым следовало первыми врубаться в неприятельские ряды.

Отечественные «Уставы полевой службы» 1901,1904 и 1912 гг. отличаются друг от друга в деталях. Общее их достоинство заключается в том, что при описании полевой службы они уже не ограничивались вопросами обеспечения боевых действий: ведения разведки и организации охранения армии при расположении лагерем, биваком или на походе, как, например, «Устав полевой службы» 1881 года. Все эти уставы венчало крайне важное «Наставление для действия в бою отрядов всех родов оружия», которое в не столь уже далеком будущем разовьется в самостоятельные боевые уставы родов войск.

Тексты «Наставления» в уставах написаны очень лаконично, энергично и ясно; ключевые слова и самые важные места подняты курсивом. Львиная доля (77 %) из его 215 параграфов укладывается в 2–4 строки. В них чувствуется влияние суворовско-драгомировского стиля и их школы военной педагогики; цитаты из «Науки побеждать» и «Офицерской памятки» разбросаны по всему тексту, например: «Так как «всякий воин должен понимать свой маневр», то все начальники обязаны всегда знакомить своих непосредственных подчиненных с тем, что последним предстоит делать» [164, с. 2].

От управления волей солдата уставы перешли к воспитанию в нем воли и сознательности: «1. В бою, как и во всяком столкновении, успех будет на стороне того, кто знает, чего хочет, и кто действует решительнее, настойчивее и сознательнее. 2. Действительным средством для поражения неприятеля служит нападение на него. Посему стремление к наступательным действиям должно быть положено в основание при всякой встрече с неприятелем. 3. Оборона имеет ту же цель – побить врага; поэтому обороняясь, надо не только отбиваться, но и наносить удары. 4. Надлежит всегда стремиться захватить почин действий, т. е. делать не то, что хочет неприятель, а заставить делать то, что нам выгодно. 5. В бою усилия всех войск должны быть направляемы к одной общей цели, и каждый до рядового включительно, должен знать эту общую цель, а равно и частные задачи, до него касающиеся. 6. Каждому начальнику предоставляется своя самостоятельность. Старший начальник вмешивается в распоряжение младшего лишь в том случае, если распоряжения последнего явно противоречат поставленной ему задаче и положению дела. 7. Намерения свои обнаруживать неприятелю по возможности позже, а приводить их в исполнение быстро и настойчиво. 8. Части войск, пущенные в бой, остаются в нем до конца; поддерживать их можно и должно, но сменять – никогда. 9. Стойкого противника можно сокрушить лишь крепким ударом в чувствительное для него место. Посему вся забота должна быть направлена к тому, чтобы быть сильнее в точке удара и в минуту удара» [164, с. 191–192].