Текст книги "Третий всадник"

Глава 11

– Прошу вас, – церемонно пригласила меня на уже устоявшееся мое рабочее место начальник архива – худая чопорная женщина в строгом платье, чем-то напоминавшая классную даму из женской гимназии.

– Нижайше благодарю, – в тон ей произнес я, обустраиваясь за широким дощатым столом, покрытым клеенкой.

На столе возвышалась груда папок. А вокруг лес мебели – шкафы и полки с бесчисленными пыльными материалами уголовных дел. Здесь собраны запечатленные в бумаге картины страданий, страстей, бурления жизни в Нижнепольской области за десятки лет. Оборотная сторона бытия. Преступления, трагедии, беды, все самое гнусное, а порой и возвышенное.

Большую часть дел о хищениях в сельском хозяйстве и по укрывательству сельхозпродукции рассматривала «тройка» при ОГПУ. Некоторые расследования вели милиция и прокуратура, и тогда дела разбирались в народных судах. Вот их я сейчас здесь тщательно и лопатил, вооружившись толстым блокнотом, карандашами и парой носовых платков. Делая выписки и пытаясь найти свою «эврику».

Вскоре я зачихал, из носа потекло. Обычная моя реакция на бумажную пыль. От кип бумаги мне вообще лучше держаться подальше. Но куда денешься, работа такая. И пока получалась она плохо. Даже накатывало отчаянье от того, сколько бесценного рабочего времени ушло на это занятие, в то время как боевые товарищи опять на выездах, в боях, выявляют зачинщиков беспорядков, вредителей и перерожденцев.

В глазах рябило от оказавшихся весьма многочисленными фактов противоправной деятельности. Чаще всего дела подытоживались словом «Приговорены». Но иногда встречались и «Оправданы». В этих материалах были, как рукой талантливого художника, прорисованы штрихами и кривые дорожки, и сломанные судьбы, и неприкаянная жизнь. И все мыслимые человеческие пороки.

«Группа кулаков и их пособников в особо значительных размерах расхищала снопы, которые обмолачивались в поле или на тайных токах в лесах. В колхозе «Доброволец» похищено 1850 снопов, в колхозе имени Ленина – 800 снопов. Похищенное зарывалось в ямы, пряталось в лесах, кустах и оврагах. Перемалывалось на тайных ручных мельницах».

«В поселке городского типа Крякино вскрыта группа, нелегально занимавшаяся изготовлением ручных мельниц и сбытом их местному населению».

Было несколько разбойных нападений, притом бандиты отлично знали, где и что брать. Три банды взяли, но источник их информированности остался неизвестен. А некоторые нападения до сих пор числятся глухими. Тут я сделаю отметочку в блокнот да еще восклицательным знаком украшу.

Но больше всего ущерба, конечно, приносили хищения, растраты с использованием должностного положения. «Директор зерносовхоза имени Свердлова при определении излишков умышленно уменьшил урожайность на 24 пуда с гектара, в результате чего скрыл 172,6 тысячи пудов хлеба».

М-да, размах. Но вроде изъяли все, директора даже не расхлопали, поскольку там не столько махинации с целью наживы, сколько действия, направленные на выживание совхоза и его трудящихся.

А вот это уже интереснее.

«В Пресненском районе вскрыта группа работников ссыпного пункта и складов «Заготзерна», расхитившая путем выдачи фиктивных квитанций 16 тысяч пудов зерна. Арестовано 30 человек, изъято значительное количество хлеба».

Наслышан уже. Громкое было дело. И шестнадцать тысяч пудов – это то, что доказали наспех. Глубже почему-то никто копать не захотел. Тем более преступники схвачены, их постигла заслуженная кара.

Всякое в нашей работе бывает. Иногда и притягивают мои соратники за уши виновность людей, создают из ниоткуда антисоветские группы. Но в этом деле было все ясно и четко – ни одного невиновного среди трех десятков осужденных не было. Все знали, что крадут зерно у страны, которая погружается в голод. Так что поделом им всем.

Правда, к стенке никого не поставили, поскольку главари этой шайки очень удачно скрылись прямо перед задержанием. Ушел заведующий всеми складами «Заготзерна» Аполлинарий Дурнев. Ушел начальник ссыпного пункта Сергей Жерлыкин. До боли напоминает мне это историю побега Головченко. Связи беглецов следствие сильно не копало. В деле пробелов куча. Так и не выяснено, куда собирались везти зерно, как сбывать и где прятать?

Допросы, объяснения. Акты ревизий и экспертиз. В глазах рябить начало. Я перевел дух.

Архивная дама смотрела на меня с сочувствием и наконец предложила испить чайку, на что я с готовностью согласился. Металлический тяжелый чайник она принесла из соседнего кабинета – в самом архиве по правилам противопожарной безопасности категорически запрещались керосинки, примусы и электрические нагреватели.

Женщина заварила в заварном чайнике чай. Я по этому поводу выложил в сахарницу кусковой сахар. Я знаю хорошо канцелярский народ и их замашки. Чаепитие для них святое. И к гостю, который внесет в него свою долю, отношение уже другое. Тем более за чашкой чая можно и поговорить по душам.

– Лидия Антоновна, – сказал я. – А это дело по «Заготзерну». Такое ощущение, что расследовали его не слишком тщательно. Будто дело хотели сбагрить как можно быстрее.

– Это вы мягко еще сказали. Занимались расследованием и милиция, и ОГПУ, и прокуратура. И им просто стали бить по рукам.

– Кто же?

– Ну, теперь это не секрет. Заведующий сельскохозяйственным отделом обкома Головченко.

– Наш пострел и тут поспел… Получается, он покровительствовал этой шайке?

– Мне это неизвестно. Но вообще-то… получается…

Дело «Заготзерна» выглядело все более привлекательным для меня. И я стал куда более вдумчиво вчитываться в материалы. И возвращаться к уже прочитанным. Допросы. Обыски. Квитанции. Допросы. Допросы…

Что-то стопорнуло меня. Я задумался. Вернулся к прошлому допросу. Перечитал вдумчиво. Там были описания соучастников преступления, которых не удалось задержать. Таинственные фигуры, неизвестно откуда взявшиеся, но забиравшие львиную долю зерна и куда-то увозившие его.

Вот один из этих таинственных незнакомцев. Кличка Квазиморда. Описания нет, допрос составлен халтурно.

В следующем томе было чуть более подробное описание этого Квазиморды. Весь кривой и нескладный, горбатый. Те, кто давали ему кличку, явно были знакомы с жемчужинами мировой литературы – во всяком случае с Виктором Гюго и его бессмертным «Собором».

Ха, а ведь по описаниям это тот самый шнырь, который нагло пытался меня завлечь в ловушку! «Ревизор зовет!» Как же, такое не забудешь.

«Эврика» я кричать не стал – мы же не гордые эллины. А вот пушкинское «ай да Александр Сергеевич, ай да сукин сын» я все же прошептал в качестве заслуженной себе похвалы, глупо улыбаясь. И, выпрямившись, состроил грозную мину, увидев, что мои ликующие гримасы не остались без внимания архивной дамы.

Ну вот и ниточка. Этот Квазиморда – доверенное лицо Головченко и его соратников. И тут выясняется, что он засветился и в деле по «Заготзерну». Прибавить к этому интерес обкома в торможении этого дела. И тогда получается, что вся эта шайка работала под присмотром нашего беглого партийца. Во всяком случае, по логике выходит именно так, а силу логики еще Аристотель знал. Теперь начинается игра в тянем-потянем. И поглядим, сможем ли мы раскрутить весь клубок. А клубок запутанный, нити скользкие и тонкие.

В блокнот я записал все необходимые данные. И вечером выдал задание моему помощнику и боевому товарищу Горцу, которого до того к делу не привлекал.

Он был измотан текучкой не меньше остальных, взгляд стал потухшим. Изо дня в день одно и то же. Приехали, задержали по списку кулаков и врагов народа и колхозного движения. Кого за диверсию, кого за саботаж. Вот и антисоветская группа. А на деле черт поймет, где эта самая группа, а где банальное раздолбайство, но наказывать надо. Иначе растащат и угробят все, потому как отношения к общественному как к своему у колхозника пока нет и в помине. На следующий день то же самое, но уже в другом месте. Это как работа в шахте. Рубишь уголь, рубишь, тяжело и монотонно, а между тем план меньше не становится. И надо давать стране угля все теми же ударными темпами.

Но когда я изложил ситуацию, взгляд Горца просветлел и загорелся азартом.

– А ведь можем наших «осьминогов» тут подсечь! – воскликнул он.

– Ты гоп-то не говори. Но твоя правда. Перспективы есть. А для начала надо найти одного из осужденных предводителей этой шайки.

– Кто такой?

– Некто Кащеев. Заместитель начальника складов «Заготзерна». Начальник его успел в бега податься, а этот зазевался и сплоховал.

– А как его не прислонили к стеночке?

– Ему повезло, что пришла директива. «Тройкам» и местным судам запретили выносить смертные приговоры по хищениям. Поэтому отделался десяткой в лагерях.

– Тогда надо срочно его тянуть на разговор.

– Надо для начала выяснить, где он. Может, придется с Крайнего Севера вытаскивать, – произнес я задумчиво. – Вот ты и займись этим, Тамерлан.

– Есть, товарищ начальник, – бодро воскликнул Горец.

Вот только с Крайнего Севера никого вытаскивать не пришлось. Клим Кащеев оказался в гораздо более крайних краях…

Глава 12

Массовая перевозка заключенных железнодорожным транспортом в места не столь отдаленные, сколь малонаселенные. По-простому этап. В Нижнепольске он начинался на товарно-сортировочной станции, где было немало подходящих мест, надежно сокрытых от глаз посторонней публики. И шли оттуда спецэшелоны в самые разные уголки страны, где затевались великие стройки, перекрывались реки, добывалось золото. Пока еще не разогнался в стране на всех парах паровоз социалистической индустриализации, везде преобладал тяжелый ручной труд, а значит, рук требовалось много. И тут ГУЛАГ помогал растущей промышленности всем, чем только мог.

Этой ночью на длинной и широкой площадке рядом с пакгаузами, куда подходила железнодорожная ветка, этапируемых собралось особенно много. Давно в изоляторах города и области накапливали осужденных и ждали перевозки. Вот и дождались.

Осужденное за мелкие преступления мелкое жулье и ворье обычно отсиживало небольшие сроки в рабоче-трудовых колониях на территории области. Гонять их туда-сюда по всей стране смысла не было. В стылые неосвоенные края шли кулаки, бандиты и прочий опасный асоциальный элемент. Сейчас они выстроились на забетонированной площадке и ждали. Некоторые еле стояли на ногах от недоедания на воле. Для таких тюрьма становилась спасением. Уж что-что, а умереть с голоду тюремное начальство не даст, хотя бы потому, что с него спросят за убыль спецконтингента.

Мариновали этап уже добрых два часа. Доставляли заключенных сюда на специальных машинах, а при отсутствии возможностей гнали под охраной в нарушение всех правил пешком, аж через добрую половину города. Все новые и новые люди вливались в толпу, притом достаточно нестройную. Понятно, что это не армия и красот построения в каре от осужденных ждать не приходится.

Ожидание утомило всех. Люди перешептывались, перекрикивались. Над площадкой повис гул голосов, слышались звонкие матюги и выкрики в сторону конвоя:

– Э, вертухай, подавай быстрее паровоз! У вора ноги устали!

И вот последнюю партию загнали на площадку. Вскоре на ветке, пыхтя паром, издавая победный свист, появился громадный, мощный черный паровоз с красной звездой на носу. Он тащил длиннющий эшелон со столыпинскими вагонами.

– В ряд строиться. Ждать! – в медный конус ручного громкоговорителя прокричал заместитель начальника областного управления исполнения наказаний Сергей Панкратов.

Был он высок, широкоплеч, хорош собой, в ладной форме и страшно злой. Эти мероприятия высасывали из него все жизненные силы, потому что постоянно получались какие-то накладки. Оно и неудивительно при передаче спецконтингента из одного ведомства – УИТУ Наркомюста, – в другое – ГУЛАГ ОГПУ, которому принадлежали многочисленные самые серьезные лагеря для антисоветского и бандитского элемента. Вот и охрана гулаговская из эшелона выпрыгивает. Панкратов смотрел на них с некоторой завистью. Лихие ребята – и оружие, и экипировка, и навыки куда лучше, чем у полуголодных тюремщиков Наркомата юстиции.

При виде гулаговской охраны по толпе заключенных пробежала какая-то дрожь. Послышались возбужденные крики. И толпа неожиданно сдвинулась вперед.

– Назад! – заорал заместитель начальника УИТУ. – Или будем стрелять!

Толпу это не вразумило. Грохнул выстрел. Это охранник пальнул из винтовки, поскольку этапируемые пересекли крайнюю линию.

Еще немного – и начнется кровавая каша. Панкратов знал, что никого отсюда не выпустит, никто не уйдет. Если ломанется вся толпа в панике, винтовками не отделаешься, – и охрану снесут. Были в его практике уже такие случаи. А он привык предусматривать все. Так что для особо непонятливых и буйных в стороне выставил пулемет.

– Ирод! – послышались из толпы крики.

– В живых людей стрелять!

Но толпа отпрянула от линии. И теперь возникла нешуточная давка, тоже вещь нехорошая. В ней запросто могут и насмерть задавить. Ох как же Панкратов не любил такие массовые этапы!

Он выстрелил из револьвера и заорал в громкоговоритель что было мочи:

– Замерли!

Голос у него был звучный, громкий и подавляющий всякое желание возражать. Толпа действительно на миг замерла. Произошел перелом. А после этого все утихомирилось, будто и не бузили, и началась плановая работа по погрузке спецконтингента.

– К поезду в установленном порядке! Марш!

Когда толпа заключенных освободила «плац», на асфальте осталось лежать тело.

– Вот же… – Панкратов в сопровождении начальника вооруженной охраны кинулся к нему. Нагнулся.

– Никак задавили, – покачал головой вохровец.

– Эх, если бы. – Панкратов перевернул тело и увидел расплывающуюся кровь под ним. – Заточкой в толпе ткнули.

– Вот же паскудники! – покачал головой начальник ВОХРа. – Надо гадину сыскать! Пока еще кого не подрезали!

– Ну иди, найди! – распрямился и зло кинул замначальника управления.

Спецконтингент умирал постоянно по разным причинам, что в такое сложное время никого не удивляло, хотя и влекло разбирательства, но это дело житейское. На воле мрут куда больше. Вон, проехаться по отдаленным деревням – там такое увидишь! Но убийство – это уже другой расклад. Это значит криминальный элемент волю почувствовал и государство в виде тюремного начальства ни во что не ставит.

Было искушение у Панкратова списать гибель на естественную причину вроде внезапной остановки сердца. Возможности такие были, медики у него подходящие в подчинении имелись. Но тут же одернул себя. Нет, тут слабину давать нельзя. Может, и не выявят убийцу, тем более ищи-свищи этот этап и этапируемых на бескрайних просторах СССР. Но порядок должен быть. Где убийство – там и следственная бригада, и возбуждение уголовного дела. Кроме того, в случае укрывательства подобных преступлений есть весьма серьезный риск. Где-нибудь на Беломорканале, по низам, то есть по камере, пройдет информация: вор по кличке Баран по злобе душевной прирезал на этапе в Нижнепольске своего сокамерника. Идет запрос – мол, какие есть материалы по убийству. И что отвечать? Жертва померла от сердечного приступа? А подайте-ка сюда начальника, который укрывает убийства! Нет, инструкция и правила – это сила. Значит, надо начинать процедуры. И вызывать следователя прокуратуры…

Очень скоро Панкратов поблагодарил себя за предусмотрительность и строгое соблюдение правил. Потому как по поводу этого убиенного заключенного к нему заявилось ОГПУ, да еще московского подчинения. Притом недобро так заявилось, с обвинениями. А эта публика опасная. Потому что чекисты всегда могут ткнуть пальцем и сказать – вот он, враг народа. У них работа такая. А у тюремщика работа – охранять тех, кого наловит то же ОГПУ. А если охраняешь плохо или гнешь не ту политическую линию, то чекисты и к тебе придут, не погнушаются, даром что почти коллеги и соратники…

Мы с Горцем сидели в тесном кабинетике, заваленном бумагами, и выслушивали замначальника областного тюремного ведомства. Я уже в недавнем прошлом побывал здесь, когда разбирался с гибелью председателя колхоза «Путь Ильича», моего важного свидетеля. И вот снова я здесь. И снова доблестные рыцари УИТУ угробили очередного моего свидетеля. Это уже начинало утомлять и нервировать.

Панкратов поглядывал на нас угрюмо, зло, где-то вызывающе, но больше с какой-то обреченностью. Я его понимал отлично. Он считает, что мы из него сейчас примемся вдохновенно лепить козла отпущения. Хотя, что греха таить, сперва было такое искушение. Потому что, как ни крути, а творящиеся в местах заключения события сигнализируют об очень больших проблемах и о ненадежности персонала. Тут можно поднапрячься и какую-нибудь антисоветскую статью вменить.

Но не все так просто. О Панкратове мы наводили справки. Все говорили, что человек честный, принципиальный, выполняет задачи добросовестно. Даже то, что не списал тело на смерть от какого-нибудь инфаркта, как это принято нередко у его коллег, говорило в его пользу. Да и, честно сказать, тюремное ведомство просто не справляется с потоком заключенных и арестованных, хлынувших в связи с обострением на деревне классовой борьбы. Не хватает персонала, помещений, снабжения, провизии. Приходится брать на службу людей случайных, вот и становятся тюремные стены ненадежными, а то и дырявыми. Так что стрелки переводить на одного человека, тем более того, который тянет на себе эту ношу из последних сил, будет неправильно. Хотя и спускать это с рук нельзя. Но в настоящий момент для нас самое важное – найти возможность разобраться в запутанной ситуации. А для этого нужно работать вместе.

Поэтому я произнес примирительно:

– Вот что, Сергей Игнатьевич. Бодаться, как бараны на бревне, не будем. Но выяснить правду мы просто обязаны. Очень нужен этот Кащеев нам был.

– Много унес с собой в могилу? – теперь уже со вздохом, устало и сочувственно, осведомился заместитель начальника УИТУ.

– Достаточно, чтобы мы скорбели о его потере, – хмыкнул я. – Так что давайте вместе думать, что тут можно выкопать.

– По практике знаю, нужно его связи по тюрьме проверять, – задумчиво произнес Панкратов. – Вы не представляете, сколько выбалтывают там сокамерникам, которых считают своими.

– При такой текучке спецконтингента, – с сомнением произнес Горец, – реально что-то узнать?

– Ну попытаться-то можно. Убитый ждал отправки в изоляторе номер два… У нас вообще в городе три изолятора.

– В первом мы уже побывали – там человека потеряли, – кивнул я. – Теперь вот второй. Как бы третьего раза не миновать.

– Минуем. Если за дело ударно возьмемся. – Панкратов взял со стола чистый листок бумаги и карандашом черканул на нем записочку. – Это адресок изолятора, если еще не были там. И данные оперативного уполномоченного. «Кумами» таких называют. Хочу сразу предупредить, Лазарь Абрамович крайне хитер и пронырлив, порой до потери революционного облика. Но он знает все. А что не знает, то узнает… Вряд ли ринется вам помогать, увидев ваше предписание, хотя создаст завесу. Но после моего звонка в лепешку разобьется.

– Спасибо, – искренне поблагодарил я.

Мы распрощались если не друзьями, то коллегами, озабоченными одной проблемой.

На улице я негромко предупредил своего помощника:

– О разговоре никому. Ни ребятам. Ни Русакову.

Все последнее время мне не давала покоя и зудела, как посыпанная солью рана, очень неприятная мысль: у нас завелся засланный казачок. Где? Кто? Не знаю. Но всякие фатальные события обычно происходят очень быстро после того, как мы суем куда-то нос и об этом становится известным руководству и коллегам. Дятел где-то совсем рядом. Свой. Предают только свои. Чужие не предают. Чужие идут по своей вражьей дороге и прямо говорят об этом.

– Твое слово, командир. Мне только выполнять, – без особой радости отозвался Горец, которого напрягли мои слова о том, что нужно утаить сведения от руководства.

– Не хочу еще свидетелей терять. Нам и так обрывают все ниточки.

– Тогда за канат надо цепляться, – хохотнул Горец.

– Вот и будем искать этот канат. И при этом помалкивать… Ладно, – кивнул я. – Ты давай в полпредство. Может, там найдешь информацию на этого Квазиморду и на Кащеева. А я проедусь до изолятора…

Глава 13

Десять минут ожидания на трамвайной остановке были вознаграждены приближающимся стуком колес. Но дождаться трамвая – это половина дела. Я заранее напрягся в предчувствии жаркой битвы за место в одном из сдвоенных деревянных вагончиков. И с трудом вышел победителем, оказавшись внутри.

– Передавайте деньги за проезд!

– Вам так приятно стоять на моей ноге?

– Да отпустите же мою сумку, наконец! Она давно не знает денег и хлебных карточек!

– Дура толстая!

– Придурок пьяный!

Обычное звуковое сопровождение движения переполненного трамвая. В давке, под людской гомон, стук и звон сигналов проплывали за мутным окном улочки с приземистыми старыми домами, деревья и скверы. Город был очень зеленым.

На площади Свердлова толпа вынесла меня наружу, едва не заныкав слетевшую с моей головы кепку. И передо мной предстал восхитительный громадный пятикупольный собор Александра Невского, построенный к столетию победы над французами. Власти давно пытались прикрыть его, как вредоносное религиозное учреждение. Были сомнительные планы сделать там планетарий или музей атеизма. Но не сподобились, опасаясь нервировать и так до крайности озлобленных верующих.

Около собора, как обычно, толпился самый разный люд – богомольцы, нищие. Шныряли чумазые и исхудавшие беспризорники, привычно присматриваясь, где бы что стащить.

Меня ухватила за рукав женщина, перепоясанная платками, в дырявом пальто и валенках не по погоде:

– Подайте Христа ради! Не дайте помереть с голоду!

Видя, что я притормозил и прислушался, нищенка заголосила с новой силой:

– Дайте денежку на хлеб! Или хлеба! Я пять дней не ела! Дети мои от голода умерли!

– Да-а, – протянул я. По хитрой физиономии женщины, вполне, кстати, сытой, этого не скажешь.

– Вы еще здесь живете хорошо, – продолжала завывать она. – Нужды не видите! А в нашем крае поголовно все умирают с голода! У нас там уже нет никаких колхозов!

Я вздохнул, прикидывая, что с ней делать. Тащить ее в ближайшее отделение милиции за антисоветскую пропаганду? Это полдня потерять, а у меня сейчас встреча с «кумом». Поэтому я гаркнул:

– Сейчас сведу в ОГПУ. Там про колхозы расскажешь!

Она ойкнула и тут же лихо бросилась бежать. Глядя на нее, припустили прочь несколько профессиональных попрошаек. Но на паперти осталось еще достаточно нищих. Эти уже не цепляли прохожих за рукава. Истощенные, с потухшими глазами, они просто тупо и угрюмо сидели на брусчатке и мечтали об одном – о куске хлеба. Их и правда пригнал сюда голод. Все принимаемые меры, направленные на помощь этим людям, пока оказывались недостаточными. Просто не хватало ресурсов на всех.

Мне вдруг пришла в голову обжигающая мысль. Мы зависли в точке перелома. И в течение года решится все. Или победит стремящаяся в будущее страна, пусть пока и голодная, но готовая преодолеть все лишения и трудности. Или мы не выкарабкаемся из пучины, и тогда обрушение будет страшное. Нашей страны просто не станет. А на бескрайних просторах останутся только такие вот нищие с потухшими глазами или куркули, прячущие хлеб.

За собором я преодолел переулок и вышел на еще одну площадь. Тут тоже толпился народ, правда, несколько другого пошиба. Ведь площадь в народе была прозвана «Тюремной».

Изолятор для подследственных № 2 был самым большим в области и располагался в похожем на бастион здании старой тюрьмы. Оно было возведено еще в конце девятнадцатого века, верно служило царям, а теперь служит нам. Как ни крути, а на данном этапе развития социалистического государства без тюрем никуда. Слишком много людей осталось от старого режима, достойных ее. Да и новые наплодились сверх меры.

У ворот стояла длинная и угрюмая очередь. Крестьяне с мешками, тетки с корзинами, матери с выводками детей. Их близкие сидели за этими стенами, а может, уже и были отправлены по этапу. Передать весточку или передачку с оторванной от сердца провизией – ради этого люди выстаивали у этих ворот часами. Шкет, похожий на начинающего карманника, махал носовым платком, как матрос на корабле флагом, подавая знаки кому-то, прописавшемуся в камере с видом на площадь.

Я заметил в стороне скромную дверь, откуда появилось трое человек в военной форме с петлицами службы исправления наказаний. Понятно, мне туда.

Впрочем, дойти до двери я не успел. По дороге меня окликнули:

– Гражданин, постойте!

Я обернулся и увидел низенького курчавенького ростовщика с хитрыми глазами, по какому-то недоразумению напялившего военную форму.

– Товарищ Большаков? – спросил «ростовщик».

– Он самый. А с кем имею честь? – осведомился я, уже зная ответ.

– Белкин. Хозяин тайн мадридского двора и местной тюрьмы. Мне насчет вас Панкратов звонил. Сказал, что сейчас подойдете. Вот и решил переговорить на свежем воздухе.

– Чего так?

– А свежий воздух звуки почти не проводит, которые не для чужих ушей.

– Мадридский двор, говорите? – хмыкнул я.

Сколько я сталкивался с системой исправления наказаний, столько убеждался, что тюрьма есть сосредоточие таких жутких интриг, страстей и загадок, что пресловутому мадридскому двору до нее далеко, как до луны. Именно сюда сходились все беды и страсти, кипящие в области. Ну а заодно информация на любой вкус и на любую потребность – хоть для розыска, хоть для чекистов. Поэтому с тюрьмой надо дружить. Где мои коллеги и милиция забуксуют, там всегда тюрьма поможет. Примерно то самое я и сказал сейчас Белкину. Тот мой пассаж оценил:

– Ты вкусил самую суть. Так все и есть…

Мы направились в сторону площади с фонтаном, облюбованной извозчиками с их пролетками. Они галдели, переругивались, кормили и поили лошадей.

– Шумная публика, – отметил я, присаживаясь на гранитный парапет.

– Недолго им шуметь осталось. Скоро их переедет автомобиль. Таксомотор. Равно как кулака и крестьянина-единоличника переедет трактор, – с удовлетворением произнес Белкин. – Я с восторгом гляжу в будущее. Оно будет полно чудес.

– Ну а пока…

– А пока настоящее полно чудовищ. Но это ненадолго.

«Кум» прямо излучал жизненный оптимизм, смешанный с хитростью. И вызывал невольную симпатию вкупе с желанием одолжить ему денег. Криминальный мир много потерял, что товарищ Белкин пошел не по стезе мошенника, а влился в ряды борцов с уголовщиной.

– Пока ты ехал, я поднял кое-какие записи по этому вашему Кащееву, – поведал он.

– И много набралось? – спросил я с некоторой потаенной надеждой.

– Да не слишком. Как только поступил, мы пытались провести внутрикамерную разработку по поводу его соучастников. Но на контакт он ни с кем не пошел. Потом была неприятная история. Конфликт в камере. Там в основном крестьяне по «дедушкиному указу» сидят. Ты в курсе, что это?

– Закон о трех колосках, – поддакнул я.

– Именно. Народ это оголодавший, чувствующий себя обиженным и злой. Тут бедняк-единоличник сидит, у которого были дети пяти и восьми лет. Так он натопил печь и закрыл дымоход. Дети от угара стали мучиться и кричать о помощи, тогда он лично их задушил, а сам пошел сдаваться со словами: «Пусть лучше так умрут, чем от голода». И вот к таким людям завскладом привели, который тысячами пудов хлеб воровал. Слово за слово, кулаком по столу – в общем, чуть не забили его насмерть на месте.

– Интересно, – задумчиво произнес я. – А может, все не случайно? Не добили его в камере, решили прирезать на этапе.

– Да вряд ли, – махнул рукой Белкин. – Всех этих молотобойцев на следующий день в Забайкальск на станцию Черновская сослали. На рудники. Так что пришить они его ну никак не могли.

– А дружки их?

– Ой, да не тот расклад, уж поверь моим сединам, которые есть результат большого и тяжелого профессионального опыта. Драка была ситуативная. Обычно такие эксцессы продолжения не имеют. Ну, отмутузили друг друга. Получили за это взбучку от тюремного начальства. Да и успокоились все.

– Ну и кто тогда Кащеева насадил на заточку?

– Знать бы, он уже у меня показания чистосердечные писал бы, – горестно развел руками Белкин, и глаза его стали печальными, как у собаки. – Даже версий нет, кому он понадобился.

– Кому понадобился? – Я задумался на миг, а потом все же выдал текущий расклад: – Может быть такой неприятный вариант. Наш противник узнал, что мы заинтересовались Кащеевым. И тут же убрал свидетеля, чтобы тот не растрепал лишнего.

– Что, все так серьезно? – внимательно посмотрел на меня «кум».

– Серьезнее не бывает. Поверь, кровавый след по этому делу длинный.

– И когда вы Кащеевым заинтересовались?

– Дня два назад.

– Быстро вражины сорганизовались, – помрачнел «кум». – Значит, кто-то кроме меня за ниточки в моей епархии дергает… Ну пальчики-то мы переломаем этим умельцам.

– Как их только найти?

– Я найду… Но только не сразу.

– А мне сразу нужно. Хоть какая зацепка. Информация нужна как воздух. Общался же Кащеев с кем-то накоротке, вещал про жизнь тяжелую.

– В общем, да, – согласился Белкин. – Наших камерных агентов он послал по известному всем адресу, как те ни старались в его доверие войти. А вот с одним бедолагой накоротке сошелся.

– С кем? – заинтересовался я. – И как они сдружились?

– Да сидит у нас один железнодорожник. Когда крестьяне Кащеева били, он его из свары вытащил. Защитил, хотя и самому досталось. А потом еще выхаживал. И народ говорит, о чем-то они так заговорщически шушукались между собой.

– Узнать бы о чем.

– Это надо у железнодорожника спросить.

– А скажет? – с сомнением спросил я.

– Конечно, скажет. Особенно если ты его от имени ОГПУ освободить пообещаешь.

– А сколько ему дали?

– Да десятку по «дедушкиному указу», – небрежно отмахнулся «кум», будто речь шла о штрафе за плевки в общественном месте. – Но его все равно выпускать пора.

– И сколько он отсидел?

– Три месяца.

– Из десяти лет! Тогда как его выпустишь?

– А, все равно незаконно сидит… Ох какой скандал будет, когда все вскроется. Прокурор у нас попляшет джигу так, что ботиночки сотрутся об асфальт! – потер руки Белкин, мечтательно улыбнувшись.

– Поясни, – попросил я.

Он и пояснил. У меня только челюсть отвисла.

Работал на железной дороге некий Борис Илизарович Притыкин, двадцати пяти годков от роду, крестьянского происхождения. Жил себе и не тужил у своей пожилой тети в Нижнепольске. Жена в это время в колхозе батрачила, не успел ее в город перетащить, не отпускали. И тут за сокрытие хлеба районный народный суд отвешивает ей десять лет лишения свободы. А у нее на руках трехмесячный ребенок. И после суда все это пищащие и требующее еду счастье остается муженьку. Да тут ему и тюрьма за радость покажется. Он и побежал к прокурору – решать вопрос если не по закону, так по совести.