Текст книги "Жить и умереть свободным"

Сергей Зверев
Жить и умереть свободным

Пролог

Огромная рыже-полосатая кошка пружинисто выпрыгнула из-за сугроба и замерла. Ей показалось, что где-то рядом заскрипел снег. Кошка была голодна, в животе урчало, и это заставило ее все время прислушиваться…

На окраине Февральска, расположенного в диком и безлюдном Хабаровском крае, хищник появился недавно: холода и бескормица привели его, обычно столь осторожного, к человеческому жилью. Амурский тигр нечасто нападает на людей: в тайге достаточно другой живности. Однако последняя зима выдалась снежной и очень злой. Да и тигр был уже немолод, охотиться становилось все трудней. И потому, доведенный хроническим голодом до отчаяния, однажды уже напал на человека. Добыча понравилась. А раз так – зачем выслеживать четырехногую дичь в тайге? Проще подкараулить беззащитного двуногого.

Тигр стоял почти по брюхо в снегу. Кончики рыже-белой шерсти свалялись и обросли сосульками. Сквозь облепленную репейником шкуру рельефно выпирали ребра. Уши были навострены, длинный хвост нервно подрагивал. Близость поселка не пугала – хищник уже несколько раз заходил на его территорию по ночам, резал местных дворняжек. Ничего угрожающего в поселке не было: залатанные щитовые домики, снятые с колес железнодорожные вагоны, завалившиеся заборы, вьющиеся дымки из труб…

Тем временем шаги приближались. Они были нетверды и неустойчивы. Холодный порыв ветра донос до ноздрей хищника прослоенный букет давно немытого человеческого тела, скверного табака и тошнотворного водочного перегара…

Хищник недовольно задергал хвостом, пригнул голову и спрятался за сугроб, наблюдая за протоптанной по снегу дорожкой. Со стороны поселка шел неопределенного возраста бомж в драном бушлате, растрепанном треухе и стоптанных унтах. Его лицо, напоминающее печеное яблоко, выглядело понурым и печальным. Остановившись, бомж встал против ледяного ветра, сунул в прочифиренные зубы одеревеневший чинарик и, судорожно щелкая зажигалкой, закурил. Затем глухо закашлялся, привычно матюгнулся и удивленно взглянул на окурок: он уже потух.

Человек, пошатываясь, стоял к зверю спиной. Он явно не ощущал опасности. Ветер, гнавший над сугробами низкую колючую поземку, то и дело сносил в сторону рыже-полосатой кошки тяжелый смрад. Хищник вновь забил хвостом, занервничал. В нем происходила отчаянная борьба между отвращением к мерзким запахам и острым чувством голода. Как и следовало ожидать, голод победил. Бесшумно выскользнув из-за сугроба, тигр изготовился к прыжку…

Мгновение – и бомж ощутил, как страшной силы удар сбил его с ног. Спустя какую-то секунду он почувствовал холод вонзившихся сквозь бушлат клыков, и дикая, нечеловеческая боль заставила его истошно закричать.

Крик, отразившись от заснеженных сопок, резко оборвался: легким движением головы тигр зацепил жертву за горло страшным клыком. Из разорванной гортани несчастного вырвалось слабое птичье клокотание, и бомж мгновенно затих….

Спустя каких-то полчаса страшная рыже-полосатая кошка исчезла столь же быстро, как и появилась. И лишь огромные, размером с человеческую голову следы, ведущие в тайгу, да кровавое месиво на снегу свидетельствовали о развернувшейся тут трагедии…

Глава 1

Уж если классический русский бунт слывет безжалостным и беспощадным, то что уж говорить о бунте на русской зоне? Да еще расположенной не в относительно цивилизованной Средней полосе России, а в забытом богом и людьми «медвежьем углу» Хабаровского края!

Как обычно и бывает, все началось с прибытия на зону нового начальника, подполковника Киселева. Прежнего неожиданно и безо всяких объяснений вышибли на пенсию. По одним сведениям – за излишний либерализм к заключенным, по другим – из-за скрытых интриг в краевом Управлении Федеральной службы исполнения наказаний. Как бы то ни было, но подполковник Киселев на правах нового «хозяина» сразу же начал наводить свои порядки.

Эта колония строгого режима, или «строгач», всегда считалась «черной», то есть живущей исключительно по «воровским» законам. Авторитетные зэки разгуливали по зоне в спортивных костюмах, болтали с «вольняшкой» по мобильникам и даже баловались водочкой и наркотиками. Все это можно было запросто купить через коррумпированных контролеров; за соответствующую мзду сотрудники ИТУ согласились бы пронести на зону хоть пулемет. Между авторитетными блатными и администрацией существовало негласное соглашение: вы, менты, не трогаете нас, а мы пресекаем беспредел среди особо борзых арестантов, обеспечиваем видимость порядка и даже выполнение плана на «промзоне». И всем такое положение вещей вроде бы нравилось. На зоне действительно почти не было беспредела, зато старый начальник никогда не краснел, когда ему приходилось отчитываться о производственном плане.

«Ломать» зону Киселев начал с борьбы с коррупцией среди подчиненных, а также с жесточайшего насаждения режима. Теперь подозреваемых во взяточничестве контролеров могли обыскать в любой момент – потребовать вывернуть карманы, попросить письменных объяснений по поводу денег, обнаруженных в кошельках. Что касается арестантов, то их начали пересчитывать поголовно и во время хождения на завтрак, и во время вывода на работу, и во время хождения на обед, и во время съема с работы, и даже во время хождения на ужин. Тотальные шмоны в отрядах стали нормой. Во время обысков изымались не только запрещенные вещи, но даже фотографии родных и близких, чего прежде никогда не было. Найденная заточка автоматически означала довесок к сроку. Неблагонадежным арестантам регулярно подбрасывали и самопальные ножи, и заточки, и даже наркотики. Избиения вошли в норму. Били в контролерской, били в кабинетах, били в оперчасти и в режимной части, били за нарушение режима и просто злобный взгляд в сторону администрации. Особо недовольных карали водворением в ШИЗО. А по ночам из ШИЗО дергали в «пресс-хату», где «шерсть», то есть ссученные блатные, давно уже приговоренные воровским миром к смерти, издевались над честными бродягами самыми немыслимыми методами, которые свидетельствовали об изощренности ума и полном омертвении чувств. Руководил издевательствами Иннокентий Астафьев по кличке Чалый – один из самых лютых беспредельщиков.

О пыточной камере ШИЗО на зоне ходили самые страшные слухи. Порядки там были пострашней, чем в гестапо. Ни о каком «режиме», насаждаемом новым «хозяином», не могло быть и речи; это была территория полного беспредела. Вопреки Уставу в камере были предусмотрены даже электрические розетки, до самых медных ноздрей заполненные электрическим током. Через обычный зажим электричество можно было подвести к губам, груди или члену жертвы. Пассатижами Чалый и его подручные ломали пальцы, срывали ногти, выламывали зубы. В качестве орудий пыток использовались отрезки телефонного кабеля и дубинки, утыканные гвоздями.

Астафьев явно находил удовольствие в издевательствах над людьми. День без пыток и издевательств наверняка был для него пропащим. Причем цель истязаний была одна: заставить авторитетов ссучиться, то есть записаться в лагерный актив и надеть красную повязку. Особо значимых в блатном мире людей могли или зверски убить, или, что похуже для них, – отпетушить с последующей записью на видео. Профессиональные садисты хорошо знали свое дело: большинство даже самых стойких уркаганов не выдерживали и ломались.

Как и следовало ожидать, уцелевшие блатные быстренько отписали «малявы» на соседние зоны авторитетным ворам: мол, нас гнобят тут по-черному, что делать? Ответ не заставил себя долго ждать: авторитетные воры посоветовали замутить бунт, чтобы наконец показать оборзевшим мусорам, кто на зоне хозяин.

На какое-то время придушенная зона затихла, но затишье это было лишь временным. На «промке», то есть в промышленной зоне, скрытно изготавливались заточки, «пики» из арматуры и даже самодельные дробовики из стальных паропроводных трубок. Возможно, инспекторы оперчасти что-то и подозревали, возможно, лагерные стукачи даже информировали «кумовьев» о грядущих беспорядках. Однако докладывать Киселеву о зреющем бунте никто не спешил: ведь новые порядки и особенно «борьба с коррупцией» сильно подрывали бизнес и лагерных оперов, и контролеров, а потому все они были кровно заинтересованы в скором падении нового начальника.

К тому же действительно масштабных выступлений на зоне никто не ожидал. Максимум, на что рассчитывала оперчасть, – несколько выбитых стекол и поломанных ребер у наиболее ненавистных активистов. А уж после этого можно было начинать «завинчивать гайки» с утроенной силой…

Однако дальнейшие события развивались не совсем так, как хотелось блатным. За сутки до запланированного выступления произошел стихийный инцидент на «промке», и этот инцидент стал той самой искрой, от которой и разгорелось пламя.

Кто-то из контролеров, остановив уважаемого «бродягу» и глядя поверх его головы, процедил:

– Ты, бычара, кепку перед начальством сними, а то щас на вахте тренироваться заставлю, надевать и снимать до самого утра!

Любой арестант, считающий себя авторитетным пацаном, всегда отвечает конкретным делом – в противном случае крест на зоновской, среди блатных, карьере. В печень контролера тут же воткнулась заточка, загодя выточенная тут же, на «промке».

Под крики «мочи козлов и мусоров!» зэки перешли к более активным действиям. Нескольких контролеров забили насмерть тут же, нескольким удалось удрать. Их, впрочем, особо и не преследовали. Спустя полчаса одним гигантским пожаром полыхала вся «промка», где в вечернюю смену работали около трехсот человек. Бунт мгновенно перекинулся и на жилую зону, отгороженную от промышленной высоченным бетонным забором с колючей проволокой. С вышек сразу же загремели автоматные очереди. Однако арестанты были к этому готовы: в стрелков тут же полетели бутылки с растворителем и зажигательной смесью – благо подобного добра на промзоне было более чем достаточно.

Бунтовщики действовали на редкость осмысленно, и это выдавало в их действиях четкий и хорошо разработанный план. Кроме загодя приготовленных дробовиков и бутылок с «коктейлем Молотова», в качестве оружия использовалось все, что попадалось под руку: ножки металлических кроватей, штыри, детали станков, даже длинные доски, утыканные гвоздями-«сотками». Вход на зону с огнестрельным оружием категорически запрещен охране по Уставу, однако двое контролеров с подожженных вышек почему-то спустились не в простреливаемый коридор между заборами, а непосредственно в «жилку». Так в руки бунтовщиков попало несколько «калашниковых» с боекомплектами.

Центральная вахта была заблокирована так, что охрана из прилагерного поселка не могла подтянуться к жилым баракам. Были быстро и грамотно подожжены административный корпус и оперчасть – ночной пожар окончательно дезорганизовал начальство. «Козлов», то есть лагерных активистов, просто заперли в их «козлячьем» отряде, зловеще пообещав разобраться с ними чуть позже. Следующим шагом стал поджог кинологического питомника: ментовских собак арестанты ненавидели не меньше, чем их хозяев. Проводников собак, случившихся в питомнике, убили вместе с их псами.

Арестантам удалось даже завладеть бульдозером, стоявшим на «промке», и это сыграло в событиях едва ли не самую решающую роль. Кабину бульдозера наспех заэкранировали кровельными листами и мешками с песком. Пулю из «калашникова» такая импровизированная броня, конечно, не держала, но заметно сбивала балансировку траектории и гасила большую часть энергии. А главное, не позволяла уцелевшим стрелкам на вышках наблюдать момент попадания, лишая их тем самым удовольствия от удачных выcтрелов. Урча мощным дизелем, бульдозер, напоминавший уменьшенную модель бронепоезда, сминал на своем пути все: начиная от столбов с колючей проволокой перед контрольно-следовой полосой и заканчивая высоченным бетонным забором между «промкой» и «жилкой».

Самому подполковнику Киселеву несказанно повезло: во время бунта он был за территорией зоны, в прилагерном поселке. Окажись он на зоне – его просто бы разорвали на части.

«Хозяин» стоял в заснеженном дворике служебного дома, и огненные отблески пожара ложились ему на лицо. В этом огне горела карьера начальника ИТК, его блестящий послужной список и безбедная пенсионная жизнь, до которой оставалось совсем немного. Глядя на багровые штопоры пламени, Киселев лишь печально матерился, прикидывая, чем это может закончиться и для зоны, и лично для него. Он понимал: единственный выход – срочно вызывать спецназ УФСИНа и внутренние войска подавления бунта. Понимал он и другое: после того как бунт будет подавлен, лучшее, на что он может надеяться, – это немедленное увольнение на гражданку. При худшем раскладе Киселев наверняка бы пошел за халатность на «Красную шапочку», специальное «ментовское» ИТУ под Нижним Тагилом, где порядки, по слухам, были еще хуже, чем те, которые он насаждал тут, в Хабаровском крае…

* * *

– Слышь, Малина? – чернявый жилистый арестант лет сорока приподнялся со шконки, почесал густо татуированной рукой такой же татуированный живот. – Там стреляют или мне это кажется?

Витя Малинин – тщедушный мужчинка с тонкой грязной шеей, в огромной робе и таких же не по размеру штанах – подошел к стене, облицованной «под шубу», приложил ухо к ее поверхности.

Сюда, за толстые стены штрафного изолятора, лишенного окон, обычно не проникали звуки извне. Однако теперь автоматные очереди звучали настолько громко, что были слышны даже тут.

– Стреляют, Чалый, – Малинин испуганно заморгал.

– Значит, не врали… Бунт, суки, замутили. – Татуированный свесил ноги со шконки и нервно почесал затылок. – Хреново дело…

– Почему?

– А ты, чмошник голимый, еще не понял? Попишут нас тут. Как пить дать!

Так уж распорядилась судьба, что во время бунта в одной камере ШИЗО подобрались два совершенно непохожих зэка.

Особо опасный рецидивист Иннокентий Астафьев, или, по-лагерному, Чалый, был среди зэков едва ли не самой одиозной фигурой. Авторитетные воры давно уже приговорили к смерти, и потому лагерное начальство поселило его в ШИЗО без права выхода в жилую зону. У Чалого было тут все: наркотики, водка и даже молоденькие мальчики-«петухи», которых ему исправно поставлял тот же Киселев. При всей своей гнусности Чалый был человеком умным, хитрым и очень изворотливым, а главное, отличался быстротой мышления и гибкостью ума.

Что касается Виктора Малинина, то этот был зэк из совершенно иного мира: бывший вертолетчик сельскохозяйственной авиации попался на перепродаже авиационного керосина. Погорел Малина банально – просто забыл поделиться краденым с начальством, которое его и сдало ревизорам. А так как перепродажа украденного тянула на «особо крупные размеры», суд отправил бывшего авиатора на «строгач», перевоспитываться адекватно количеству украденного. Воспитатели на зоне попались отменные: спустя месяц он записался в «козлятник», или «актив», надев красную повязку. Однако «козел» из «первохода» получился никудышный: ведь Малина не пользовался среди арестантов абсолютно никаким авторитетом, к тому же дважды погорел на мелком воровстве. Как следствие – его быстро начали чморить свои же «козлы». Запахло самосудом, суицидом и прочими неприятностями. А потому начальник оперчасти от греха подальше упрятал его в ШИЗО. И не куда-нибудь, а в камеру к Чалому – в других камерах просто не было места. В перспективе Киселев собирался этапировать Малину на какую-нибудь дальнюю зону.

Зоновский бунт ни для Малинина, ни тем более для Чалого ничем хорошим закончиться не мог по определению. Ведь зэки наверняка бы попытались ворваться в ШИЗО, чтобы освободить товарищей по несчастью, которых в соседних камерах было с избытком. А уж тогда и лютого беспредельщика Чалого, и жалкого «козла» Малину ждала смерть от рук разгневанных арестантов, и хорошо еще, если недолгая и немучительная.

Вот и получалось, что единственным шансом спасти свои жизни был побег. Но как убежать с зоны, охваченной бунтом? А главное – куда? Ведь вокруг, насколько хватает глаз, – морозная заснеженная тайга, холод, безлюдье, бескормица и дикие звери… Да и менты наверняка будут из кожи вон лезть, чтобы отыскать беглецов! И уж тогда живым им вряд ли удастся выйти. Еще с гулаговских времен на Дальнем Востоке существует негласное правило: всех пойманных беглецов пристреливают «при оказании сопротивления».

И хотя слово «побег» пока не произносилось, оба арестанта думали о нем весь вечер, пока не заснули. А ночью проснулись от странного жара в камере. Спустя несколько минут в помещение медленно посочился едкий удушливый дым, какой обычно бывает от горящей резины. Вскоре прибежал испуганный контролер.

– Астафьев и Малинин, с вещами на выход! – свистящей скороговоркой скомандовал он. – Быстро, быстро…

– А что произошло, гражданин начальник? – непонятливо уточнил Чалый.

– Эти уроды только что ШИЗО подожгли. Сгорим ведь все на хрен! – контролер выглядел предельно обескураженным. – Или задохнемся. Давайте, давайте… Мне еще отвечать за вас!

Как и следовало ожидать, дальнейшего плана действий у контролеров ШИЗО не было. Всех без разбору арестантов, бывших в ШИЗО, просто выгнали из камер на коридор, а оттуда – во двор, в так называемую «локалку», то есть территорию, отгороженную от жилой зоны ячеистым забором, увенчанным густыми переплетениями колючей проволоки. Удивительно, но металлическая калитка была приоткрыта: видимо, перепуганный вертухай, сбегая от расправы, попросту забыл ее затворить.

Над зоной стояло огромное огненное зарево. Языки пламени штопором вкручивались в черный бархат неба. Мрачный багровый свет выхватывал из зимней полутьмы контуры горящего клуба, проваленные окна оперчасти. По серым от гари сугробам разметались огромные силуэты, словно атомные отпечатки на стенах Хиросимы. Со стороны «жилки» доносились агрессивные вопли, беспорядочные выстрелы перемежевывались с боевой матерщиной и металлическим лязгом. Донельзя агрессивная толпа громила абсолютно все, что еще было цело. Попытаться противостоять ей было совершенно бесполезно: это бы только подхлестнуло арестантов к новым безумствам.

Чалый, подняв воротник бушлата, чтобы его не узнали недавние жертвы, отошел в сторону, встав за полуоткрытой дверью. За ячеистым забором бежала толпа зэков: налитые кровью глаза, полураскрытые рты, факелы и палки в сжатых руках… В сугробе корчился в предсмертных судорогах кто-то из контролеров с огромным бордовым пятном вместо лица. За забором на «промке» что-то громыхнуло, и спустя мгновение яркие языки пламени взметнулись в таежное небо. Прозвучало несколько неуверенных пистолетных выстрелов, на которые наложились крики, а затем все стихло.

Несомненно, арестанты одерживали победу, но победа эта наверняка была временной. Не стоило и сомневаться, что бронетранспортеры спецназа Минюста уже приближались к мятежной колонии. Не вызывало сомнений и то, что расплата за бунт будет скорой и безжалостной.

Внезапно слух Астафьева рассверлил звук работающего на низких оборотах дизеля. Огромный бульдозер, заэкранированный широкими металлическими листами, шел прямо на забор, отгораживавший зону он КДП. Без особого труда проломив там широченную дыру, он выполз на контрольно-следовую полосу, смял несколько столбиков с «колючкой» и с механическим тарахтением пополз на еще уцелевшую вышку.

Это был шанс, который дается только однажды в жизни… Чалый понял: сейчас или никогда. Ведь теперь, в полнейшем бардаке, да еще ночью, он мог уйти с зоны практически незамеченным. Да и калитка из «локалки» была не заперта.

Хищно осмотревшись по сторонам, Астафьев бросился в сторону огромного пролома, в мгновение ока миновал контрольно-следовую полосу. Как ни странно, звуковая сигнализация даже не сработала – видимо, бульдозер успел-таки ее повредить.

Теперь следовало как можно быстрее преодолеть простреливаемое пространство до зарослей кедровника, темневших метрах в ста двадцати. Бежать следовало изо всех сил – прожекторы кое-где светили. Автоматчики, еще остававшиеся на уцелевших вышках, могли скосить беглеца в любой момент. Однако Астафьеву невероятно повезло и на этот раз…

Он успел среагировать раньше, чем короткая очередь пробарабанила у него над головой. Беглец просто свалился ничком, зарываясь всем телом в сугроб. Вибрирующей струной запел рикошет, чмокнуло дерево. До спасительных зарослей оставалось не более пятидесяти метров, и Астафьев преодолел это расстояние в один рывок. Обессиленный бегом и нервными потрясениями минувшего дня, он упал лицом в снег.

Нервы были взвинчены до последнего – прежде всего из-за осознания собственной беспомощности. Зверь, уходящий от егерей, и то был бы куда в более выгодном положении. У зверя – зубы, клыки, когти, а у Астафьева была лишь заточка, с которой он не расставался даже в ШИЗО. Теперь следовало немного отдохнуть и как можно быстрее рвать дальше.

И тут обострившийся слух беглеца различил, как совсем рядом сухо заскрипел снег под чьими-то подошвами. Качнулись мерзлые ветки, и огромная тень, отброшенная светом пожарища, упала прямо на Чалого.

Татуированная рука судорожно потянулась к заточке. Беглец пружинисто вскочил, но тут же опустил железяку.

Перед ним стоял Малина.

– Тьфу, чмошник поганый! – с облегчением выдохнул Астафьев. – Что ты тут делаешь?

– А я… с тобой, – промямлил запаленный стукач.

– Что значит «со мной»?

– Ну, ты побежал, и я побежал.

– На хрена?

– Ты ведь сам сказал, что нас тут порежут…

– И что мне с тобой теперь делать? На зону иди, паучина, в свой «козлячий» отряд!

Лицо Малинина в одночасье сделалось виноватым. Казалось, еще чуть-чуть – и он бухнется перед Чалым на колени и оближет его «прохоря».

– Кеша, не бросай меня, пожалуйста! Мне теперь обратно пути нет. И за побег добавят, и зэки эти страшные… просто на части порвут! Я все-все-все буду делать, во всем помогать!

Астафьев прищурился, размышляя. Конечно, помощник из Малинина был как из говна пуля. Однако бежать вдвоем все-таки веселей, да и Малину в случае чего можно было бы припахать, а потом коварно подставить и бросить. Ведь этот арестант отличался недалеким умом и очень уступчивым характером.

– Хрен с тобой, – Чалый презрительно сплюнул в сугроб. – Ладно, беру. Только говорю сразу: в случае чего – порешу тебя тут, в тайге, и закопаю, на хрен, в сугробе. Я сказал, ты слышал! Пошли, паучина…

* * *

Так уж, наверное, случилось, что в ту ночь ангел, пролетавший над леском, где скрывались беглецы, решил заглянуть в свой мешок с добрыми вестями – не завалялось ли там чего-нибудь для Чалого и Малины, но нечаянно упустил завязку, и все добрые вести сразу рухнули на их головы.

Пройдя ночной тайгой километров шесть, недавние зэки вышли на пустынную заснеженную трассу. И почти сразу обратили внимание на далекий загадочный свет в перпективе шоссе. Прячась за посеребренными морозом стволами елей, Чалый и Малина осторожно подкрались к источнику свечения.

Огромный «Урал» с высоким кунгом, криво стоявший с краю шоссе, напоминал потерпевший крушение пароход. Под вздернутым капотом мерно покачивалась тусклая лампа-переноска. Неверный мутный свет выхватывал из темноты сосредоточенное лицо водителя. Склонившись над промасленным двигателем, он вдумчиво закручивал гайку.

– Стой тут! – угрожающим шепотом скомандовал Астафьев и, достав из кармана заточку, крадучись двинулся к водиле.

Шофер копошился в двигателе. Он явно не ожидал коварного нападения; ведь пустынное заснеженное шоссе не таило никакой опасности. Астафьев подкрался почти бесшумно – даже снег под подошвами зоновских «прохорей» ни разу не скрипнул. Удар под лопатку жертвы вышел точным и выверенным – водитель сразу же свалился под бампер и тихо застонал. Несколько раз дернувшись в конвульсиях, несчастный затих. Чалый тщательно утер кровь с металла, кивком головы подозвал напарника.

– За ноги – и во-он в тот сугроб! – свистящим полушепотом скомандовал он. – И снегом хорошенько присыпь. Да обожди, обожди… «Кишки» с него стяни!

– А что такое «кишки»? – «первоход» Малина еще не освоил всех тонкостей зоновского жаргона.

– Шмотки, паучина позорная! Нам что – в зоновских клифтах на вольняшке разгуливать? – окрысился Чалый. – Да быстро, быстро!

Малина, опасливо подхватив покойного за ноги, потащил его в лесок. А Астафьев склонился над промасленным двигателем. Он неплохо разбирался в автомобилях – в свое время даже окончил ПТУ как раз на водителя грузовика. Поломка оказалась несущественной. Спустя минут двадцать Чалый уже сидел в темной теплоте кабины за огромной баранкой «Урала». Малина, держа на вытянутых руках снятые с убитого водителя вещи, уселся рядом.

– Куда? – деревянным от страха языком вымолвил Малинин.

– В Февральск. – Чалый повернул ключ в замке зажигания, и двигатель отозвался низким ревом. – Это где-то в ста двадцати километрах отсюда. Если, конечно, я правильно просек, где мы теперь находимся.

– Так ведь там наверняка менты! – напомнил бывший вертолетчик. – Машины будут проверять, все такое…

– Мусора пока не знают, что мы эту точилу отмели. Я так секу, что они и про наш побег раньше, чем бунт на зоне не успокоится, тоже не узнают. Прикинь сам, какой там сейчас кипеш! Не до нас. Пока бунт подавят, пока всех убитых пересчитают, пока личные дела поднимут… Так что пока надо уходить как можно дальше, в отрыв. А ты пока посмотри, что тут в кабине интересного….

И тут беглецам повезло еще раз. Кроме паспорта и водительского удостоверения, нелишних в побеге, Малинин обнаружил несколько комплектов добротной гражданской одежды и даже две пары запасных сапог. Притом размеры и «кишек», и «прохорей» на удивление подходили обоим беглецам. Это было огромной удачей недавних зэков: не разгуливать же на воле в зоновских бушлатах с нашитыми бирками-фамилиями!

– Живем, – довольно резюмировал Чалый.

– Так что – вот просто так, вещи убитого носить? – пролепетал Малина.

– Ну ты и лошара! – Астафьев даже не нашел в себе сил, чтобы разозлиться на наивного спутника. – А ты как хотел? Решил со мной бежать – слушайся. Нет – сейчас рядом с водилой этой точилы в сугробе прикопаю.

Тяжелый грузовик валил по пустынной трассе с уверенностью штурмового танка. Утюгообразный капот заглатывал все новые и новые километры шоссе. Слепой свет мощных фар рассекал темную перспективу дороги. Гулко бухали протекторы по промерзшему асфальту.

Несколько часов ехали молча. Вскоре повалил пушистый густой снег – это также было большим везением. Снег надежно заметал следы грузовика на безлюдной трассе, а это означало, что о возможной погоне можно не беспокоиться. По крайней мере – в ближайшее время.

Малина, разомлевший в теплой вони кабины, вскоре заснул, прислонившись головой к дверке. Чалый, то и дело бросая на него напряженные взгляды, гнал «Урал» подальше от охваченной бунтом колонии.

К утру, когда небо над тайгой незаметно посерело, снегопад перестал. Из-за пологих заснеженных сопок показались редкие сизые дымки. Астафьев притормозил, съехал на обочину и свернул в лесок.

– Алло, Малина! Подымайся! – нервно растолкал он напарника.

– А? Что? – спросонья не понял тот.

– Поднимайся, говорю!

– Зачем? – Витек непонятливо вытаращился; он явно не мог понять, как очутился в этой кабине.

– Дальше на своих двоих пойдем!

– А как же…

– Тачку придется бросить. Свое отработала, больше не нужна. Да и найдут нас теперь по ней.

Малинин хотел было что-то возразить, но, столкнувшись взглядом с безжалостными глазами собеседника, посчитал за лучшее этого не делать. «Первоход» Витек прожил с уркаганом Чалым в одной камере ШИЗО целых полторы недели, и этого времени оказалось достаточным, чтобы осознать, какой это страшный и непредсказуемый человек.

Беглецы отошли с обочины в лесок, предусмотрительно уселись в густом ельнике, откуда можно было наблюдать дорогу.

– Вот тебе ксивы того водилы, вот заточка на всякий случай, – произнес Чалый, протягивая напарнику оружие и паспорт убитого. – Иди в Февральск, выясни, какая там ситуация. Ну, типа ищут нас, не ищут. Сколько ментов на улицах. Есть ли мусорские псы. Заодно посмотри, что можно дербануть. У нас ведь ни харчей, ни курева, ни водяры, ни лавья. Я-то Февральск хорошо знаю, но только вот моя морда там каждой собаке известна.

– А если туда действительно целый полк мусоров нагнали? – Малинин опасливо поежился. – А если все оцеплено? А если тормознут?

– Негде им теперь целый полк мусоров набрать, так что не тормознут. Я в этом поселке когда-то целую зиму кантовался. В Февральске бомжей столько же, сколько и постоянных жителей. И постоянно меняются. Мусора всех в лицо по-любому не упомнят, а картотек на тех бомжей никто не ведет. А у тебя видок теперь вполне подходящий. Чухан чуханом. Я тебя тут буду ждать. Не бзди, Малина, – прорвемся!

Глядя в спину удаляющемуся Малинину, Чалый испытывал явную опаску. Ведь запались этот чухан в поселке – он обязательно приведет с собой ментов. Но выбора не было: оказаться безо всяких средств к существованию в заснеженной тайге – верная смерть. А деньгами, спиртным, табаком и продуктами можно было разжиться только в Февральске.