Текст книги "Ответный удар"

– Не понимаю.

– Кравцова замочили после одиннадцати вечера.

– Вот и прекрасно. Похоже, это был не я.

– Ладно, это был не ты.

– При Кравцове я процветал, Лева. Я был барином, я выполнял конкретные дела, за которые имел кудрявые премии, и знать не знал, что так обернется. Ты не поверишь, Лева, я в натуральном ауте. Кравцов – знаковая фигура, сидеть в его тени и получать при этом приличный прожиточный минимум – предел мечтаний. В наши-то времена!.. Ты понимаешь, что при новом директоре я буду первым кандидатом на вылет?

– Кто из стоящих ниже мог стать преемником?

– Из местных – никто, – решительно отмел Туманов. – Осенев – тряпка, Котляр – мелок, правая рука Кравцова Бушуев, царек в отделе реализации, – стар, исполнительный директор Барчуков – из тех, кому вольготно в тени, где можно обставлять разные делишки…

– Слушай, – удивился Губский, – а у тебя кабинет не прослушивается?

– Нет, – выплюнул Туманов. – На чем я остановился?

– На разных делишках.

– А-а, – Туманов махнул рукой. – Все это пустая говорильня, Лева. Директора назначает Москва. Москва его и отсылает, когда неугоден. Но не убивает втихаря, запомни. А Кравцова не за что было отсылать: фирма работала.

– Кто мог его убить?

Туманов пожал плечами.

– Копай, Лева. Ты же у нас копала. Либо криминальная разборка, либо бытовое преступление. Я так думаю. Только не зли меня больше про дачу.

По словам Туманова, в момент его приезда к Кравцову на территории «фазенды» находились трое: охранник в будке, шофер (ковырялся в моторе «Чероки» цвета маренго) и лично виновник несчастья. Кравцов казался обеспокоенным, но не более. В курс тумановской проблемы вошел с ходу, похвалил за инициативу и принял достаточно взвешенное решение. В целом положительное. Распрощался почти по-дружески. Нет, посторонних он не видел, незнакомых автомобилей, кругами курсирующих вокруг дачи, – тоже не видел. И вообще давно пора от него отлипнуть…

После обеда вновь заморосил дождик. На небе – ни трещинки, ни просвета. Тоска зеленая… По взмокшему парку, заваленному рябиновыми листьями, гулял ветер. Какая-то нищенка, сгорбатившись, брела по середине аллеи, постукивая клюкой – клюк, клюк… Вылитая ведьма, охмурившая Белоснежку… Ее обгоняли люди с зонтами, какой-то кожаный бугай, не вписавшись в движение, грубо шикнул, как на поганую шавку, старуха отшатнулась, побрела по мокрой земле, увязая в грязи…

Хлопнула дверь.

– Наше вам с кисточкой.

Губский отвернулся от окна. Вошел мокрый и злой, как абрек, Пещерник. Без китайских церемоний сбросил макинтош на козлякинский стол, плюхнулся за свой.

– Исполать тебе, добрый молодец, – буркнул Губский.

Пещерник высыпал из пачки на столешницу папиросную труху, сгреб ее в кучку, стал сворачивать «козью ногу».

– Ты про «Муромец» слышал? – спросил Губский.

– Не наша территория, – рыкнул Пещерник.

Нельзя сказать, что он всегда был такой злыдень. Иногда на Пещерника находили просветления, и в эти редкостные минуты он был не то чтобы гуманистом, но в какой-то мере облагороженный человеческим началом. В ментуру он пришел полтора года назад – по протекции Губского, вернее, его Светки, попросившей порадеть за мужа школьной подружки.

– Кого опять убили? – вздохнул Лева.

– Троих на Писарева. Папа, мама, я… В самом захолустье, представляешь? Там, где частный сектор и эти… как их… склады «Сибгелиоса». – Пещерник яростно чиркнул спичкой.

– Ограбление?

– Если бы, – скрипнул опер. – Просто убийство ради убийства. Под утро выбили замок на входной двери, ворвались в дом. Отец семейства, видно, пытался возразить, так его изрубили в клочья. А жену с дочерью банально придушили. Чиканутый какой-то…

– Без мотива?

– Абсолютно. Сварщик на «Электроагрегате» – какой мотив? Дружная семья, с соседями не собачились, денег не водится, адюльтером не пахнет.

Безмотивные дела, как правило, не раскрывались. Если следов и выживших очевидцев не находилось, их с легким сердцем сдавали в архив. Над бытовухой долго не корпели – упор делался на «преступления, направленные против государства».

– Завидую, – пробормотал Лева.

Опер вскинул колючие глаза.

– Чего?..

Затрещал телефон. Пещерник яростно схватил трубку.

– Да!.. Тебя, – протянул Губскому. – Поросенок твой лепший.

– Говори. – Напарника он не видел с раннего утра, а последний раз выходил с ним на связь еще в конторе «Муромца».

– Я промок по самые помидоры, – жалобно возвестил Козлякин.

– У тебя есть помидоры? – сумничал Губский. – А твоя жена намедни утверждала нам обратное.

Пещерник злобно гоготнул. Козлякин принялся обиженно пыхтеть в трубку:

– Я вообще не буду с тобой разговаривать, Лева…

– Попробуй только, – сказал Губский. – Уволю.

Выходило следующее. По месту прописки охранника Донца никого не оказалось. По крайней мере, не открыли. ЖЭУ сделало страшные глаза и ушло от ответа, пробурчав какую-то галиматью о таинственном перечне квартир, приписанных к ряду ведомств. Настаивать Козлякин не стал – не в его это правилах. Посчитав данную часть миссии выполненной, пошел дальше. В квартире шофера Толстых в Бердянском переулке у Елисеевского базара (в народе Елисеевские поля) за незапертой дверью он обнаружил девицу, облопавшуюся транков и возлежащую совершенно голышом, как раскрытая книга, – читай, Федя, не хочу. Согласно промокшим помидорам, Козлякин не оскорбил ее ни словом, ни делом, а вылил на нежную грудь немного воды и участливо поинтересовался, откуда она, прекрасное дитя. На что девица не совсем грамотно изобразила пионерский салют, заявила, что она Елизабет, племяшка дядьки Толстых, а прибыла в страну советов из Баденхерстена-на-Шпрее, в пломбированном вагоне. После чего Козлякин, собственно, и побрел дальше. И на улице вождя всех гегемонов, дом два, квартира двадцать четыре, действительно застал нигде не работающую особу по имени Оксана Волина, которая и подтвердила, что в ночь с девятого на десятое сентября в ее постели коротал время некий Туманов П.И., пришедший к ней не позднее десяти вечера. Особых подозрений на этот счет у Козлякина не возникло – особа была обаятельна, и хотя робела, но стояла за своего сопостельника горой.

Карточный домик откровенно заваливался. Доложившись о результатах Скворечнику, Губский позвонил домой. Светка с Дениской уже вернулись из школы, поели и сели за уроки. Вернее, Светка его усаживала, выкручивая руки, а Дениска митинговал, глубоко возмущенный безобразным единением педагогов и родителей. Твердо пообещав при ближайшей же оказии высечь его широким мужским ремнем, Губский прервал разговор.

Что-то тоска на него накатила. Подлая стерва…

Он окунался в нее, как в чан с кипятком. Жар кипел повсеместно – от кончиков пальцев на ногах до глупой головы. Губский барахтался, как младенец в купели, то выныривал, чтобы хватануть воздуха, то опять утопал, обжигаемый со всех сторон огнем женского тела. Изнанка горела. Если бы кому-то в этот момент пришло в голову сотворить над ним биопсию – иссечь кусочек его пылающей ткани и поместить на стекло, – то под микроскопом ярко очертились бы горящие огнем четыре рваные буквы: АНУШ…

В моменты близости с этой одалиской он ощущал себя сущим дауном. Ему казалось, что все люди пожизненно братья и сестры, что свинья сделана из бекона, а он, Лева Губский, сукин сын, – счастливейший из всех идиотов…

– Кофе хочешь? – прошептала Ануш, оборачиваясь кольцом вокруг его ног.

– Это не кофе… – хрипнул он. – Это пороховая смесь какая-то… Впрочем, давай, неси. Рабочий день еще в разгаре…

Она преданно смотрела ему в глаза и поила его из ложечки прямо в постели. Это было что-то новенькое – кофе из ложечки… Он охотно чмокал и нахваливал. А потом лежал рядом с ней, повизгивая от удовольствия и от того, что не надо ничего делать. По крайней мере, в ближайшем будущем.

Но время летело, как товарняк. Источая мысленную брань, он стал одеваться. И только теперь обнаружил в личике Ануш признаки тревоги. Она ее прятала, и пока он был при ней – во многом преуспела. Но время настало, тревога откровенно выходила наружу. На одухотворенные черты улеглась тень.

Он приостановил процесс облачения. Вернулся в кровать.

– Так, давай без недомолвок, дорогая. Что случилось?

Ануш кусала чуть припухшие губы.

– Тебя не было… Это еще вчера началось. Какие-то типы стучали в дверь…

– Ну и что? Надеюсь, ты не открыла?

– Я струсила… – Она закрыла глаза, а сверху положила ладонь, как бы защищаясь от вчерашних событий, которые вот-вот вторгнутся в нее и станут новой явью. – Они стучали как ненормальные. Пинали ногами… Кричали, чтобы я, армянка драная, убиралась из этого города, а не то они… – Ануш поежилась. – Нет, не могу я. Это слишком матерно, Лева. Они были пьяны безобразно… И самое приличное, что они говорили, – это про то, как отвинтят мне голову…

– Тэ-экс, – протянул Губский. Внешне сохранил спокойствие, но струхнул он не на шутку. Пока не за себя. Аж сердце забилось… – И сегодня приходили?

– И сегодня… Я как раз с работы вернулась. Хорошо, на лестнице их не встретила…

– Кто такие?

– Мне кажется, сосед напротив… Я на цыпочках подкралась к двери, посмотрела в глазок. Это страшно, Лева… Молодые парни, трое, все в кожане… гремели пивом, плевались… У одного шрам под глазом, у другого руки в наколках… Потом открыли дверь в тридцать шестую квартиру и ушли. Допивать, наверное… Я боюсь теперь выходить, Левушка…

– Кто там живет?

– Н-не знаю… Нет, я его видела. Такой толстый, голова бритая. Он с женой живет… или с подругой. Иногда вместе выходят, она еще такая маленькая, плоская… Раньше в этой квартире хороший музыкант жил, по фамилии Терц… Он в консерватории преподавал, по классу виолончели. Добрый дядечка… А когда началось – пропал. И жена его пропала, и пудель Шустрик пропал… Квартира, наверное, год пустовала, а потом этот вселился…

Обычная история. Страна огромная убивала двух зайцев. Смягчала жилищную проблему и решала национальный вопрос. В отдельных peгионах уже можно было рапортовать. Оставались, правда, кой-какие мелочи. Например, дураки и дороги. Но здесь было посложнее. Почему-то после изъятия из страны евреев эти незадачи не стали разрешаться сами по себе.

– Сживу гадину… – процедил Лева и моментально, как показательный солдат, оделся.

Ануш подскочила:

– Ты куда?

– А ну лежи, – приказал он. – И ни звука…

Ситуация смахивала на классический цугцванг. С одной стороны, он не мог игнорировать ситуацию, которая неизбежно завершится избиением либо изнасилованием (а если бритый – свежеиспеченный наци под эгидой НПФ, ему и убийство спишется). А с другой стороны, он понимал – в его положении лезть в бутылку?.. Но его бы уже не остановила ни одна сила… кроме равной и обратной по знаку его чувству. А такой силы в городе не было. В том и несчастье…

Он должен был треснуть, но держать фасон.

Бритый открыл самолично. Мерзкий тип. Глаза болотные, рот жабий, на голом пузе – помочи. В руке бутылка пива «Пересвет», которая стоит недешево. Убил бы гадину липкую.

– Тебе кого надо, мужик? – отвязно прогундосил бритый. – Ошибся квартиркой?

Из-за его спины, из полутемных глубин квартиры, несся женский хохот под мелодии и ритмы зарубежной эстрады.

– Милиция, – лаконично бросил Губский, махнув с расстояния корочками.

– А ну покажь… – бритый внезапно сделал выпад и чуть не вырвал из руки документ. Водянистые глаза скользнули по фотогеничной Левиной физиономии. Такие казусы не просчитывались. Губский захлопнул удостоверение.

– Видишь вон ту дверь? – он сделал такой выразительный жест, словно позади него был не видавший виды дерматин, а по меньшей мере Москва. – Понимаешь, о чем я?

– Ты че, козел? – прошипел недоносок, рефлекторно рассыпая пальцы веером.

– Я о том, ублюдок, что запомни, – Лева почувствовал, как твердеет голос. – Если оттуда поступит еще одна жалоба, ты сядешь. И шакалы твои сядут. Вникаешь? И мне плевать, в какой организации ты состоишь. Глубоко и искренне. Но прежде чем ты сядешь, брюхо поганое, заруби на носу – тебя будут иметь все «гоблины» ближайшего отделения милиции, вместе взятые, а я тебя уверяю, они умеют это делать. На таких, как ты, они злые. Представляешь, что будет с тобой через день после задержания? Свиная вырезка, вот что – много мяса и никаких костей… Вник? Так что не огорчай меня.

Бритый набычился.

– Ты че, козел? – повторил он с таким непрошибаемым видом, словно Лева распинался тут не по-русски, а как-то жестами.

– Ладно, будем пальцы гнуть… – с сожалением молвил Губский. – Договорился.

Зачем он затеял говорильню? Сколько раз жизнь доказывала – дерьмо надо смывать, а не перевоспитывать…

– Эй, Колян, Димон, а ну живо все сюда! – внезапно каркнул бритый. – Тута один земеля че-то выступает!..

«Вот и капут тебе, Лева, – с огорчением подумал он. – Теперь работай. Выдерни шнур, выдави стекло…»

Он оттянул до упора подтяжки на визави и резко отпустил. Началась коррида. Резина смачно вонзилась в волосатое пузо. Фактор неожиданности сработал. Брюхатый испортил воздух, выпучил глаза. Лева ударил в живот – молниеносно. Враг охнул, попятился. Вдребезги разбилась бутылка. Он пошел вперед и стал добивать врага на его территории. Второй удар, наложенный на боль от первого, принес отрадный результат: ублюдок, скорежив физиономию, захрипел. Уж больно заманчиво открылась небритая челюсть, Лева не смог отказать своему кулаку (он так чесался): влепил от души – как давеча влепил строгача бандюгану двумя этажами ниже… Оппонент был уже не боец: мешковато, коровой на льду, завалился на вешалку, загремел какими-то баками, лыжами… Первый спарринг Лева выиграл.

Еще двое ворвались в прихожую. Один – с пупырем на носу – получил в пупырь, убрался за косяк, а второй замер, вытаращив глаза, когда табельный ствол уперся ему в лоб.

– Стоп, макака, – сказал Лева. – Поговорили. А теперь повторяю для самых недоразвитых. Если хоть одна тварь обидит женщину, проживающую в тридцать пятой квартире, произойдут страшные вещи. Не забывайте, парни, – все дороги ведут в морг, а не обратно. Все поняли? Не слышу.

– Поняли, – вразнобой проворчали двое. Третий лежал под обувной полкой, постанывал и не особенно пытался подняться.

Пришло самое время, назвавшись груздем, убежать. Он так и сделал, испытав, впрочем, целый сонм сомнений. Прочитал ли бритый его фамилию на корках?

Он, конечно, пожелал Ануш не вешать уши и себе того же, и даже сделал попытку убедить обоих в курьезности произошедшего, но настроение испортилось. Запланированная на конец дня работа валилась из рук, мысли щетинились. Перебесившийся Пещерник пытался его разговорить, но Губский сидел пень пнем и, чтобы не казаться верным идиотом, перелистывал бумажки на столе. Зазвонил телефон.

– Слушаю, Губский, – он поднял трубку.

– Я люблю тебя, Губский… – прошептала Ануш. Поразительно: слышимость была великолепной. Помехи и фон изношенной линии куда-то пропали – шепот Ануш звучал отчетливо, как если бы она находилась где-то рядом, за дверью. Губский сжал трубку.

– Мм… Я вас п-понимаю, Иван Иваныч… Ваша позиция в целом мне близка, и с некоторыми оговорками я ее поддерживаю. Нет, нет, никаких разночтений… Думаю, если вы на завтра отложите свои дела в комитете по транспорту, мы могли бы обсудить конкретные детали… Вы не против?

– Мы не против, – прошептала Ануш.

– Ты ври, да не завирайся, – фыркнул Пещерник. – Тоже мне, великий комбинатор.

Лева блаженно улыбнулся:

– Да я почти святой, Пещерник.

– А святой, так Маньку брось, – врезал опер.

– От тебя веет женским духом, – жалобно сказала тем же вечером в постели жена. Лева напрягся. Быть того не может, он тщательно помылся. А после щепетильно изучил свою физиономию в зеркале – не было в ней никакой мечтательности.

– Это каким? – подчеркнуто бодро не понял он. Обнял ее до судорог и затаил дыхание. Тикала сова с часами на стене. За шторкой мирно посапывал Дениска. Сквозь частокол проблем и забот Губский ощутил приближение нового приступа меланхолии.

– Не притворяйся, – вздохнула Светка и повела плечами, выбираясь из его клешней. Он не пустил.

– А-а, – догадался он. – Вон ты о чем. Сегодня на малину ездили. Знаешь, такая малина, куда дамы приглашают кавалеров. Трех проституток взяли с поличным… От них такая парфюмерия исходила – топор вешай. Мы чуть не задохнулись, пока допросили. Ты сама посуди, мамочка: импортных духов нет, а наши – это такая фекалия…

– Это не парфюмерия, – прошептала жена. – От тебя не пахнет никакой парфюмерией… Это исходит изнутри… Если бы ты был женщиной, ты бы меня понял… Лева, зачем ты это делаешь?

Она вырвалась из его объятий и отвернулась. Зашмыгала носом. Губский похолодел. В присутствии жены он всегда волевым усилием избавлялся от притяжения Ануш. Кривось-накось, но первые азы, как вести себя в деликатных ситуациях, он усвоил. Была единственная издержка: в домашней постели его гормональная система очень неуклюже вырабатывала так нужный в интимных играх тестостерон. Поэтому зачастую он мудро предпочитал прикинуться усталым, чем надеяться на авось да как-нибудь. А в остальном наивно верил, что контролирует ситуацию.

– Послушай, ты, Светлана Премудрая, – завозмущался он. – Я обижусь. Что за дикие выходки? Муж молотит от рассвета до рассвета, ему пообедать некогда, а жена говорит о каком-то женском духе! Тебе не стыдно?

Дальнейшие слова не пошли. Праведный гнев стал ежом в горле. Губский закашлялся – с пугающим надрывом, как завзятый туберкулезник.

Светка плакала. Дениска вдруг подозрительно перестал сопеть. И только часы в дурацкой сове продолжали тикать и тикать – будто каплями воды по голове…

Наутро пытка совой не сменилась малиновым звоном. Дурные предчувствия продолжали выплывать из пещер подсознания. Странно, он всегда плевал на дурные предчувствия. Он выскочил из дома, когда Светка с Дениской еще спали. К управлению подбежал за полчаса. Но не успел оттянуть тугую дверь, как его окликнули:

– Лев Васильевич?

Он осторожно, словно остерегаясь летящей кувалды, обернулся.

– Мы знакомы?

Подтянутый человек в светлом плаще отделился от серого «Паджеро», припаркованного у знака «остановка запрещена», и медленно приблизился. На тонких губах плясала улыбочка, похожая на насмешку.

– Мы виделись, Лев Васильевич. Но это было короткометражное кино. Я – лощеный тип, который так некстати сидел в приемной, когда вы выходили от Осенева.

– Вы работаете в «Муромце»?

– Я работаю в ФСБ.

Тип вынул удостоверение и поднес к Левиным глазам. Майор Истомин, Дмитрий Алексеевич.

С чем вас и поздравляем, майор. А вот нам таковыми не стать.

– Я вас внимательно…

– Отойдем? На пару минут, не волнуйтесь.

Он не волновался. Почти.

Прохладное утро не располагало к беседам под открытым небом. Но не каждый день твоей мелкой персоной интересуются майоры госбезопасности. Так что терпим.

– Отойдем, – согласился Лева.

Ветер гнал по аллее рыжую листву. Жидкая грязь, залепившая асфальт, чавкала под ногами.

– Я мог бы вызвать вас на Коммунистическую, но посчитал, что для начала лучше встретиться на вашей территории. Больше проку, знаете ли. А вы рановато приходите на работу, Лев Васильевич. Похвально. Появись я минутой позже, вы бы уже проскочили.

Пока не было повода отвечать хамством. Губский молчал.

– Федеральная служба проводит параллельное расследование обстоятельств гибели Кравцова, – поделился Истомин. – Не буду скрывать, Лев Васильевич, в этом заинтересованы не только правоохранительные органы, но и руководство Национал-патриотического фронта.

Не разжимая рта, Губский выматерился. Вот же Дроботун. Накаркал, намекая на параллельное расследование.

– Дело, Лев Васильевич, особой важности, вы понимаете? Слишком значимой в нашем регионе была фигура директора Кравцова. На фирму «Муромец» замыкается множество производственных и коммерческих структур. Потоки транспорта, заготовительные хозяйства, сельхозкооперации – все объединено и сводится под одну крышу – в ведение ныне покойного Олега Ивановича. Не сомневаюсь, вы уже в курсе.

Губский помалкивал.

– Расследование должно быть четко скоординировано и не выходить за рамки. Отсюда пожелание, – Истомин вынул из кармана листок плотной бумаги. – Вот мой телефон. К сожалению, визитки нашему брату не положены, ну да бог с ними, – майор криво улыбнулся. – Вы должны докладывать о всех без исключения предполагаемых шагах и их результатах. А также о поступающей информации, каковым бы ни являлся ее источник. Только так мы сможем общими усилиями разобраться в этом неприятном деле. Вы не возражаете?

– Мне есть кому докладывать, – буркнул Губский, поднимая воротник и пряча подбородок под шарф. Не май месяц.

Истомин, казалось, не испытывает холода.

– Ваше руководство будет поставлено в известность.

– А если я откажусь? Согласитесь… как вас?.. Дмитрий Алексеевич?.. Что я не обязан этого делать, пока не поступит прямое указание. Правильно? Ведь я тоже читаю инструкции.

– Правильно, – поддержал Истомин. – Но стоит ли начинать нашу совместную деятельность со взаимных выпадов? Поверьте, мы тоже не обязаны оглашать всю наивную трогательность ваших телефонных переговоров с Иван Иванычем и Иваном Никифоровичем. А ведь для пользы дела никаких моральных преград, уж поверьте на слово…

Недурственный ход. Губский встал. Где-то в районе груди холод, идущий изнутри, соприкоснулся с холодом, идущим снаружи. Образовалась корка льда, медленно ползущая к горлу.

– Это запрещено законодательством?

Кажется, голос его не дрожал. Но и не лучился задором – это понятно.

– Нет, что вы. Конечно, нет, – Истомин с пониманием улыбнулся. – Так, какая-то мелочь о использовании служебного телефона в неслужебных целях. Да еще машины… Да еще времени… В общем, ерунда. Но все равно неприятно, согласитесь?

У работников государственной безопасности во все эпохи существовала масса всевозможных недостатков. Но что ни говори, а эти недостатки не мешали им быть неплохими психологами.

– По рукам? – Истомин не стирал с лица улыбку.

Лева кивнул. Какие проблемы? Обещать – еще не жениться.

Он остался стоять посреди пустынного, примыкающего к управлению скверика, а майор Истомин, учтиво молвив «до свидания», уносился прочь, напоминая полами развевающегося плаща долговязую летучую мышь…

В тот момент, когда, надвигая капюшон, он посылал весь мир подальше, и обострилось восприятие окружающего мира. В том числе память. Уж не от злости ли? Он все вспомнил. Он заново увидел эту картину: Истомин с секретаршей Кравцова под дурацкой пальмой. Взгляд просительный и вместе с тем исподтишка нахальный. А сделать-то надо самый минимум: исключить кудряшки, обрамляющие личико, перекрасить их в цвет жигулевского пива, заколоть шпильками на макушке, а взамен делового костюма, своими скучными линиями притупляющего воображение, натянуть колготки-сеточку. И ничего более. И тогда он опять на нее клюнет.

А вдруг ошибка? Как-никак лет одиннадцать минуло…

День шел на редкость бестолково. Сначала «практикант» Заруцкий на летучке излагал нотации о недобитых гадах, потом Скворечник требовал повысить бдительность и не забывать, что главный наш враг сидит в нас самих, а не где-то в криминальной подворотне. Хотя и в подворотне, конечно, сидит, – опомнился он после пристального взгляда Заруцкого. А стало быть, надо работать в комплексе. Чего это такое, никто не понял, а он не объяснил. После проповеди срочно бросили народ на разборку в «Пьяном» квартале, на Зыряновской. Ничего серьезного, обошлось без трупов. Потом получали пайковые. К обеду появилась возможность заняться прямыми обязанностями. Он позвонил в отдел регистрации «Муромца».

– Ирочка, – сказал он. – Бросьте свои фиалки, вилка не для этого. Мне нужен домашний адрес секретарши Кравцова.

– Марии Андреевны Проценко? – уточнила Ирочка.

– Вот-вот, – обрадовался он. – Именно так. Проценко. И никак иначе.

Порывшись не то в голове, не то в базе данных, Ирочка продиктовала адрес. Который совсем не изменился.

– Вы чудо, – просиял Губский. – А можно вас попросить никому, а особенно самой Марии Андреевне, не рассказывать о том, что я ею интересовался?

– Можно, – подумав, согласилась Ирочка. – Попросите.

Губский засмеялся:

– Я прошу вас никому не рассказывать… ну и так далее.

– Хорошо, – кротко согласилась девушка.

– И последнее, Ирочка. Как у Марии Андреевны обстоят дела с матримониальными… мм… делами, не знаете?

– Что? – сказала Ирочка.

Ох уж это среднее образование…

– Я говорю, она замужем?

Голос работницы похолодел.

– Нет.

– А вы?

– А какое вам дело? – Голос на градус потеплел…

Завершала свои праведные труды Мария Андреевна в 18.00. Он дал ей фору – два часа. На дорогу, на отдых, на бабские штучки. Потом приехал и позвонил в дверь. Стоял напротив глазка суровый, как само воздаяние. За дверью тяжело вздохнули.

– А ты как думала? – хмыкнул он.

Дверь отворилась, и он с видом праведного графа де ля Фер, развенчивающего миледи, стал надвигаться на хрупкое создание в махровом халатике и с большими глазами.

– Мария Андреевна Проценко… Она же Машка-вертолетчица… Она же Мария Мирабелла, Мэри Сухая Глотка, Мурлыка и Муся Первомайская… Она же Ильза Штрем, Агата Ворзинская и Анна де Бейль (до кучи)… Скажи, Маша, ты и эту ночь провела, не смыкая ног? С твоими-то титулами…

Большеглазая бестия была напугана, но держалась. Даже показала Леве кусочек белоснежного бедра, спрятанного в запахе халата. Даже огрызнулась:

– Ох, умучил ты меня, Губский. Вспомнил-таки.

– Таки да, – подхватил Лева. – Мы в засаде годами ждали, принцесса. Извини меня, Маш. Сколько лет, говоришь, прошло? Одиннадцать? Двенадцать?

Она подошла к нему вплотную и внимательно посмотрела в глаза. Он удивился, потому что не смог обнаружить в Марии разительных перемен. Кроме мелких бытовых трещинок по краям глаз.

– Губский… – прошептала она, – а помнишь, как однажды, во время допроса, ты закрыл дверь, а потом мы с тобой… ну как жирафики, честное слово… Анекдот, да, Губский? А ведь мне тогда было меньше, чем тебе бы за меня дали.

– А это меня лукавый попутал, – охотно объяснил Лева. – У меня тогда с женой были колючки, а тебе лишний перепихон – что слону дробина. Или жирафику, гы-гы… Правда, Маша? Помнишь свою излюбленную коронку: любовь с тремя? Как ни крути, Маш, а это «вертолет». Круто.

– Со старыми пердунами, – фыркнула Мария. – Это так отвратительно, Губский, – пердуны в моей жизни… Слушай, а скажи честно, ты же пришел не топить меня? Зачем тебе это надо? Губский, я уже не та. О моем прошлом никто не знает, я овечка, честное слово. Хочешь, поблею. Не топи меня, Губский, а?

Лева улыбнулся – как старый, испытанный приятель.

– Да разве мы нелюди? – сардонически оглядел ее с мокрой головы до изящных щиколоток. – Живи, Мария. Размножайся. Но поработать тебе придется. Головой. А пока давай – сообрази чего-нибудь на столик. Пожуем. Живот урчит – спасу нет.

– Конечно, Лева, – Мария Андреевна запахнула халатик и засуетилась. – Ты как насчет винца с икоркой? С красенькой…

Губский махнул рукой, падая на кушетку:

– Неси… Надоели мне эти рыбьи яйца, да ладно, что с тебя взять?..

У бывшей валютной проститутки Проценко осталась неплохая квартира. Маленькая, но уютная. Хозяйка, обретшая новый имидж (на что, кстати, потребовалось немало фантазии), трепетала перед Левой, метаясь из кухни в комнату. Былую жилку она сохранила: на журнальном столике перед Левиным взором возникали продукты, о существовании которых он уже не помнил: икорка, балычок, мясцо подкопченное, шпандауэр с вишней (не путать с Шопенгауэром), початая бутылка «Кубанского». Попутно он впитывал информацию. Да, Маша обрубила порочные связи, отныне она благочестивая Марта, подумывающая о вступлении в марьяж, но как огня боящаяся брака по просчету. В фирме ее уважают. Кравцов ценил как незаменимую работницу (ну, конечно, он просто не знал, что такое «вертолет»), Осенев без нее и шага не делает, и попади она, Маша, в какой переплет, офис просто развалится… Но она боится за свою работу. Новому директору (а его шаги уже слышны) ее достоинства могут быть глубоко по барабану, и вполне вероятно, что свою работу он начнет с кардинальной чистки руководящих кадров. В том числе секретарских. Тогда полетят все. Мария Андреевна, Осенев, Туманов, Котляр, Бушуев… Убил кто-то из них? Бред, Лева, бред. Именно посему они и не могут убить. Потому что кушать хотят. В концерне не практикуется преемственность – директор назначается Москвой, зам никогда не станет первым. Новая кадровая политика, итить ее…

Выпили по маленькой. Закусили балычком. Маша невзначай изобразила коленку и подсела поближе к Губскому.

– Ништяк, – заключил Лева, слизывая с вилки вкуснятину. – А теперь колись, путана.

– Лева, ты почаще заходи, – Маша нарисовала вторую коленку и скакнула еще ближе. – Будем икорку кушать, балду гонять…

Губский не всерьез нахмурился:

– Ты мне, подруга, зубы не заговаривай. Я сказал колись – значит, колись, – и снисходительно смягчился. – Сперва, Маша, дело, а уж потом гуляй смело. Ну, начинай. Или еще по маленькой?

Как и ожидалось, в плане подкованности по кравцовским кадрам Мария оказалась сущей находкой для шпиона. В обмен на обещание хранить страшную тайну она сдала с потрохами все ближайшее окружение Кравцова. Соорудила каждому, так оказать, резюме о его реноме. Из маленьких пикантностей: исполнительный директор Барчуков страдает активной клептоманией – он ворует, но весьма талантливо, не оставляя следов. Правая рука Бушуев – стар, да удал – любит молоденьких мальчиков, в частности, крутит такой трогательный, обжигающий романчик с одним милым пареньком из отдела снабжения, обожающим белые манишки и плюшевых зайчиков. Осенев ничем не страдает, кроме трусости, но считается специалистом экстра-класса – ибо обладает ненормальным нюхом на конъюнктуру. Туманов – темная лошадка, но воз тянет; Котляр – бука, но тоже не бездельник; уборщица на даче Кравцова – осведомительница органов; охранник Донец, помимо испепеляющей страсти к бабам, ничем не знаменит (но зато какова страсть!); шофер Толстых сколько-то лет назад возил Винта, но парень неплохой…

– Стоп, – очнулся Губский. – Это не тот Винтяра, что держал Тулинский рынок? Где-то в середине девяностых, так?

– Наверное, – Мария пожала медленно оголяющимися плечами. – Крупный был авторитет. Уважали его.

– Уважали – не утопили бы как собаку, в поганой яме… Hу-кся, Мария, вопросец на засыпку – кто был у Винта в бригадирах?

– Ой, Лева, я не знаю…

– Да брось ты, Маруська, не жеманься. Ну давай по порядку: Слон…

Маша вздохнула. Вестимо, не женское это дело – копаться в авторитетах.

– Ну, Крапчатый… Ну, Крокодил…

– Все?

– Все…

– Правильно, дорогуша. Крапчатого подстрелили в девяносто восьмом, Слон сам утоп – закусывать надо. Крокодил – в миру Крокотов Сергей Сергеевич – здравствует и держит Юго-Западный и Станиславский жилмассивы. Пока держит. Должности бригадиров упразднил.