Текст книги "Чаша Грааля. Софиология страдания"

Здесь же говорится именно об умирании, в котором проявляется сила смерти, смертность. И умирание Богочеловека для Него Самого и есть богооставленность. Если скорбь co-умирания состоит в оставлении Сына, в разлучении с Сыновней ипостасью, то само умирание заключается не только в скорби, но и в силе этого оставления: «един сый Святыя Троицы» остаётся один и одинок в нём. Это страшное одиночество для Того, кто говорит о Себе: Пославший Меня есть со Мною; Отец не оставил Меня одного (Ин. 8:29), и Отец во Мне и Я в Нем (Ин. 10:38), ныне свидетельствует Сам, что Он оставлен Отцом, и это и есть наступление смерти, само умирание.

[Умирание Бога]

Что же значит оставление Богом Богочеловека, который есть и Бог по Божеству Своему, как может оно совершиться? Или прекратилось соединение естеств, и оставленный не есть уже Богочеловек, а только человек, так что как бы не удалось Боговоплощение, окончившись разъединением естеств. Но эта мысль, и сама по себе кощунственно-нелепая, ниспровергается свидетельством Откровения о воскресшем и прославленном Боге.

Что же значит тогда смертоносная оставленность для Самого Богочеловека? Или она означает если не разделение, то столь предельную меру кенозиса Божества во Христе, такое Его умаление, за которым наступает уже и самоё разделение естеств? И однако оно ни в какой мере не наступает и к тому даже не приближается. Но Божество кенотически низводит себя в потенции, как бы себя упраздняет. Как это может быть? Силою спасительной любви Отца и Духа, которая вполне разделяется с Сыном, согласно велению троической любви.

Сын Сам Себя кенотически опустошает, «Себя умаляет». Будучи Богочеловеком, Он Себя являет лишь как человек. И тем самым Он обнажает Себя смерти, ей становится доступен, восприемлет смертность. Но спрашивается, возможна ли такая мера кенозиса, которая не есть уже «разделение естеств»? Возможна ли такая победа смерти, за которой нет уже воскресающей жизни и наступает тление? Нет, невозможна, ибо сказано: не оставишь души Моей в аде и не дашь святому Твоему увидеть тление (Деян. 2:27; Пс. 15:10).

Кенозис есть лишь состояние, которое может быть усвояемо Божественным бытием – временно и преходяще, как путь к Воскресению, но не само смертное бытие, в которое преизменилось бы бытие Божественное. В глубине кенозиса как бы обессиливается божество, но лишь до его прекращения, когда оно преодолевается. Такова имманентная диалектика кенозиса в богочеловечестве. Кенотически оно доступно умиранию, но Смерть Богочеловека может быть только победой над смертью: «смертию смерть поправ». И однако, если смерть невозможна для Богочеловека, то Он делается кенотически доступен умиранию. Тем не менее это умирание, не будучи подлинной смертью истления, является тем её состоянием, в котором Господь почивает во гробе. Богочеловек изживает смерть, её вкушая, хотя и не отдаваясь её силе по Своему Божеству и по обоженному человечеству. Его Богочеловечество вступает в полноту силы и славы именно через умирание.

[Добровольность умирания]

Кенотический характер умирания Христова выражается в том, что, будучи исполнением воли Отца, чрез удаление Святого Духа, оно в то же время остаётся его вольным приятием. Когда приходит Иуда со множеством народа с мечами и кольями от первосвященников и старейшин народных, Господь говорит отсёкшему ухо раба первосвященника: Или думаешь, что Я не могу теперь умолить Отца Моего, и Он представит мне более, нежели двенадцать легионов ангелов? Как же сбудутся Писания, что так должно быть? (Мф. 26:53–54).

Это таинственное допущение как бы возможности того, что Страсть Христова могла бы и не совершиться силою Его молитвы Отцу о том, и веление Отца о принятии чаши всё-таки не было насилием над Сыном, но является вольным её приятием: Не как Я хочу, но как Ты. …да будет воля Твоя (Мф. 26:39, 42). И лишь вслед за сим приятием начинаются страдания Христовы: поношение, заплевание, заушение, истощание (вплоть до крестного «жажду» – Ин. 19:28). Воля Отца и Сына встречается и отожествляется в Духе Святом: «совершишася» (Ин. 19:30). Богооставленность преодолевается.

Кенозис смертный должен быть понят не только в применении к ипостаси, но и к природе Христовой, в неслитном и нераздельном соединении Божеского и человеческого естества, Софии Божественной и тварной. В богооставленности Христа София Божественная становится как бы бездейственна в Нём, остаётся в полной силе лишь человеческое естество, София тварная, притом в состоянии страдания и смертной немощи. Это софийный кенозис, непосредственно являющийся как бы разделением естеств с утратой Божества в человечестве, есть путь к полнейшему их соединению в Воскресении: человечество, София тварная, должна была раскрыться до глубины не только в положительной силе своей, которая ей присуща, как образу Софии Божественной, но и в Адамовом естестве, ослабленном падением, приобщившемся смертности. Но в соединении с Софией Божественной она приобщается этого Божественного естества, и в этом соединении достигается предельная глубина кенозиса, до дна раскрывается глубина человеческой немощи, через вольное приятие Христом человеческого падения для его восстановления и спасения.

[Христос умирает с каждым человеком]

Однако этот кенотический характер смерти Христовой не делает её более лёгкой и, так сказать, призрачной. Здесь нет места докетизму. Именно кенотическая её противоестественность делает её смертью смертей, самой смертностью (ср. «Агнец Божий»), универсальной смертью всего человечества. Различие здесь остаётся в том, что для человека в умирании осуществляется полнота и победа смерти, чего, разумеется, нет в смерти Христовой.

Христос смертью своей победил человеческую смерть на пути к воскресению. Христос есть воскреситель, освобождающий Своё человечество от смерти, но для всей полноты этого освобождения Ему надлежит испить всю полноту чаши смертной, которую дал Ему Отец, во спасение человечества, со всей её горечью. Можно сказать, что в эту полноту смерти, точнее, умирания Христова, включена смерть всякого человека и всего человечества. Если Христос искупает и воскрешает всякого человека, то потому лишь, что Он с ним и в нём со-умирает. Отсюда следует, что Христос, прославленный и одесную Отца сидящий, и ныне страждет и умирает с человечеством, страдания и смерть которого Он в совокупности единожды принял в Себя и изжил на Голгофе.

Мы останавливаемся здесь пред мыслью о тождественности единой, единственной, личной и универсальной смерти Христовой и множественности всех личных человеческих смертей, в эту все-смерть включённых. Этот парадокс смерти необходимо приводит к заключению, что Христос продолжает вкушать смертную чашу вместе с каждым умирающим человеком, болеть с ним смертной болью и со-умирать с ним смертным истощением. Нам уже приходилось выражать эту мысль в связи с истолкованием евангельского повествования (Ин. 19:34) об излиянии крови и воды из ребра Иисусова, о Святом Граале. Она включает в себя более общую мысль о сопребывании, сожитии и сострадании Христа на земле вместе со Своим человечеством. Святой Грааль, кровь и вода из тела Христова, оставшиеся на земле, есть самый общий символ продолжающегося подвига Христова, в котором временна́я длительность отожествляется с совершившейся и пребывающей вечностью.

Как можем мы приблизиться к сей священной тайне, в какой мере она нам может быть доступна? Страшно сказать, но должно сказать, что она для нас становится доступна, в полной мере каждому, в его собственной смерти, которая есть и смерть Христова, как умирание с Ним, откровение смерти о смерти. Ибо, как умирание, смерть Христова есть именно человеческая смерть. В предельной мере кенозиса очеловечивается оставленный Богом, в умирании совлёкшийся обожения Христос. Богочеловек в умирании есть человек, Божество которого от Него Самого сокрыто, – оно сокрывается и для нас, чрез Него обоживаемых.

В смерти Христос пребывает с нами как бы на одной линии – человеческой беспомощности, страдания и ужаса во тьме сидящих: положиша мя в рове преисподнем, в темных и сени смертней (Пс. 87:7). Если Христос в восприятии почтил человеческое естество, то Он почтил его и чрез восприятие человеческой смертности, потому что без этой последней это восприятие было бы неполным, докетическим, а потому и бессильным. И насколько мы узнаём, вернее, узнаем нашу собственную смерть, в ней и через неё узнаем мы и смерть Христову. Но пока мы не достигли самого порога смерти и не испили смертную чашу, мы можем лишь предузнать смерть свою, а в ней и через неё смерть Христову. Такое пред-узнание нам доступно и нужно, ибо открывает нам наше собственное, как и Христово, человечество, в его глубинных и страшных безднах, в свете смерти являет нам нас самих. И кому дано приблизиться волею Божией к этому краю бездны, да будет он вестником оттуда, которое для каждого некогда станет туда и там.

[Опыт умирания: весна 1939 года]

Мне дано было стать этим вестником, и я чувствую зов и долг поведать о том, что мною было там изведано. Но как глубоко чувствую я своё бессилие – немоту, которая растёт по мере удаления оттуда. Немощь забвения и сила обмирщения, погружения в стихию мира притупляют откровение о смерти, точнее, об умирании. Разверзаются хляби забвения, всё больше поглощая пережитое, чувствуешь греховную немоту сказать то, что повелевает Бог. Страшно и радостно впасть в руки Бога живого…

В марте этого (1939) года определилась моя болезнь – рак гортани, требовавшая быстрой и притом двойной операции, причём наиболее вероятным исходом являлся смертный, в благоприятном же случае – потеря голоса навсегда. Я плохо понимал медицинскую сторону дела. Но могу сказать, что то, как я встретил и пережил огромную весть, было настоящим чудом Божиим. Я не испытал ни страха, ни печали, вернее это было радостное возбуждение в ответ на зов Божий. От страха (я знал уже, что обе операции будут без общего наркоза и, следовательно, сулят тяжёлые страдания) меня спасало и чувство некоего любопытства в отношении к опасности, мне свойственное. Это пушкинское:

 
Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю. .
Всё, всё, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья[64]64
  Пушкин А. С. Пир во время чумы (1830). – Прим. ред.


[Закрыть]…
 

Во время первой операции я наблюдал её в зеркало, которое было надо мной в потолке и отражало все подробности разреза горла (трахеотомии), и мне было как-то всё-таки интересно, хотя и мучительно. Во второй операции против этого наблюдения были приняты меры, да и сознание было притуплено от наркотиков. Тем не менее и здесь я слушал суждения и замечания и по возможности наблюдал происходящее в полном сознании, воспринимая, конечно, всю боль, но не страх. От печали же и страха меня освобождала сила Божия, об этом вспоминаю я с радостным чувством глубокого умиления. Да, это было состояние какого-то восторга, который я мог передавать и другим.

В последнюю субботу и воскресенье перед операцией я исповедовал и причащал своих друзей, с ними прощался, и, насколько я могу судить, не было печали и в них, как и у меня её не было. Был лишь восторг любви. А я считал и считаю себя трусливым и воспринимаю эту радость как чудо Божие, действие Святого Духа. Конечно, мне было тяжело и страшно за близких, семью, но и это как-то чудесно умерялось. И в таком состоянии я прибыл в клинику накануне операции[65]65
  Вот та запись, которую (неожиданно для самого себя, потому что давно уже перестал что-либо записывать) я сделал незадолго до операции 6.3.1939: «Да будет воля Твоя. Сегодня глянула в лицо мне смерть – от раковой опухоли голосовых связок, или же операция тоже со смертельной опасностью, или с неизбежной немотой. Я смиренно и покорно, даже спокойно принимаю волю Божию. Не смею сказать: „желание имый разрешитися и со Христом быти“, но и светло встречаю загробную жизнь. Только разлука с любимыми и их судьба заставляет сжиматься моё сердце, но верю Господу, владеющему жизнью и смертью, что Он их не оставит. Стараюсь обдумать, как и с кем надо примириться, кого утешить и обласкать, что сделать… Стараюсь всех вспомнить и никого не забыть. Да пошлёт Господь светлого Своего ангела. Когда-то умирал я духовно в своём рукоположении, а теперь, умирая телесно, хотел бы умириться и всех возлюбить…..Слава Богу за всё».


[Закрыть], так же бодро и спокойно.

Обе операции следовали одна через две недели после другой – вторая в Страстной вторник, в дни Страстной седмицы. Я потерял речь уже после первой операции и нечувствительно перешёл на карандаш. Это как-то само собой разумелось и даже не было тягостно. Страдания начались в дни Страстные, когда было вырезано горло и прежде всего мучительно затруднено было дыхание вместе с удушливыми, злыми, отвратительными перевязками, которые превращали меня в какой-то неподвижный свёрток, лишая движения и сна. Само собою разумеется, что я был лишён и еды, ибо не мог раскрыть рта для глотательных движений, а тем более глотать через разрезанное горло. Мне была вставлена в нос отвратительная трубка, через которую вливалась какая-то жидкость. «Жажду». И вкусил уксуса (Ин. 19:28, 30). Но не это было самое мучительное – не боль, но удушье, отсутствие воздуха, соединённое со смертной, невыносимой слабостью. Было несколько раз – преимущественно ночью, страшного, убийственного удушья, когда я и объективно был на границе смерти. За всё время своей болезни я не переживал ничего, по силе мучительности равного этому. Иногда это было сравнительно коротко, но бурно, а порой длительно, сопровождаясь состоянием затемнённого полубредового сознания, да и вообще я не выходил из состояния унизительной зависимости от аппарата, освобождавшего (чаще же не освобождавшего) дыхание от слизи. Это было умирание с перерывами, но без просвета. Я погружён был в какую-то тьму, с потерей сознания пространства и времени и лишь со смутной памятью о том, что идут Страстные дни, наступает Страстная Пятница с Благовещением. Хронологически сознавал я наступление Пасхи, принимал пасхальные приветствия, но Голгофская тьма не рассеивалась и была непосильна, отсутствовала пасхальная радость для умирающего, которому однако не дано было вкушения смерти.

Да, приближения смерти не было, было лишь одно умирание. В дни былые мне дано было изведать смерть с её радостью и освобождением, здесь же тяготели только её оковы и мрак. Что сделалось с той радостью и что осталось от того восторга, который дано мне было изведать перед операцией? Как будто ничего, вернее, хуже, чем ничего, одна лишь смертная сень в рове преисподнем. Свет жизни погас, наступило безблагодатное бесчувствие, то, о чём сказано: «…вскую Меня оставил?» Оставалось, правда, тупое сознание, что я пребываю в воле Всемогущего, и именно эта воля определила меня к страданию или как-то попустила его как неизбежное. Насколько могу себя вспомнить, не было мысли о смерти, кажется, ни на одно мгновение. Не было её ожидания, ужаса перед ней – слишком подавлено было сознание и тупа мысль. Слишком был далёк я от света смерти в своём умирании, слишком погружён был в своё задыхание, слишком опустошена была телесным страданием душа моя. Уже не было и молитвы, как пути восхождения к Богу, как не было восхождения у «оставленного». Была безрадостная ночь без зари, без утра. Оставалось чувство физических страданий, но даже и это бледнело перед общим чувством утраты силы духа, оставленностью… может быть, это и было самое страшное…

И что же во мне оставалось ещё человеческого и оставалось ли что? Да, оставалось, и это было какое-то последнее чудо в страждущей душе моей – оставалась любовь. Я любил братьев своих, и всех любил. Я перебирал любящей мыслью знаемых в прошлом, как любимых, так и не любимых – как тех, кого мне легко и радостно было любить, так и тех, кого любить было трудно. Но я только любил, и всех, кого помнил. Не знаю, была ли это любовь в Боге. Кажется, да, и, вероятно, да – как же бы иначе мог я любить. Конечно, из находившихся около моей постели одни больше, другие меньше радовали меня, одни утешали собой, другие утомляли, но никто не мог нарушить гармонии любви, которая как-то прорывалась через диссонансы моего смертного дня.

Но где была моя мысль, никогда во мне не угасавшая? Где «проблематика», всегда меня сверлившая? Где комплекс идей, вдохновляющих и радующих, с которыми я переступил порог даже и этого госпиталя? Всё это как будто угасло, перестало существовать. Я стал пуст, мне была, очевидно, мысль уже непосильна. Моё существование оскудело, упростившись до телесного бытия, ставшего лишь возможностью страдания.

Чувствовалась ли близость Божия? Да, она была ощутима, поскольку меня ничто от Бога не отдаляло, кроме телесного страдания, потому что отошло всё другое. Эта близость Божия, стояние пред Ним лицом к лицу, было трепетно. В своей болезни ни раньше, ни после, никогда и ни в чём я не противился воле Божией, не роптал, не просил Его о помиловании и освобождении от страдания, принимал его как неизменное и несомненное Божие определение. И в этом смысле была близость страшная и святая, как у Иова. Но… она не была радостная, ибо… была насквозь пронизана одним чувством: вскую меня оставил?

[Умирание во Христе]

Однако наряду с этим ещё одно, чего я не ведал доселе и что явилось для меня настоящим духовным событием, которое останется навсегда откровением – не о смерти, но об умирании – с Богом и в Боге. То было моё умирание – со Христом и во Христе. Я умирал во Христе, и Христос со мною и во мне умирал. Таково было это страшное и потрясающее откровение, которое тогда я, пожалуй, не мог бы выразить в словах и понятиях и сознал только позднее. Одно лишь не поддающееся исчислению времени мгновение прошло между «вскую Меня оставил» и «испустил дух», между умиранием Христа в Его богооставленности и смертью. Но оно содержит в себе безвременную длительность и полноту умирания для всякого человека, поскольку Он им и в нём умирает. Иначе как в богооставленности человеку и нельзя умереть, как нельзя было умереть Всечеловеку, Новому Адаму, в Богочеловеке.

Я ведал Христа в своём умирании, мне была ощутима Его близость ко мне, почти телесная, но… как лежащего со мной «изъязвлена и ранена мертвеца». Он мог помочь мне в моём страдании и умирании, только сострадая и умирая со мной. Я видел этот образ внутренним зрением, я чувствовал Его так, как Его почувствовал Гольбейн, а за ним Достоевский в своём страшном образе смерти Христовой, в котором передана, однако, не смерть, но умирание, не сила посмертного преображения, грядущего с Воскресением и на пути к нему, но застывшая, остановившаяся на умирании смерть. Это именно соответствовало смертным дням Страстной седмицы, которые входили и проникали в моё существо. Раньше, в дни здоровья, я противился гольбейновскому трупному образу, как неверующему и хульному изображению. Теперь оно для меня ожило именно в этом образе смерти как умирания, откровения о смерти в человеческом умирании в Богочеловеке.

Есть ещё один, также раздирающий душу образ страдания Христова, – грюневальдский Христос. Однако это было другое, а потому не вспомнилось: Распятие Грюневальда есть лишь момент в диалектике смерти, неразрывно связанный с Воскресением во славе, что и даётся рядом другими изображениями в полиптихе. Грюневальд даёт страшный образ смерти в её трупности после совершившегося уже и тем обессилившего себя умирания. Но у Гольбейна, хотя и в трупном образе, дано почувствовать не совершившееся, но ещё лишь совершающееся умирание, самую его силу. Так я это чувствовал – не мыслью, но внутренним ведением – тогда, когда я сам лежал вместе с Ним, не мёртвый, но лишь умирающий, и ещё не труп, но в трупности не живой, хотя и не мёртвый.

Этому Христу я не мог – или не умел ещё тогда – молиться, я лишь мог Его любить и с Ним сострадать, поскольку и Он сострадал со мною. Чрез моё, человеческое, умирание для меня открывалось Его, человеческое в Богочеловеке, умирание. Божественность как бы угасала в богооставленности, а человечность умирала. Умирание, совершившееся в смерти Богочеловека, только и могло совершиться человечески, т. е. в богооставленности человека. Оно отожествлялось со всяким человеческим умиранием и в этом смысле было универсально, включая в себя все его образы, все смертные болезни, было их синтезом. И общим содержанием всех этих многоразличных умираний была смерть.

Богочеловек в богооставленности Своей открыл Себя, сделал Себя доступным умиранию. Смерть приступила к Нему в Его человечности. И это умирание было мукою всех человеческих мук. В человечности своей оно было естественно, т. е. не было облегчено растворением с силой Божественной. Совершилось в предельном кенозисе как бы разделение естеств, которое не могло, конечно, явиться таковым в онтологическом смысле в силу нераздельности обоих естеств во Христе, но при бездейственности одного естества оставалось в своей собственной силе другое.

В этом самоуничижении Богочеловека и заключается спасительная сила Его смерти, её человечность является путём её богочеловечности. Христос умирал нашей, человеческой смертью, чтобы принять через неё смерть Богочеловека. Поэтому-то и наше умирание, как со-умирание с Ним, есть откровение о смерти Христовой, хотя ещё не об его славе. Здесь я познал, что значат слова апостольские: Всегда носим в теле мертвость Господа Иисуса, чтобы и жизнь Иисусова открылась в теле нашем. Ибо мы живые непрестанно предаемся на смерть ради Иисуса, чтобы и жизнь Иисусова открылась смертной плоти нашей, так что смерть действует в нас, а жизнь в вас (2 Кор. 4:10–12). И ещё: вся тварь совокупно стенает и мучится доныне; и не только она, но и мы сами, имея начаток Духа, и мы в себе стенаем, ожидая усыновления, искупления тела нашего (Рим. 8:22–23).

В умирании я не умер и не познал света смерти (как мне это дано было ранее), но так в нём и остался на некоторое, длительное, время, если не навсегда. И когда доктор после одного из очередных осмотров неожиданно сказал мне: «Vous кtes guйris»[66]66
  Вы поправились (франц.). – Прим. ред.


[Закрыть], и предложил взять меня из больницы домой, я не ощутил никакого выздоровления, разве только легче стали перевязки. И мучительное бессилие, отсутствие чувства жизни, как в умирании, сопровождало меня тем более, что теперь иногда приходилось двигаться, вообще жить. Я стал вымогать от себя какое-нибудь занятие, вроде чтения, причём как в тумане, полусознательно воспринимал привычные религиозно-философские сюжеты. Это было ещё переносимо и как-то естественно.

Но продолжающимся умиранием было не оставлявшее меня чувство богооставленности. В мрачном молчании томилась душа моя, нема была молитва, безрадостна и безблагодатна жизнь. О, и тогда во всём моём существе не было места для ропота. Напротив, «да будет воля Твоя» и «слава Богу за всё» несокрушимо звучали по мне, настолько несокрушимо, что не допускали проверки или сомнения. Если можно назвать эту несокрушимость радостью, какою-то благодатью веры, то мне была дана эта радостная твёрдость в вынесении посланного. Но она не сопровождалась радостью встречи с Богом в той близости Божией, которую я всё-таки познал даже в своём умирании. Моя жизнь оставалась безрадостной. И главное – потерялась радость церкви – церковной молитвы и праздника.

Шли недели Пятидесятницы, и я сознавал это умом, но не сердцем. Моя жизнь была окутана мраком, тяжело лежал на мне крест моей немоты. Я должен был записками говорить в семье, с женой, сыном, близкими, и это создавало особое страдание унижения и как бы стыда. Главное же страдание было от сознания, что никогда я не смогу стоять у Святого Престола и совершать литургию. Этого словами нельзя передать. Правда, даже и оно не исторгало из моего сердца ропота, и оно разрешалось в покорное: «Бог дал, Бог и взял, да будет благословенно имя Господне»[67]67
  Неточные цитаты из книги Иова: Господь дал, Господь взял… да будет имя Господне благословенно! (Иов 1:21). – Прим. ред.


[Закрыть], но мрак его оставался нерассеянным. Особенно же он сгустился после того, когда мне было сказано якобы из компетентного источника, что я могу рассчитывать на восстановление речи. Хотя мне говорили и противоположное, но это не доходило до моего сознания. Продолжающееся умирание тёмной тенью лежало на моей церковной жизни. Я был не в состоянии ещё ходить на богослужение. Но в этом и не чувствовалось потребности. Я не мог ещё приступить к Святому Причащению. Близились дни Святой Троицы и Святого Духа, 21 мая, годовщина моего рукоположения, – и я думал об этих днях, таких для меня всегда торжественных и светлых, со страхом и тоскою, как мёртвый… В этом чувстве, казалось, сосредоточивалось моё страдание, умирание без смерти…

И вдруг оно прервалось милостью Божией. Это чудо совершилось чрез посредство верного, любящего друга, который принёс мне радостную весть от доктора, что он клянётся о возвращении моего голоса. Конечно, теперь я знаю всю преувеличенность этой клятвы. Но как тогда я был потрясён и обрадован этой вестью, которая всё-таки обещала мне преодоление молчания. Как будто небесный свет прорвался чрез мрак моего существа. Бог явил мне Свою милость. Радостными слезами рыдал я, как никогда ещё в жизни. Да будет благословенно Имя Господне!

В канун и в день Святой Троицы я был в храме, а в день Святого Духа причастился Святых Таин (после исповеди) у себя на дому. День моего рукоположения был для меня радостным, как, кажется, никогда ещё раньше. Друзья мои переполнили дом мой собою и цветами, приветствуя моё возвращение к жизни. Умирание кончилось. Началась жизнь со своими новыми задачами и трудностями. Умирание не разрешилось в смерть, но осталось лишь откровением о смертном пути, который предлежит всякому человеку вслед за Христом, хочет ли он того, или не хочет.

Смертность заключена в самой падшей человеческой природе, которую воспринял Христос в смертном человеческом естестве. Всякая болезнь есть уже ведение смертности, откровение о ней, которого никто не может миновать, и мера его определяется силою болезни, приближением к смерти. Объективно я был на волосок от неё в первой половине болезни, субъективно же я был почти всецело охвачен смертностью и потому познал её. Познал как крестное умирание Господа в Его Богооставленности даже до смерти, от «вскую Меня оставил» до «в руки Твои предаю дух Мой».

Умирание не содержит откровения о смерти самой, оно даётся только её вкушением, и тем самым безвозвратно этот мир оставившим. За гранью смерти следует откровение загробной жизни как начала нового бытия, о нём не говорит нам посюсторонний человеческий опыт. Умирание само по себе не знает откровения и о загробной жизни и о воскресении. Оно есть ночь дня, сам первородный грех. Можно забывать о смерти, отворачиваясь от неё, и, конечно, не следует наполнять жизнь одним лишь предчувствием смерти. Однако и забвением о ней нельзя уйти от него – оно приходит рано или поздно ко всякому человеку, и это есть вопрос только времени.

Однако если в самом умирании остаётся недоступен нам опыт смерти в её реальности и полноте, то всё же является возможным предварение такого опыта.

Оно не связано даже с последовательностью времени между умиранием и смертью. Странным образом мне дано было испытать именно это предварение смерти, примерно за 15 лет до последней болезни. После смертоносных мук умирания тогда казалось мне, что я перешагнул уже порог смерти, с её светом, радостью, законченностью, исходом и освобождением от умирания. Тогда всё стало иначе: вместо тьмы – свет, вместо богооставленности – богоявление. Я не могу об этом рассказать иначе, как только воспроизведя мою запись, сделанную тогда, непосредственно после болезни, когда это позволили силы.

МОЯ БОЛЕЗНЬ (ЯНВАРЬ 1926)[68]68
  Существует более ранняя версия этой записи, включённая автором в работу «Лествица Иаковля. Об ангелах», изданную в 1929 году. – Прим. ред.


[Закрыть]

Я не перенёс в жизни никогда серьёзной болезни. И часто, особенно последнее время, я испытывал смущение, что все кругом болеют, я же всегда здоров, особенно когда мне иногда указывали это со стороны. И это становилось особенно трудно потому, что на меня всё тяжелее ложилась туча моих грехов. Я чувствовал гнев Божий и спасающую любовь Его, и невольно чего-то ждал, зная, что Бог поругаем не бывает. Я жил, чувствуя над собою руку Божию.

Я заболел в день преп. Серафима[69]69
  15 января по новому стилю. – Прим. ред.


[Закрыть], и первые два дня оставался на ногах и чувствовал себя легко. Но с третьего дня поднялась температура[70]70
  Отец Сергий заболел воспалением лёгких. – Прим. ред.


[Закрыть], и я почувствовал, что я вступил в тяжёлую и опасную болезнь. Изо дня в день поднималась температура. Страдания были очень велики, особенно ввиду того, что я не спал ночью, и сознание моё, как мне, по крайней мере, казалось, не затемнялось ни на минуту. Время стало. Я не знаю, месяц или год продолжалось моё горение. Во всяком случае, того, что в нём совершалось, нельзя измерить временем, тем более столь кратким. Я жил с такой интенсивностью и напряжённостью, всеми силами своей грешной и кающейся души, что минуты вмещали просветы в вечность, был Бог, и я перед Ним со своим грехом. Вообще утратилось сознание ограниченного места в пространстве и времени, осталась только временность и пространственность. Я совершенно терял сознание того, что моё тело, чувствилище моё, помещается на кровати, потому что оно для меня расплывалось в другие комнаты и вообще в пространство, и я с трудом находил малую часть себя в непосредственном своём обладании. Также расплывалось и единство моего я, потому что я ощущал себя как некое мы, множество, и в него с трудом входило какой-то смутной точкой моё собственное я. Время для меня вообще наступало только в просветах, когда со мной что-нибудь делали, особенно операции с уриной, которая остановилась, и они мне были очень мучительны.

Словом, моё я расплавилось в жару и сделалось жидким и плавким. Но моё духовное я достигало всё большей остроты и сознательности. Оно было неумытным судьёй моей жизни. Я был в страхе и трепете. То было как бы хождение по мытарствам, в котором вскрывались жгучие раны моей души. Но Господь помиловал меня тогда и оградил от демонских видений.

Но состояние жара вместе с духовными мучениями создавало огненную пещь. Я теперь только понял, почему это Церковь так возлюбила образ огненной пещи и пещного горения, и что она говорит об этом образе. Ибо я горел в ней, но я спасался как бы из огня. В этой огненной пещи появлялась некая прохлада. Ангел-хранитель, который спускался в пещь к отрокам[71]71
  Имеется в виду сюжет книги пророка Даниила, когда по повелению царя Навуходоносора в огненную печь были брошены три благочестивых отрока, чудесным образом оставшиеся невредимыми благодаря присутствию ангела (см. Дан. 3). – Прим. ред.


[Закрыть], он и ко мне приближался и прохлаждал пламенеющее тело и спасал. Нельзя этого выразить словами, но отныне я знаю, как можно сгорать в огненной пещи, не сгорая.

В первое время болезнь моя – долго ли, коротко ли, я не знаю – была этой огненной пещью…

И вдруг – после этого горения – прохлада и утешение проникли в огненную пещь моего сердца. Как поведать это чудо милости Божией, чудо прощения? Но я ощутил его всем своим существом, его безмерную радость и лёгкость. Ангел-хранитель, бывший со мной неотлучно, вложил мне это в сердце. Я вдруг почувствовал, что ничто не отделяет меня от Господа, ибо я искуплён Господом… Даже во время исповеди я чувствовал, что уже имею прощение. Было чувство: грехи мои сгорели, их нет.

Но эта тайна прощения была явлена мне лишь в связи с тайной смерти, ибо одновременно я почувствовал, что жизнь моя окончилась и я умираю. Но где же он, страх смерти? Его нет, есть только радость смерти, радость о Господе. Небесная, невыразимая на человеческом языке радость исполнила всё моё существо.

Это было так. В субботу 10-го (весь этот перелом совершился в субботу 10-го – воскресенье 11-го, когда Церковь молилась о моём выздоровлении) я почувствовал себя вконец обессиленным болезнью – и ужаснулся мысли о смерти. Этот ужас был более всего связан с мучительной заботой об оставляемой семье, её жизни после меня и без меня. Сердце моё исполнилось малодушия и маловерия. Но в это время мне была послана поддержка, одно только дружеское слово, что всё в воле Божией и не нужно о них беспокоиться. Мне прямо в сердце вошло это слово, и я с радостью почувствовал, что Бог, меня милующий и спасающий, спасёт и помилует и их, что я должен предать их Богу. И когда это предание совершилось в сердце моём, я почувствовал неведомую радость, покой и свободу «ныне отпущаеши»[72]72
  Начальные слова молитвы умирающего Симеона Богоприимца (см. Лк. 2:29). – Прим. ред.


[Закрыть].