Текст книги "Зимняя жатва"

В начале лета Жюльен получил от матери письмо. Долго не решался он вскрыть конверт из боязни узнать какую-нибудь ужасную новость. «Она снова вышла замуж, – пронеслась безумная мысль, – у нее появился мужчина… родился ребенок. Немудрено, что она обо мне забыла. Ее мужчина знать ничего не желал о моем существовании. У матери появилась другая семья, и теперь она решила мне написать.

Пригласят меня провести у них летние каникулы, и на этом все закончится. Прошлого не вернуть, никогда…

Долго еще Жюльен не выпускал из рук письма, пока от выступившего на ладонях пота не начали расплываться бледно-синие чернила на конверте. Потом, собрав все свое мужество, он приступил к чтению:

Жюльен, мальчик мой! — писала Клер. – Наверное, ты уже понял, что планам моим не суждено было осуществиться. Мне не удалось ни разбогатеть, ни устроить уютного семейного гнездышка. Все оказалось намного сложнее, и жизнь не проявила ко мне милосердия. Лучше нам никогда не заводить разговор об этих мрачных годах. И пожалуйста, не задавай вопросов о том, как я жила и чем занималась. Я все поставила на карту, но проиграла. Очередная, не очень веселая, страница жизни перевернута, и теперь придется все начинать с нуля. Но я еще молода и смотрю в будущее с надеждой. Пусть все будет так, словно мы никогда не расставались. Знаю, просьба моя – чистое безумие, но, поверь, это единственный выход. Давай попробуем, дадим друг другу шанс. Признаюсь, я оказалась плохой матерью, но мы попытаемся вычеркнуть период разлуки из нашей жизни. Обещай, что при встрече не будет слез и упреков. Помни, что твоя недостойная мать ни на минуту не переставала о тебе думать: что бы я ни делала и где бы ни находилась – ты постоянно присутствовал в моих мыслях.

Письмо, которое ты отправил дедушке, мне переслал Одонье, наш семейный нотариус. Адмирал умер. Насколько я поняла, по неосторожности он попал на заминированное поле, совсем рядом с домом, и подорвался. Не исключено, что он покончил жизнь самоубийством – я ничего об этом не знаю, да и знать не хочу. Одно не вызывает сомнений: мы полностью разорены. Верфи пошли с молотка. Все, что ему удалось спасти – донжон и воронье поле, – дедушка Шарль завещал тебе. Остальные земли пошли на уплату долгов. Поскольку сама я ничего не изжила – ни денег ни дома, думаю, стоит туда вернуться, пока рано или поздно все не устроится. Скоро война закончится, и нам придется самим налаживать жизнь, рассчитывая только на свои силы. Мальчик мой любимый, прости, что я так долго не писала, но мне не хотелось тебя во все это посвящать. Надеюсь, что, когда я приеду, ты сразу же меня узнаешь – не так уж сильно я постарела, и тебе не будет стыдно перед товарищами.

Тысяча поцелуев. Твоя Клер.

3

Жюльен открыл свой сундучок. Все время помня о предстоящем отъезде, он на мгновение заколебался: не должен ли он покинуть пансион в той же одежде, что была на нем в день прибытия? Но от прежней одежды почти ничего не осталось. По мере того как он из нее вырастал, ее перешивали, перелицовывали, удлиняли, притачивая кусочки подходящей материи, – словом, из старья создавали новое. Даже обувь, которую он носил в семилетнем возрасте, и та пошла в ход, когда пришлось изготавливать ему новые башмаки на деревянной подошве. Ничего удивительного – всех постигла та же участь: женщины в деревнях продавали волосы сборщикам сырья, которые добавляли их в эрзац, заменивший дефицитную шерстяную пряжу. И лучше было не интересоваться, из чего связаны свитера, которые дамы из общества благотворительности распространяли по воскресеньям среди воспитанников, иначе это могло отбить всякое желание их носить.

– Ну что, – небрежно, руки в карманах, обратился к Жюльену внезапно выросший возле его кровати Антонен. – Собираем пожитки? Все знают, что за тобой приезжает мать. Мопениха сказала привратнику, а тот раззвонил на всю округу. Небось доволен? Скоро окажешься в объятиях мамули! Она хоть сказала тебе, где пропадала столько лет?

– Нет, – признался Жюльен, который так и не выучился лгать.

– Да, погуляла она на всю катушку при немцах, твоя мамаша, – грубо заметил парень. – Наверняка путалась с фашистскими прихвостнями или спекулянтами, не она первая, не она последняя – таких полно. Работала под девицу, понимаешь, о чем я? Эти типы терпеть не могут возиться с детьми. Известные бабьи штучки: если есть ребенок, стало быть, уже не молоденькая. Вот она от тебя и избавилась, приятель, оставив себе только козырные карты!

Жюльена бросило в жар. Несколько секунд он подыскивал предмет потяжелее, чтобы швырнуть в лицо обидчику, в кровь разбить ему нос. Так и не сделав выбора между двумя словарями – греческим и латинским, – постарался взять себя в руки.

– Привыкай смотреть правде в глаза, – продолжал верзила. – В военное время у баб жизнь куда легче, чем у мужиков, особенно если ты смазливая девица и умеешь пользоваться своей волшебной шкатулкой; тебе ничего не стоит выбраться из дерьма.

– Заткнись! – рявкнул Жюльен. – Мать… она… она участвовала в Сопротивлении!

Он тут же отругал себя за то, что избрал самый легкий путь – ложь. А стоило бы встретить оскорбление ледяным презрением, остаться бесстрастным. Но это было выше его сил. Антонен рассмеялся:

– Скажешь тоже! Да видел я твою мамашу в день приезда. Эта штучка не из тех, что лазают по кустам или варят жратву партизанам, слишком уж хорошенькая, просто куколка. А вообще-то мне плевать; если она и пожила как следует – ее право. Будь я бабой, ни за что бы не растерялся – стал бы первейшей шлюхой. Дочиста выпотрошил бы карманы мужиков, заставив их платить за мои прелести. Можешь поверить, уж мои-то ляжки никогда бы не мерзли!

– Да не занималась она такими делами, – пробормотал Жюльен, сжимая кулаки. – Сволочь ты!

– Ну-ну, не кипятись, старик. Повторяю: это не имеет значения, – захихикал Антонен, отступая и делая вид, что напуган. – Я лично за равенство полов в постели. Надеюсь, она дала жару за эти пять лет, твоя мамаша, а не строила из себя монашку! Теперь главное другое – чтоб она не притащила с собой нового папеньку, вот это было бы скверно. Особенно если он из нищих коллаборационистов. В самом недалеком будущем полетят головы, можешь мне поверить, – грядет грандиозная чистка. Так что, если она спуталась с кем-нибудь из спекулянтов…

– Ни с кем она не спуталась! – не своим голосом выкрикнул Жюльен. – Мы уедем вдвоем – только она и я, вернемся домой, в Морфон-на-Холме. Дед оставил мне в наследство поместье, теперь я его владелец.

– Ну и дела! – присвистнул Антонен. – Помещиком стал? Что ж, совсем недурно. Счастливого пути. Может, сейчас и простимся? Терпеть не могу все эти сопли и «до свидания» – не привык. И вот что – до твоего отъезда давай держаться друг от друга подальше.

– Но… мы могли бы переписываться, – рискнул предложить Жюльен, – я дам тебе адрес.

– Ни за что на свете, – отрезал парень. – Глупости. После двух-трех писем любая переписка сходит на нет. Каждый должен жить своей жизнью, старик.

Повернувшись спиной и продолжая насвистывать, Антонен вышел из дортуара, словно Жюльен перестал для него существовать.

Все последующие дни Жюльен часто бросал взгляд на висевшее над умывальником зеркало. Впервые в жизни он заинтересовался своей внешностью. Как он выглядит? Сильно ли изменился за пять лет? Узнает ли его мать? Перспектива остаться неузнанным пугала его больше всего. Ведь он приехал в пансион совсем малышом, а сейчас был уже подростком. Высокий, худой, с длинными руками, которые он часто не знал, куда деть, Жюльен нашел себя очень некрасивым. Пришлось раздобыть у Антонена немного аргентинской помады для волос и попробовать пригладить вихры, но результат не оправдал его надежд. Рассматривая в карманное зеркальце свое лицо и так и эдак – в профиль и в три четверти, – он окончательно убеждался, что Клер будет разочарована, найдя сына настолько непривлекательным. Возможно, в памяти ее сохранились воспоминания о хорошеньком пухленьком ребенке, которого она проводила до двери пансиона и вопреки логике надеялась найти прежним. Когда навстречу выйдет повзрослевший Жюльен, она остолбенеет, удрученная его новым обликом: оттопыренные уши, острый кадык на тощей шее, идиотская улыбка… Нет сомнений, что, увидев его, она сразу убежит, не потребовав отчета в израсходованных средствах, или тут же заявит о подмене ребенка. Будь он хотя бы одет по-прежнему, мать могла бы его узнать, но, увы, прибегнуть к этой уловке было невозможно.

Иногда отъезд из пансиона ему представлялся так: Леон Вердье приоткроет ворота и выставит его наружу без всяких церемоний, как выпускают из тюрьмы отсидевшего свой срок преступника. С фибровым сундучком он перейдет на другую сторону дороги и двинется навстречу неясному в утреннем тумане силуэту Клер. Кто заговорит первым? Она? Он? Что они скажут друг другу? Первые произнесенные слова в его воображении приобретали магический смысл. Иногда Жюльен видел их встречу во сне. Как-то ночью он переполошил весь дортуар криками: «Пароль, пароль!»

Но все произошло иначе. Однажды утром, прямо посреди урока латыни, мадемуазель Мопен вошла в класс и сказала, что его вызывает к себе директор, а сразу после беседы он должен подготовиться к отъезду. Жюльена бросило в жар. Он поднялся с места, оставив ручку и тетради на парте, так и не дослушав рассказа учителя о троянском коне и дарах данайцев, которых следовало опасаться.

«Все кончено, – подумал он, – я сюда уже никогда не вернусь». Он прошел между рядами парт, стараясь не смотреть в левый угол, где сидели старшеклассники, среди которых был и Антонен. Значит, вот так все и кончается, после стольких лет, проведенных в стенах пансиона. И пока он продвигался к двери, ему все время лезло в голову: «Бойся данайцев… бойся данайцев…»

– У тебя все в порядке? – поинтересовалась мадемуазель Мопен.

Жюльен ничего не ответил. Он думал о греках и деревянном коне, о ручке, которая, покатившись по чистой странице, оставила на ней жирную кляксу. Вот здорово, что на этот раз писали чернилами, а не карандашами, как всегда! Подходя к кабинету директора, он чувствовал себя провинившимся школьником, ожидающим заслуженного наказания: ноги ватные, гулкий стук сердца в груди… Как ему себя вести? Подойти к матери, поцеловать, броситься ей на шею? Нет, на это он не способен. Досадно, правда, что все случилось так неожиданно и ему не хватило времени напомадить волосы средством Антонена, жаль, что пальцы перепачканы чернилами, а одет он в нелепый серый халат, спускающийся ниже колен.

Он робко постучал в дверь. Леон Вердье тут же открыл. Судя по всему, как и Жюльен, он испытывал неловкость: нервно теребя цепочку часов, старик бормотал какие-то мудреные фразы, сопровождая их вымученными смешками.

– Вот и явился наш разбойник! – с напускной веселостью возгласил директор и закашлялся.

Клер сидела в старом кресле с истертой бархатной обивкой, предназначенном для посетителей. Она не сразу повернула голову в его сторону, а секунду помедлила – Жюльен успел заметить, как напряглась ее шея, – потом жадно, во все глаза, взглянула на него. Рот ее слегка приоткрылся, словно она долго бежала, а потом резко остановилась, с трудом переводя дыхание. Но первое, что сбило с толку Жюльена, – это короткая стрижка, никак не соответствующая облику матери, который он так часто представлял. – Жюльен? – нерешительно выговорила она. Не отдавая себе отчета, Клер произнесла его имя с вопросительной интонацией, и он понял, что мать хотела добавить: «Неужели это ты?» – но в последний момент спохватилась.

Никто из них не двинулся с места, внутренний порыв каждого обратился в оцепенение. Мать и сын смотрели друг на друга подозрительно, с недоверием. Боже! Зачем она отрезала волосы? Могла бы догадаться, что ему будет приятно увидеть ее такой, какой она осталась в его памяти. С той же прической, в том же платье. Прежней. Неизменившейся. Гнев захлестнул Жюльена. Предательница! Она все испортила, обманула его ожидания. Небось и к парикмахеру-то отправилась, чтобы понравиться папаше Леону, а уж никак не собственному сыну!

К счастью, разговаривать не пришлось. Директор принялся рыться в каких-то бумагах, листать конторскую книгу, беспрестанно извиняясь, что, дескать, он не может дольше держать у себя «славного мальчугана».

Наконец они покинули кабинет, сопровождаемые хозяином, который все продолжал разглагольствовать. Мать и сын молча шли рядом, стараясь не касаться друг друга. По пути Жюльен заглянул в дортуар, чтобы забрать свой сундучок, почти невесомый без учебников. Как во сне, проследовали они по коридорам, пересекли вестибюль и, когда Вердье закрыл за ними ворота, остались одни, или почти одни, возле решетчатой ограды пансиона. На обочине дороги их ожидало такси, от которого распространялось зловоние.

– Послушай, – не глядя на Жюльена, сказала мать, – давай условимся какое-то время не разговаривать, ладно? Не стоит бояться молчания. Дадим себе немного времени, чтобы… привыкнуть друг к другу. Понимаешь? И пусть тебя не пугает, если ты с трудом представляешь, о чем можно со мной говорить, – это в порядке вещей. Самое лучшее – немного подождать… У нас впереди много времени. Я должна свыкнуться с мыслью, что ты действительно мой сын.

Жюльен, еще минуту назад боявшийся не сдержать слез, почувствовал, что превращается в ледышку, что он промерз с головы до пят, будто босым стоял на снегу. Лицо одеревенело, утратило способность менять выражение. Ему показалось, что он Буратино, безуспешно пытающийся стать мальчиком из плоти и крови.

Они сели в такси. Жюльен был так напряжен, словно соседнее сиденье занимала незнакомая женщина. Краешком глаза он изучал Клер. С дешевой, поношенной одеждой матери совсем не гармонировали изящные туфли. Ногти на руках обломаны, зато на запястье часы, которыми впору украшать витрину дорогого магазина. Это странное сочетание блеска и нищеты придавало ей вид аристократки в изгнании. Клер продолжала смотреть прямо перед собой, вытянув шею, чуть приподняв подбородок, и на этот раз Жюльен узнал ее профиль Нефертити, изящную линию нежно-розового носа. Он задержал взгляд на слегка подрагивающих губах матери. «Она знает, что я на нее смотрю, – подумал он, – и принимает правила игры. Теперь мы обречены разглядывать друг друга именно так – исподтишка, по очереди, когда другой не видит». В голове завертелись обрывки древнегреческих легенд: горгона Медуза, взгляд которой превращал человека в камень, Орфей, отправившийся за женой в ад, но не лишенный права обернуться под угрозой потерять ее вторично. Глупости, чушь какая-то…

«Ей тридцать лет, – повторял Жюльен про себя, удивленный, что не увидел лица, изборожденного глубокими морщинами. – Может, тридцать – не так уж и много?»

Но короткая стрижка матери по-прежнему вызывала у него неприязнь. Да и цвет волос не был прежним – он только что заметил. «Что ж, – с горечью предположил мальчик, – ей от этого, наверное, еще тяжелее, тем более что я сам так сильно изменился. Оставив в пансионе славного малыша, она получила обратно лопоухого подростка с острыми коленками. Нет ли у нее мысли, что при обмене она потеряла? Женщины предпочитают маленьких детей. Возможно, как раз в эту минуту Клер сожалеет, что за мной приехала». По обеим сторонам дороги тянулись необработанные поля, изрытые воронками от взрывов, мелькали полусгоревшие деревянные строения. Жюльен и не заметил, как позади остался Борделье. Вдруг он осознал, что даже не бросил последний взгляд на пансион через заднее стекло. Впрочем, разве теперь это имело значение? Опасаясь еще больше разочаровать Клер, он размышлял: если все-таки придется раскрыть рот, что сказать матери, чтобы не показаться идиотом. О чем заговорить, как выглядеть поумнее, чтобы она не смогла подумать: «Боже милосердный, он не просто урод, но еще и полный кретин. Что я буду с ним делать?»

Клер по-прежнему молчала. Левую руку она положила на сиденье, на нейтральную территорию, отделявшую ее от сына. Случайно или намеренно? Жюльен, как зачарованный, не отрывал взгляда от этой белоснежной руки с длинными тонкими пальцами, хрупкой, словно крохотный зверек, прижавшийся дрожащим тельцем к подушке. Машинально он отметил, что нет ни обручального кольца, ни перстня, который обычно дарят при помолвке. Ногти обломаны, а может, и обкусаны до крови – из-за тряски разглядеть трудно. Он снова посмотрел на губы матери, невольно задавая себе вопрос, касались ли они губ мужчины… мужчин. Эта мысль показалась ему отвратительной. В памяти всплыли намеки Антонена, от которых становилось тошно.

«Боится начать разговор, – решил он. – Сейчас наберется храбрости и произнесет: „Жюльен, я должна тебе кое-что сказать. Я снова вышла замуж, у меня двое детей – мальчик и девочка, трех и четырех лет. Скоро ты с ними познакомишься. Считай их братишкой и сестренкой, а моего мужа – новым папой. Мне не хватило смелости сообщить тебе эту новость раньше – я боялась, что ты убежишь из пансиона. Твоя мать – трусиха, но ведь ты не будешь на меня за это сердиться, правда?“

Жюльен съежился в своем углу, стиснув челюсти так, что стало больно зубам. Он попробовал представить детей и мужчину… особенно мужчину. Перед его глазами замаячил здоровенный толстый тип с ухватками хозяина мясной лавки, над верхней губой аккуратная, словно прорисованная углем, черточка усов. От него исходил резкий запах одеколона и сырого мяса, видно было, что он недавно побрился, но щеки уже отливали синевой. Детишки, разумеется, сотворены по отцовскому образу и подобию: коротконогие, круглые, с откормленными стараниями спекулянтов поросячьими мордочками. Увидев его, они покатятся со смеху, а чуть позже дадут ему прозвище «Сын мертвяка». Какой кошмар! На висках Жюльена выступили капли пота, к горлу подступила дурнота. Он знал, что сейчас самое естественное – схватить руку Клер, сжать ее в своей, и этого простого жеста будет достаточно, чтобы перекинуть мостик через разделявшую их пропасть, но не смог пошевелить и пальцем. Невозможно. Во всяком случае, пока.

Она недавно обмолвилась: «Не стоит бояться молчания». Жюльен внезапно осознал, что им придется все начинать заново, привыкать друг к другу, как зверям, помещенным в одну клетку. Не в его возрасте жаться к матери или засыпать у нее на коленях. Самое неприятное, что, едва она произнесла первое слово, Жюльен понял, что и голос ее изменился – не таким он остался в его памяти. Теперь она говорила с ним, как дама со школьником, собирающим пожертвования на инвалидов войны, – любезно, но голос… голос оставался чужим.

Перед зданием вокзала такси остановилось. Жюльен вышел из машины, бросив тревожный взгляд на площадь и содрогаясь при мысли, что увидит «отчима» и его потомство, но она была безлюдна. Немного приободрившись, он взялся за сундучок. Пока мать расплачивалась с таксистом, достав деньги из совсем тощего кошелька, он не сводил глаз с двери привокзального кафе – мужчина с детьми мог находиться там. Муж Клер и не подумает затруднять себя напускной вежливостью, а сразу обрушится на нее с упреками: дескать, слишком долго заставила себя ждать.

Но мать направилась прямиком к вокзалу, прежде бросив взгляд на красивые наручные часики, и ее туфельки на высоких каблуках дробно зацокали по мостовой. Жюльен отметил про себя, что у нее изящные щиколотки, и попытался определить, носила она настоящие чулки или красила ноги, как большинство женщин, которых он знал. Стрелка шва убедила его в том, что чулки настоящие. Если только… ей не прочертили прямую линию от бедра до каблука! И снова Жюльену стало не по себе – подобное искусство требовало известной близости художника и заказчицы.

Подойдя к камере хранения и получив небольшой фибровый чемодан, Клер купила два билета третьего класса.

Пахнуло гарью – на путь подали состав. Механики принялись стучать молотками по огромным железным колесам, и Жюлен снова, как в детстве, был зачарован этим полумистическим действом. Мать и сын поднялись в обшарпанный деревянный вагон. В купе было пусто. Уложив вещи на сетку для багажа, они устроились возле окна, друг напротив друга.

– Скажи что-нибудь, – попросила Клер. – Я еще не слышала твоего голоса. Или в пансионе дети теряют дар речи? Может, им отрезают языки, чтобы они навсегда покончили с болтовней?

Наигранная веселость матери не достигала цели. Ведь это были шуточки тех времен, когда он был еще несмышленышем. Жалкое сюсюканье, уместное лишь с малышами. Ей никак не удавалось понять, что он давно вырос и разговаривать с ним следует, как со взрослым. Но мать продолжала в том же духе.

– Произнеси несколько слов, – настаивала она, – например: «Просьба не опускать окна и не высовываться наружу». Пожалуйста, доставь мне удовольствие.

Ему пришлось слегка прокашляться, словно перед ответственным выступлением. Все это время Клер не спускала глаз с его губ, именно губ. В конце концов он исполнил то, что от него требовали.

– К счастью, ты не онемел, – якобы с облегчением вздохнула Клер. – Голос остался прежним.

Она улыбнулась и сразу показалась Жюльену красивой. У него возникла надежда, что не будет ни мужчины, ни сводных сестры и брата. Его страх не имел под собой основания, все еще могло уладиться. «Посмотрим! – зазвучал в его голове издевательский голос Антонена. – Бабы – они такие! Вотрется к тебе в доверие, и – бац! – через пару дней заявится отчим!»

Жюльен попытался встряхнуться, отогнать навязчивую мысль об «отчиме». Он знал, что от тесного общения с городскими сделался чересчур рассудительным: в деревнях люди не размышляют подолгу о маловажных вещах. Надо бы избавиться от вредной привычки, способной испортить любую радость и парализовать любое действие.

Клер прислонилась лицом к окну, закрыла глаза и неподвижно сидела, скрестив руки под грудью и подставив лицо солнечным лучам.

«Делает вид, что спит, – подумал Жюльен. – Дает мне возможность хорошенько ее разглядеть. А после придет моя очередь».

Он смотрел на мать с почти болезненной жадностью. Вот она. Здесь. Наконец-то! Как хотелось ему дотронуться до нее, ощутить ее запах, теплую нежность кожи. Жаль, что он вырос и отныне близость с матерью ему заказана, никогда уже не сможет он пойти дальше бестелесного чмоканья в щечку. С детством покончено – в двенадцать непозволительно жаться к мамочке, словно ты трехлетний ребенок! Она писала: «Расти быстрее, набирайся сил – скоро, очень скоро мне понадобится поддержка». Разве не означало это, что у нее никого больше не было, никого, кроме него? Удастся ли им вернуть прежние близость и взаимное доверие? Прошлое казалось далеким, ушедшим безвозвратно. Материнские лодочки на высоких каблуках заставили Жюльена вспомнить грубые башмаки мадемуазель Мопен. Эти следы утраченной роскоши вызвали у него неясное тоскливое чувство. Кокетливые наручные часики он не помнил – когда они уезжали из дома, мать была в других. Но платье-костюм нелепого покроя и явно из перелицованной материи выглядело ужасно.

Клер беспокойно задвигалась, возможно, ей приснился страшный сон, потом пробормотала несколько слов, которых Жюльен не смог разобрать. Он тоже прилег, скорчившись в своем углу, весь разбитый, глубоко взволнованный. Прислушиваясь к однообразному стуку колес, он закрыл глаза. Перед сомкнутыми веками проплыли лица старины Вердье, мадемуазель Мопен, Антонена. Подумать только, он никогда их больше не увидит! Никогда.

Проваливаясь в сон, он почувствовал, как его щеки коснулись прохладные пальцы, но не пошевельнулся, притворившись, что крепко спит. Рука немного помедлила, не решаясь продолжить свой путь, потом осторожно дотронулась до лба. «Вспоминает мое лицо, – пронеслось в мозгу Жюльена, – привыкает к моей новой внешности».

Там, в Морфоне-на-Холме, они с Клер будут как двое уцелевших после кораблекрушения, оказавшихся на необитаемом острове. Робинзон и Пятница. Интересно, кому уготована роль Робинзона?