Текст книги "Идеал"

Сесилия Ахерн
Идеал

Cecelia Ahern

PERFECT

© 2017 Cecelia Ahern

Фотография автора на обложке ©Matthew Thompson Photography

© Сумм Л.Б., перевод на русский язык, 2016

© Издание на русском языке, оформление.

ООО «Издательская Группа «Азбука-Аттикус», 2017

Издательство Иностранка®

* * *

Ивонне Коннолли,

идеалу друга

ИДЕАЛ: нечто совершенное, образцовое, безупречное, замечательное, лучшее в своем роде, достигшее высшего уровня. О человеке: обладающий всеми желательными или требуемыми качествами, свойствами или характеристиками; настолько хороший, насколько это возможно.

Часть первая

1

Есть тот человек, кем ты считал нужным стать, и тот, кто ты на самом деле. Но я утратила и то и другое.

2

Сорняк – это цветок, выросший не на месте.

Это не мои слова, это дед так говорит.

Он видит красоту во всем; точнее, все, несоответствующее условностям, оказавшееся не на своем месте, он считает самым красивым – лучше всего прочего. Я каждый день замечаю в нем эту черту: он любит старый крестьянский дом больше, чем отремонтированный флигель, варит кофе в древней железной кастрюльке на газовой плите, на живом огне, а блестящая новенькая машинка для эспрессо, которую мама подарила ему три дня рождения тому назад, так и собирает пыль, забытая на кухонной стойке. Нет, он вовсе не враг прогресса, он первый ринется в бой ради перемен, но он любит подлинное, истинную форму каждой вещи. Взять даже сорняки: он восхищается их дерзостью, как они пробиваются повсюду, хотя их никто не сажал. Это свойство дедушкиного характера и привело меня к нему в час нужды – и теперь он рискует собственной безопасностью, чтобы предоставить мне убежище.

Убежище.

Это слово звучит в приказах Трибунала: Каждый, кто окажет помощь Селестине Норт или предоставит ей убежище, понесет суровое наказание. Какое наказание, они не уточняют, но, зная репутацию Трибунала, можно догадаться. Дедушка, похоже, вовсе не страшится той опасности, которую навлек на себя, приютив меня на своей земле, наоборот, угрозы еще более убеждают его в том, что он обязан меня защитить.

– Сорняк – это растение, которое хочет расти там, где люди не хотят его видеть, – добавил он, наклонился и толстыми, крепкими пальцами выдернул нахала из земли.

У него руки бойца, большие, широкие как лопаты, но и нежные: эти руки умеют растить и собирать урожай с его собственной земли, обнимать и защищать дочь и внуков. Эти руки, способные задушить мужчину, – те самые руки, которые вырастили дочь, возделали эту землю. Наверное, земледельцы – самые сильные бойцы, потому что у них есть связь с чем-то глубинным и драгоценным, есть ради чего биться, есть то, что стоит спасать. У дедушки – свои сто акров, в том числе клубничные поля, где мы сейчас, их он открывает летом для всех желающих, приезжают целые семьи собирать клубнику, и на эти деньги, как говорит дед, ему удается поддерживать хозяйство. И в этом году нельзя нарушать заведенный порядок не только из-за денег, но и потому, что Трибунал догадается: я прячусь у него. За дедом следят. Он должен делать то, что делает каждый год, а я постараюсь не думать, каково мне будет услышать голоса ребятишек, радостно рвущих ягоды, или насколько опаснее станет моя жизнь, когда в фермерскую усадьбу хлынут посторонние люди – они же запросто могут заодно с клубникой отыскать и меня.

В детстве я любила приезжать сюда вместе с моей сестрой Джунипер, мы тоже собирали клубнику, хотя под конец дня больше ягод оказывалось в животе, чем в корзине, но теперь это место уже не кажется волшебным, как прежде. Теперь приходится полоть сорняки по-настоящему, раньше-то все была игра.

Я знаю, эти рассуждения деда о сорняках, растущих там, где им не рады, относятся ко мне, это его специальная «крестьянская терапия», но, хотя намерения у него самые лучшие, мое положение от таких слов становится чересчур очевидным:

Я – сорняк.

Пять Клейм на теле и тайное шестое – за то, что помогла Заклейменному и солгала перед Трибуналом. Мне дали понять яснее некуда: общество не хочет меня знать. Меня оторвали от родной почвы, выдернули с корнями, встряхнули и отбросили в сторону.

– Но кто решает, что это – сорняки? – продолжает дед, пока мы пропалываем грядки. – Не природа. Люди так решили. Природа позволяет им расти. Природа назначила им это место. Но люди заклеймили эту траву – мол, сорняк – и в сторону.

– Но они же душат цветы, – пробормотала я наконец, подняв глаза от земли: спина разболелась, под ногтями земля.

Дед пронзил меня взглядом из-под низко надвинутой твидовой кепки: глаза голубые, зоркие, словно у сокола.

– Они – бойцы. Они борются за свое место под солнцем и выживают.

Я – сорняк. Я буду биться и выживу. Я – Заклейменная.

Сегодня мне исполняется восемнадцать лет.

3

Человек, которым я собиралась стать: Селестина Норт, дочь Саммер и Каттера, сестра Джунипер и Эвана, невеста Арта. Я бы сдала недавно выпускные экзамены и готовилась к поступлению в университет, чтобы серьезно изучать математику.

Сегодня мне исполнилось восемнадцать.

Сегодня мы бы праздновали мой день рождения с двадцатью ближайшими друзьями и членами семьи, на яхте, принадлежащей отцу Арта, может быть, устроили бы даже фейерверк. Боско Креван обещал предоставить яхту на весь день в полное мое распоряжение – такой подарок. На борту шоколадный фонтан, все обмакивали бы в него зефир и клубнику. Я представила себе Марлену, любимую подругу, с шоколадными усами, с вечно серьезным выражением лица, и прямо-таки услышала, как ее парень, не из самых умных, грозится сунуть под шоколадную струю ту или иную часть своего тела, – Марлена закатывает глаза, я хохочу. Шуточная ссора, они всегда так, им нравится пикироваться, а потом мириться.

Папа захотел бы покрасоваться перед моими друзьями на танцполе, показал бы, как умеет подражать Майклу Джексону. Мамочка – знаменитая модель, мне видится, как она стоит на палубе в свободном летнем платье с цветочным узором, длинные светлые волосы слегка приподняты ветром, словно за ее спиной расположили идеально отлаженную машину для спецэффектов. Внешне она держится спокойно, но ее ум работает стремительно, подмечая все вокруг: и что нуждается в исправлении, и кому долить, кого не включили в разговор – щелкнет пальцами и проплывет среди гостей в своем цветочном платье и все уладит. Мой брат Эван объелся зефиром и шоколадом и бегает взапуски со своим другом Майком, оба красные, потные, ухитрились допить капельку со дна пивной бутылки, придется увезти их домой пораньше, животы разболелись. А вот и моя сестра Джунипер, в уголке с подругой, смотрит во все глаза, но сама всегда держится в стороне, наблюдает с тихой и довольной улыбкой, всегда наблюдает и понимает лучше, чем все остальные.

А вот и я – конечно же танцую с Артом. Я должна быть счастлива, но что-то не то. Я смотрю на Арта – нет, он не тот, что прежде: исхудал, выглядит старше, усталый, немытый, с щетиной на щеках. И он вроде бы смотрит на меня, а думает о чем-то другом. Едва-едва прикасается ко мне – эхо прикосновения – руки влажные. Словно мы видимся в последний раз. Не так это должно было быть, никогда у нас так не было, у нас все было идеально, однако то, старое, я не могу теперь вызвать даже в мечтах и снах наяву. Кажется, что та пора моей жизни закончилась давным-давно. Идеал я оставила там, в далеком прошлом.

Я открываю глаза – снова у дедушки в доме. Передо мной купленный в магазине холодный яблочный пирог в фольге, в нем одинокая свечка. Есть та, кем я себя считала, – и теперь я не могу даже представить себе полностью этот идеал, врывается реальность, – и та, кем я стала сейчас на самом деле.

Эта девушка – беглянка (хотя в данный момент она застыла и смотрит на холодный яблочный пирог). Ни дедушка, ни я не притворяемся, будто это может продолжаться долго. Дедушка никогда не отворачивается от реальности, никаких фокусов с зеркалами и дымом. Он печально глядит на меня. Ходить вокруг да около он не станет. Теперь все слишком серьезно. Мы каждый день обсуждаем план, и каждый день план меняется. Я сбежала из дома, сбежала от приставленной ко мне стражницы Мэри Мэй – она служит в Трибунале, и ее работа в том и состоит, чтобы следить за каждым моим шагом, как я соблюдаю правила для Заклейменных. Я ускользнула от радара. Официально я объявлена в розыск, и чем дольше пробуду здесь, тем больше вероятность, что меня обнаружат.

Две недели назад мама велела мне бежать, у меня до сих пор мурашки бегут по коже, как вспомню ее настойчивый шепот. Глава Трибунала, Боско Креван, ворвался в наш дом и потребовал, чтобы родители выдали меня. Боско – отец моего парня, бывшего парня, мы десять лет прожили по соседству. Месяца не прошло с тех пор, как мы сидели за столом в нашем доме. А теперь мама предпочитает, чтобы я пряталась, лишь бы не попала вновь ему в руки.

Дружба строится всю жизнь – врага можно нажить за секунду.

Только одну важную вещь я прихватила с собой, убегая: записку, что сунула мне моя сестра Джунипер. Записку от Кэррика, он сидел в соседней камере в замке Хайленд, где располагается Трибунал, он присутствовал у меня на суде, пока ждал своего, он видел, как меня клеймили, – все видел, в том числе тайное шестое Клеймо на позвоночнике. Единственный человек, кто в состоянии понять, каково мне сейчас, потому что прошел через все это сам.

Мне ужасно хочется найти Кэррика, но пока не получалось – он сумел удрать от своего стража, едва его выпустили из замка, и я понимаю, что ему непросто связаться со мной, когда меня ищут. Он успел найти меня перед тем, как я залегла на дно, – спас из месива в супермаркете, доставил домой (я отключилась, долгожданная наша встреча прошла не совсем так, как я надеялась). Оставил записку и исчез.

Но теперь я не могу связаться с ним. Нельзя было оставаться в городе, меня узнавали в лицо. Я позвонила деду. Я понимала, что к нему на ферму стражи явятся в первую очередь, что мне следует искать другое, более надежное убежище, но по крайней мере на этой земле дед – господин.

Или так мы думали в тот момент. Едва ли он или я догадывались, как упорно стражи будут меня искать. С тех пор как я тут, на ферме, обыски не прекращались. Пока им не удалось обнаружить мое убежище, но они возвращаются снова и снова, скоро удача изменит мне, это я понимаю.

Всякий раз стражи подбираются к убежищу так близко, что я перестаю дышать. Я слышу их шаги, даже дыхание, а я лежу, скорчившись, зажатая, в какой-то щели над их головами или под ногами, иногда в таком очевидном месте, что им в голову не приходит туда посмотреть, иногда в таком опасном, что они не решаются лезть.

Сморгнув, я отгоняю эти мысли.

Смотрю на одинокий огонек, мерцающий на холодном яблочном пироге.

– Загадывай желание, – говорит дедушка.

Я закрываю глаза и думаю изо всех сил. Слишком много желаний, и все они теперь неосуществимы. Но я убеждена: если у человека вообще нет желаний, значит, он либо совершенно счастлив – либо сдался.

Счастливой я себя никак не могу назвать. И сдаваться не собираюсь.

И, хотя я не верю в магию, я считаю, нужно загадывать желания, это символ надежды, жест доверия к собственной воле, указание на цель. Может быть, если сказать вслух, чего ты хочешь, оно станет реальным – наметишь свой путь, легче будет его пройти. Давай, собери в точку позитивные мысли: думай о том, чего хочешь, загадай желание, а потом постарайся его осуществить.

Я задуваю огонек.

Едва я открыла глаза, как в прихожей послышались шаги.

Дахи, верный управляющий деда, появился в дверях кухни:

– Стражи явились. Быстрее!

4

Дед вскочил из-за стола так проворно, что стул упал на каменный пол. Никто не стал его поднимать. К визиту стражей на этот раз мы оказались не готовы. Накануне они уже обыскали всю ферму вдоль и поперек, казалось, уж сегодня-то нас оставят в покое. И почему на этот раз не выли, как обычно, сирены? От их воя замирает каждая душа в каждом доме; когда они проносятся мимо, счастливчики могут потом рубашки на себе отжимать – какое облегчение!

Не обменявшись ни словом, мы выскользнули из дома. Инстинктивно мы понимали, что прятать меня внутри больше нельзя. Свернули направо, в сторону от подъездной дорожки, обрамленной вишнями в цвету. Я не знала, куда мы бежим, – главное, как можно дальше уйти от главного входа.

На ходу Дахи отрывисто сообщил:

– Арлин увидела их с башни. Позвонила мне. Без сирен. Застали врасплох.

Полуразрушенная нормандская башня служит теперь дозорной вышкой – оттуда дедовы помощники высматривают стражей. С тех пор как я тут, кто-нибудь обязательно дежурит и днем и ночью, работники сменяют друг друга.

– Они точно сюда? – спросил дед, оглядываясь во все стороны, поспешно соображая. Планируя. Но, увы, я почуяла панику в его жестах. Никогда раньше не замечала у деда страха.

Дахи кивнул.

Я побежала быстрее, чтобы не отстать.

– Куда мы?

Оба молчат. Дед все так же оглядывается, стремительно проносясь по своей земле. Дахи присматривается к деду, пытается разгадать его мысли. При виде их растерянности мне становится очень страшно. Чувствую, как колет под ложечкой, как частит сердце. Мы бежим со всех ног в дальний конец фермы не потому, что у деда есть план, а потому, что плана нет. Он пытается выиграть время, что-то придумать.

Сквозь поля, мимо клубничных грядок, где мы только что трудились.

Стражи все ближе. Раньше на обыск приезжала только одна машина, а теперь, кажется, их больше. И шум двигателей громче, видимо, вместо легковых автомобилей прислали минивэны. В легковом два стража, в минивэне – четверо. Сколько машин я слышу? Три? Может быть, двенадцать стражей.

Меня затрясло. Это будет обыск по полной программе, и теперь уж меня найдут непременно: я в ловушке. Втянула в себя побольше свежего воздуха: свобода ускользает от меня. Что они со мной сделают, я не знала, но не так давно я заработала Клейма, красные буквы «П» выжжены у меня в шести местах. Совсем не хотелось выяснять, на что еще способны стражи.

Дахи глянул на деда:

– В овин?

– Они там пошарят.

Они смотрят куда-то вдаль, словно ждут ответа от самой земли.

От земли.

– Яма! – вырвалось у меня.

Дахи замялся:

– Не думаю, что это …

– Сойдет! – решительно заявил дед и двинулся к яме.

Сама же я и вспомнила про яму, но при мысли залезть туда меня пробирает дрожь. Голова кружится, я чуть не плачу. Дахи пропустил меня вперед, и я увидела на его лице сочувствие и грусть. Я увидела, что мысленно он уже прощается с мной.

Мы дошли вслед за дедом до росчисти поблизости от леса, в который упираются его земли. Сегодня утром они с Дахи рыли тут яму, а я лежала на земле рядом с ними и лениво вертела в руках одуванчик, смотрела, как медленно облетает на ветру пух.

– Словно могилу роете, – посмеялась я.

И не думала, что мои слова могут обернуться пророчеством.

5

Земляная печь, объяснял дед, – это самое простое и древнее приспособление для готовки. По сути дела – яма в земле, она удерживает тепло, и в ней можно печь, коптить, готовить на пару. Чтобы запечь еду, сначала нужно дать огню прогореть, потом в яму кладут еду и накрывают. Засыпают землей все – картошку, тыквы, мясо, что захочешь, – и на целый день оставляют готовиться. Дед выполняет этот ритуал каждый год вместе со своими работниками, но обычно это делают после сбора урожая, а не в мае. На этот раз он решил устроить праздник для «сплочения команды» – нам всем нужно воспрянуть духом, поверить друг в друга. Все работники деда – Заклейменные, и сейчас, когда то и дело являются с обысками стражи, когда за работниками пристальнее обычного следит Трибунал, он думает, людям нужна моральная поддержка.

Я не знала, что дед берет на работу Заклейменных, не знала, пока не добралась до его фермы две недели тому назад. Раньше, когда мы приезжали в гости, я не встречала никого из работников, родители никогда о них не упоминали. Может быть, им не велено было показываться на глаза – или они занимались обычными своими делами и оставались для меня невидимками, как большинство Заклейменных, пока я сама не стала одной из них.

Теперь я понимаю, что и это вбивало клин между мамой и дедом: ей не нравилось, что он критикует Трибунал, назначенный правительством высший суд, который выносит людям приговор за поступки, несовместимые с моралью. Тогда нам казалось, что дед тешится теориями заговора, ворчит насчет того, на что, мол, он платит налоги. А он, оказывается, был прав. И еще я вижу, что дед был для мамы чем-то вроде маленькой, но неприятной тайны: она, знаменитая модель, должна была изображать идеал, по крайней мере для всех окружающих, ее успех не допускал ни пятнышка на репутации. А болтливый отец, да еще сторонник Заклейменных, представлял угрозу для ее безупречного имиджа. Теперь я это понимаю.

Некоторые работодатели относятся к Заклейменным словно к рабам. Длинный рабочий день, минимальная зарплата, и считайте, что вам повезло. Иные Заклейменные готовы работать даже за еду и крышу над головой. В большинстве своем это люди образованные, даже известные, и они не преступники, они приняли неверное решение – их поступки общество не одобрило, – и за это они заклеймены. И вдобавок организованное публичное поругание. Судьи Трибунала любят называть себя «ревнителями идеала».

Дахи был школьным учителем. Попался – заснят школьной камерой, – когда слишком грубо схватил расшалившегося ученика.

И еще я теперь знаю, что донос в Трибунал – это оружие, которое многие люди пускают в ход, устраняя конкуренцию, расчищая себе дорогу или ради мести. Злоупотребляют системой. Трибунал открыл путь всякого рода оппортунистам и охотникам за головами.

Я нарушила фундаментальное правило: нельзя помогать Заклейменным. За нарушение этого правила обычно полагается тюремный срок, но меня в итоге сочли тоже достойной Клейма. Перед судом Боско пытался мне помочь. Он велел солгать и сказать, что я вовсе не хотела помогать этому старику. Но я так и не сумела солгать, я во всем в итоге призналась. Я заявила суду: Заклейменный – тоже человек, нуждающийся в помощи, имеющий на нее право. Этим я поставила в неловкое положение Кревана, превратила его суд в пародию – так, во всяком случае, он решил.

Поначалу ведь я солгала. Обманывала Трибунал, привлекла к себе внимание, а потом взяла и призналась публично. Пришлось на моем примере проучить всех. Теперь я понимала: Клейма я получила главным образом за то, что пыталась провести Трибунал, за то, что поставила судей в неловкое положение и даже сделала так, что люди могли усомниться в их безупречности.

Могущество Трибунала во многом зависит от СМИ. Они работают рука об руку, Трибунал снабжает СМИ сюжетами, СМИ поддерживает Трибунал и скармливает эти сюжеты публике. Нам твердят: судьи всегда правы, Заклейменные всегда плохи. Суть затуманивается, другую сторону никто не выслушивает, голос разума заглушается сиреной стражей.

Среди прочих запретов в длиннющем списке есть и такой: Заклейменные не могут занимать никакие начальственные должности на работе или такие, на которых они могли бы влиять на людей. Теоретически им открыты другие вакансии, без подчиненных, но обычно Заклейменных дискриминируют на любой работе. Но дед не из таких работодателей. Он специально подыскивает работников из числа Заклейменных и обращается с ними точно так же, как с другими людьми.

Дахи здесь дольше всех, тридцать лет уже. На виске у него уродливый шрам – память о неправильном решении схватить школьника. Это Клеймо он получил до того, как Трибунал обустроил специальную камеру Клеймения и инструменты стали тоньше и точнее. Но и этот шрам не так страшен, как мое шестое Клеймо на позвоночнике, тайное, которое поставил мне судья Креван собственноручно – не как судья, а по злобе, неумелой рукой, без анестезии. Мерзкий красный рубец.

Дахи снова принял неверное решение – вот прямо сейчас, когда помогает деду меня прятать. Дед может отделаться минимальным сроком в полгода за помощь Заклейменной, но мне страшно даже подумать, какое наказание ждет Заклейменного за помощь собрату. Когда тебе ставят Клеймо, кажется, ничего страшнее уже быть не может – но погоди, Трибунал может взяться за твоих близких и через них причинить тебе еще больше боли.

Мы остановились и заглянули в прямоугольную яму. Слышно было, как хлопают двери, множество дверей, мне представилось, как носятся по дому и пристройкам стражи в красной униформе и черных сапогах. Минута-другая, и они будут здесь. Я залезла в яму.

– Засыпайте! – велела я.

Дед замер, но Дахи взялся за простыню, подтащил ее.

Дед погубит меня своими сомнениями.

Все, простыня уже лежит на мне, теперь сверху сыплют дерево и мох, который я нарвала утром в лесу. Мало того что я вырыла себе могилу: я и о гробе позаботилась.

Шаги все ближе.

– Нужно срочно связаться с Кэрриком, – негромко говорит дед, и я молча соглашаюсь с ним.

Слышно, как чавкают подошвы сапог.

– Корнелиус! – произносит где-то рядом Мэри Мэй.

Сердце в горле. Все в ней меня пугает: бессердечная женщина сдала Трибуналу всю свою семью, разоблачила неэтичные практики в семейном бизнесе – отомстила за то, что сестра увела у нее парня. Она всякий раз участвовала в обыске фермы, но сегодня привела с собой, кажется, целую армию. Двенадцать человек по меньшей мере.

– Мэри Мэй, – бурчит в ответ дедушка. – Что, у сирен аккумуляторы сели?

Очередная хворостина падает на меня – с силой. Специально бросили, чтобы отвести подозрение. Прямо на брюхо, я чуть не взвыла.

Мэри Мэй не склонна шутить, болтать и даже пререкаться.

– Это что? – спросила она.

– Земляная печь, – ответил дед.

Оба стоят надо мной, слева от ямы. С другой стороны сыплются новые поленья, значит, Дахи пока еще тоже здесь.

– То есть?

– Вы не знаете, что такое земляная печь? Я-то думал, деревенская девочка с золотых лугов должна все про это знать.

– Нет, не знаю, – режет она слова. Недовольна, что деду известно ее прошлое. А дед это с радостью проделывает, дразнит ее, показывает, что она тоже у всех на виду. Легко так, весело, но в подтексте есть и угроза.

– Ну, я копаю яму, кладу на дно брезент, сверху дрова. Поджигаю. Когда прогорит до углей, кладу туда продукты и засыпаю землей. За сутки еда приготовится в той самой земле, из которой она выросла. Нет ничего вкуснее, никакая другая еда не сравнится. Меня научил отец, а его – дед.

– Интересное совпадение, – говорит Мэри Мэй. – Выкопали яму как раз перед тем, как мы приехали. Может, вы там что-то прячете?

– Тоже мне совпадение! Я вас сегодня и не ждал. А праздник мы устраиваем каждый год, любого работника спросите. Верно, Дахи?

Снова дрова и мох сыплются на меня. Ох!

– Верно, хозяин, – подтверждает Дахи.

– Думаете, я поверю Заклейменному?

Ее голос полон отвращения от одной мысли, что придется заговорить с таким. Затяжное молчание. Я стараюсь дышать. Брезент не натягивали плотно, воздух из щелей поступает, но недостаточно. Идиотская была мысль спрятаться тут – моя идиотская мысль. Теперь-то я жалею, что такое придумала. Могла удрать в лес – глядишь, Мэри Мэй заблудилась бы там, и мы бы до конца жизни играли там в прятки.

Мэри Мэй медленно обходит яму. Видит ли она очертания моего тела? Или не видит? Сейчас велит сбросить все эти дрова и мох и обнаружит меня. Дышать, дышать, слишком уже много навалили дров, хоть бы остановились.

– Дрова на растопку, значит? – уточнила она.

– Да, – подтвердил дед.

– Поджигайте, – приказала она.

6

– Что? – переспросил дед.

– Вы меня слышали.

Я накрыта белым брезентом. На нем – дрова и мох. Вдруг вся куча сдвинулась, лист брезента, который был слегка отвернут, оставляя меня щелку для воздуха, плотно прилип к телу. Я попыталась его раздвинуть, но не хватило сил. А Мэри Мэй еще и поджечь хочет. Догадалась, что я здесь. Угодила я, словно мышь в мышеловку.

Дед попытался ее отговорить. Рано еще поджигать, продукты не готовы, сначала нужно их завернуть. На это понадобится время. Ничего, говорит она, времени у нее сколько угодно. Пусть дед готовит еду, распорядилась она, однако ее вовсе не еда интересует: она твердо решила меня подпалить. Велела деду заняться костром. Она его не спрашивает – она приказывает. Ей известно, что угощаться тут некому, кроме кучки Заклейменных, а с их планами она считаться не должна.

Это произойдет прямо сейчас.

Теперь дрова падают мне на ноги. Дедушка тянет время, болтает, дурачится, разыгрывает из себя вздорного старика.

– Туда еще, – велит Мэри Мэй.

Прямо на грудь.

Не могу дышать. Не могу дышать! Я прикрыла глаза и попыталась в воображении перенестись вновь на яхту. Мой день рождения, шоколадное фондю, музыка, бриз, та, какой я должна была стать, не та, которой я стала. Перенестись мыслями подальше отсюда – но исчезнуть не удается. Я здесь и теперь. Сверху навалены дрова, кончается воздух.

Мэри Мэй торопит. Если меня поймают, то и деда накажут. Я делаю медленные глубокие вздохи, чтобы не пошевелить брезент и дрова.

– У меня есть зажигалка, – говорит Мэри Мэй.

Дедушка смеется. Громко, от души хохочет.

– Нет, это не годится. Инструменты у меня в сарае. Оставайтесь тут с Дахи, я скоро вернусь.

Он специально так говорит. Как будто притворяется, как будто врет. Умный у меня дедушка. Она подумала, он что-то пытается от нее скрыть, там в сарае есть что-то или кто-то, чего она не должна видеть. Уж очень он настаивает, чтобы она оставалась пока с Дахи, и конечно же Мэри Мэй забывает на время о яме, настаивает: нет, она тоже пойдет в сарай. Сейчас она уйдет, а Дахи поможет мне выбраться, скинет часть дров.

Но нет, она зовет стражей и отправляет их с Дахи собрать всех Заклейменных сюда, к яме.

Ей непременно надо сжечь меня у всех на глазах.

7

Как только их шаги замерли вдали и голоса затихли, я попыталась вынырнуть и глотнуть воздуха. Страшась, что это был лишь трюк и Мэри Мэй так и стоит у ямы и с ней еще куча стражей, я кое-как вывернулась из-под брезента и дров. Оказалось труднее, чем я думала: тяжелая куча, щедро дедушка навалил.

Я уже не беспокоилась насчет ловушки, главное – не задохнуться, я отчаянно забрыкалась, дрова полетели во все стороны. А теперь еще руками – пусть деревяшки летят вверх и в стороны. Иногда они падали мне на ноги, больно! Я сорвала с лица брезент, воздух коснулся лица, я жадно принялась его глотать. Вылезла из могилы и опрометью кинулась в лес. Там, на краю усадьбы, на границе с сулящей безопасность темнотой, я оглянулась: я оставила после себя дикий беспорядок. Сразу станет очевидно, что дед укрывал меня и увел Мэри Мэй, чтобы дать мне сбежать. За мою небрежность накажут его. И они поймут, где я пряталась, и быстро отыщут меня. Невозможно спрятаться в лесу от десятка стражей.

В отдалении послышались голоса деда и Мэри Мэй, они возвращались от сарая. Дед говорил громко, наверное, специально, чтобы предупредить меня. Один взгляд на яму – один взгляд на лес, где можно было бы спастись. Выбора нет.

Бегом обратно к яме, уложила на место брезент, дрова и мох – как могла аккуратнее, – слышала их шаги, все ближе и ближе. Сердце билось отчаянно, вена пульсировала в шее и в голове. Мне казалось, мои движения замедленны, как в страшном сне, вот если бы проснуться! Но это не сон, все происходит на самом деле. Мелькнуло красное – форма Мэри Мэй, – и снова я бросилась бежать. Только успела укрыться за первым же деревом на краю леса, как они оба вышли к яме. Конечно же они заметили меня. В ужасе я прижалась всем телом к стволу, сердце грохотало, вздымалась грудь.

– Не понимаю, почему нельзя было просто воспользоваться зажигалкой, – ворчала Мэри Мэй. Недовольна, что в сарае меня не оказалось.

Дед рассмеялся, издевкой стараясь еще больше ее разозлить:

– Нет-нет. Все должно быть аутентично. Это древняя традиция, ей тысячи лет. Если уж вы заставляете меня сделать это раньше, чем я планировал, по крайней мере разжигать печь я буду как полагается.

Голос его звучит сурово и непреклонно, а я-то знаю, что все это неправда. Хотя он действительно предпочитает подлинные вещи, но дрова вполне мог разжечь спичками или даже зажигалкой. Он увел Мэри Мэй в сарай, чтобы я могла убежать.

Он принимается высекать искру кремнем и ножом. Я тысячу раз видела, как дедушка это делает, он за секунду может разжечь костер, но сейчас он все время промахивается, изображает неуклюжего старика. Тянет время – то ли знает, что я убежала, и хочет, чтобы я успела получше спрятаться, то ли боится, что я так и лежу под этой грудой дров, и не решается поджечь. Крикнуть бы ему, что все в порядке, меня в той яме нет, но крикнуть нельзя, приходится слушать, как он возится с кремнем. Издали мне удалось разглядеть его лицо: он явно уже не так уверен в себе, как раньше.

– Ну что, Корнелиус? – подначивает Мэри Мэй. – Боитесь поджечь?

Дедушка растерян. В смятении. Ему плохо.

Вернулся Дахи и с ним еще стражи. Не такой уж большой отряд – всего двое мужчин и одна женщина, привели с собой восемь работников – Заклейменных. Работники выглядят испуганными, похоже, Дахи объяснил им, что сейчас произойдет.

– Его бумаги в порядке, и у остальных тоже, – доложила Мэри Мэй женщина-страж.

– Да, со вчерашнего дня, когда вы их проверяли, ничего не изменилось, – съехидничал дед. – И когда вы проверяли их два дня назад, и четыре дня назад, и семь дней назад. Знаете, я мог бы пожаловаться в полицию – вы меня запугиваете.

– А мы могли бы арестовать вас за помощь Заклейменным, – возразил страж.

– На каком основании? – спросил дед.

– Хотя бы на том, что вы берете на работу только Заклейменных. Еще и селите их у себя.

– Это вполне законно.

– Вы выходите за рамки законного. Обычно Заклейменным платят по минимуму, а ваши работники получают гораздо больше. Иногда даже больше, чем стражи.

– Что скажете? – подхватил страж, а Мэри Мэй пока что молчала. – Хорошо устроились у старика? Думаете обойти нас?

Дахи хватает ума промолчать.

– Я за ними слежу, – вмешивается Дэн, страж, присматривающий за работниками деда. Это его ответственность: говоря, что работникам тут потакают, коллега бросает тень на него.

– Зажигай, – говорит Мэри Мэй, кладя конец спору.

Огонь наконец вспыхнул. У костра собралось столько стражей, что я боюсь перемещаться, как бы меня не заметили. Под ногами в лесу ветки, сучья, листья, любой звук может выдать.

Дед подпалил мох, и я со страхом подумала, что он не справится, откажется продолжать игру, и тогда меня быстро отыщут. Верь в меня, дед: я твоя, плоть от плоти, – уж я-то, поверь, сумела уйти.

– Что ты здесь прячешь, старик? Селестину? Она тут, под дровами? Не переживай, мы ее выкурим, – насмехалась Мэри Мэй.

– Я же сказал, ее тут нет, – резко ответил дед.