Текст книги "Грядет еще одна буря"

«Причина того, что сначала вы должны дать ответ, – отнюдь не в моем любопытстве: в этом для вас самого польза и благо».

«Польза и благо для меня самого?»

«Да, ваша чаша переполнена. И поэтому позавчерашний разговор был для вас последней каплей. И если сейчас я продолжу рассказывать, ваше состояние снова расстроится. Сначала вам нужно опорожнить эту чашу, вылить из нее все то, с чем вы сражались годами. Вы должны выговориться, чтобы распустились те нити, что сплелись вместе, и развязались туго затянутые узлы. Сказать те слова, что никому до сих пор не говорили. И если вы расскажете это мне, то и ваши проблемы решатся, и я найду ответы на свои вопросы».

«Ладно, я расскажу все, что вы хотите. Но только вы должны спрашивать – что мне говорить и откуда начинать. Уверен, у вас настолько крепкая вера, что вы хранительница чужих тайн».

«Я ничего не буду спрашивать, только помолчу и послушаю. То, что я от вас хотела, было в тот момент, когда я сама говорила. Думаю, что любой вопрос или пауза только сбивают с толку и перегружают память».

«Хорошо. А откуда я знаю, с чего начать?»

«Вы знаете. Однако я напомню, чтобы навести порядок у вас в голове. Что случилось после той свадебной вечеринки? Что сделали с Хушангом Амини придворные и все остальные? Что такого произошло, что Хушанг Амини забыл о своем сыне и даже искал для него оправдание? Каким образом Хушанг Амини стал после революции Хадж Амином? Как так случилось, что все ваши товарищи и компаньоны либо казнены были, либо сбежали, а вы один остались и даже стали весьма уважаемы и почитаемы?! Как это так вам удалось стереть свое прошлое? Как вы смогли забыть Ками? После революции у вас ведь не было проблем. Так почему тогда вы не отыскали его адрес? И вообще – какое отношение имеют эти двое: Хушанг Амини и Хадж Амин – друг к другу? Каким образом…»

«Достаточно! Больше не продолжайте. Я понял, что должен рассказать. Первый и последний раз и первому и последнему слушателю».

Глава 6. Наводнение

Не жди от меня, что я, как и ты, буду рассказывать все по порядку, ровно и без правил. Я и в обычный-то день не сильно памятью блещу, что уж говорить о том, что сейчас, когда по моим мозгам словно тяжелый трактор прошелся и все смял! Нет! Не смял даже, а смел с лица земли. Но даю слово, что специально ничего упускать не буду и не буду нарочно что-то недоговаривать. А какие-то недостатки спиши на мой старческий возраст, слабое здоровье и переживания.

Я согласен с тобой, что поговорить по душам без всяких там пышных слов и уверток полезнее для моего же собственного состояния и больше выгоды принесет мне, чем тебе.

Спустя многие годы мне выпал шанс побыть хоть час самим собой. Конечно, все это время я не то чтобы притворялся – не приведи Боже! – или проявлял лицемерие. Нет! Упаси Господь от двуличности, лжи и притворства. Я эти годы старался измениться, стать иным. Какая-то часть этих изменений связана с внутренним миром, а какая-то – с внешним.

Ясно, что внешние изменения проявляются скорее и легче, нежели внутренние, подспудные. Разве плохо, если быстрее выполнишь все те дела, что легче, или ради них отложишь реализацию более сложных дел? Не нужно сразу на эти предпосылки навешивать ярлык притворства и лицемерия. Человек постоянно изменяется, растет. Разве страшно, если внешняя его сторона быстрее или в большей степени подвергнется преобразованиям, чем внутренняя?

Цель моя в том, чтобы в любом случае вы, при всей вашей бдительности, не восприняли негативно те противоречия между внешней стороной и внутренней, с которыми столкнетесь. Имейте в виду, что мы все, более или менее, стараемся измениться к лучшему.

В любом случае, для меня это удобная возможность, и в основном потому, что перед вами я не должен таиться и быть осмотрительным. Остальные видели только одну сторону медали, то есть Хадж Амина. Вы же видели и другую ее сторону – Хушанга Амини, и от вас ничего не скроется.

Я это все говорю, разумеется, по той причине, что с самого начала я не был безбожником. И потому Хадж Амин Ад-Дауле, пользующийся доверием среди жителей Тегерана и особенно на базаре, в Паменаре и в перулке Лути Салех[9]9
  Паменар – название одной из старинных улиц недалеко от базарного квартала Тегерана, на юге города. Переулок Лути Салех – ныне не существующий переулок рядом с базаром.


[Закрыть], даже если бы и захотел, не смог бы быть безбожником. Разве у Хадж Амина Ад-Дауле было множество детей, чтобы поддерживать доброе имя и авторитет отца? Нас всего-то было два брата и три сестры.

Сестры повыходили замуж, взяли фамилии мужей и были заняты собою и своей жизнью. И хранить доброе имя отца остались мы с братом. Да все потому, что отец – да будет ему земля пухом – помимо своего доброго имени, больше ничего в наследство нам не оставил. Пока был жив, все, что имел, другим раздаривал, а перед смертью все, что осталось, пожертвовал на благотворительность. Земля-то на него ничего не донесет, и вот в последний миг он вытряхнул свой карман и ушел в мир иной, оставив мать в нужде с такими аргументами: «Ау меня разве было наследство от отца?! Сами потрудитесь и обрящете», или: «Я добыл все эти гроши, чтобы приготовиться к последнему пути, а не чтобы оставить; и раздать их на пути Господнем – то же самое, что и унести».

Я ему говорил: «Хадж-ага! Все, что у вас было, вы роздали. Богу не понравится, если вы нас лишите и этой малой толики».

Он ответил: «Вы же живы, и у вас есть возможность зарабатывать. Разве Богу понравится, что я с пустыми руками отправляюсь в последний путь? Без провизии на дорогу? Этот путь трудный?»

Я ему сказал: «Вы, слава Богу, свой багаж раньше себя отправили».

Он поначалу насупился, а затем расплакался: «Какой багаж, Хашем, милый?! Кто ж идет в гости к султану с пустыми руками? Нести ножку саранчи в подарок царю Соломону[10]10
  «Нести ножку саранчи в дар Соломону [в персидской традиции – Сулейману] – позорно, но для муравья это – целое искусство» – персидская поговорка. То есть дарить что-то чрезвычайно мелкое, нестоящее и дешевое великому человеку. Намек на то, что подарить такую вещь для муравья – это целое искусство, говорит о том, что даже такую безделушку можно преподнести со вкусом (как оправдание за ее малоценность). В русском языке есть синонимичная поговорка: «Не дорог подарок, дорого внимание».


[Закрыть]? Мне самому стыдно за те дары, что послал Ему. То, что дали мне во временное хранение, вернул я владельцу его и назвал это дарами».

Он меня называл «милый Хашем» – моим настоящим, первым именем, до того, как я поменял его на «Хушанг». Разумеется, Хушанг тоже возник не сразу, не с бухты-барахты. Сначала товарищи в младших классах сменили «Хашем» на «Хуши», подготовив мне почву для двойной жизни. Но отец до самой кончины звал меня «Хашем» и злился, когда слышал «Хуши».

Он говорил: «Аль-Асма туназзалу мин ас-сама, то есть имена ниспосылаются с неба, и мы не имеем права их менять».

Это было одним из тех его наказов, что я не слушал, и ту же беду я накликал на голову Коукаб и Камаля.

Ладно, проехали. Аль-Калам южаввиз аль-калам[11]11
  «Слово разрешает другое слово» (араб.)


[Закрыть]. Я пустослов без тормозов. Мой брат Касем после смерти отца уехал в Наджаф и остался там. Пока здесь был, тоже обучался в духовной семинарии и по этой причине больше моего заботился об отце. По возрасту был на два года меня старше, но зато по своим достоинствам и учености – на десять. Мы поддерживали с ним многолетнюю связь и после того, как он уехал.

Связь – какую связь? Что я говорю? Он писал письма, спрашивал о том, как идут дела, увещевал меня, давал советы, я же чаще всего не писал ему в ответ. Пока Хашемом был – из-за собственной неполноценности, зависти, мести за то, что отец к нему лучше относился. Как Хушангом стал – из соображений безопасности и страха перед двором.

В конце пятьдесят шестого года[12]12
  1356 год по солнечной хиджре (согласно принятому в Иране календарю) соответствует 1978 году.


[Закрыть] я услышал, что Саддам казнил его, как и многих других исламских ученых – иранцев и арабов. Царствие ему небесное! Говорили, что он стал великим человеком, и одного этого уже было предостаточно, чтобы его казнили.

Когда Касем отправился в Наджаф, сестры были заняты своей жизнью. Я остался у разбитого корыта с наследством отца, который был всего-навсего искренним и честным, перед нуждающимися, молившими по привычке о помощи.

Сначала я показал всем этим несчастным, что и сам я гол как сокол, и обескуражил их, чтобы они прекратили наседать со своими просьбами и оставили меня в покое.

Не смотри ты так на меня: откуда мне тогда было знать, что если будешь твердить, что у тебя самого ничего нет, Господь сделает твоей участью бедность?

Уже потом я сообразил, почему это я так много всего знаю, но ничего не достиг. Но не своим умом дошел до этого, а прочитал в письме покойного брата.

Он писал: «Богатство – что вода: если застоится, то либо испарится, либо зловонием станет. Открой путь для выхода – и она потечет и принесет тебе блага. Знай, что смысл благ не в их изобилии, а в пользе, и в том, что они струятся, а не на месте стоят».

Но я и к этому, как и ко многому остальному, не прислушался и сам же пострадал от этого.

После смерти отца, с трудом получив диплом, пошел работать в компанию «Сабет Пасаль». Мне больше нравилось работать на базаре, чем в конторе, и отец поручал мне торговать в фарфоровой лавке. На базаре он пользовался доверием. Но с пустыми руками не займешься мелкой торговлей.

Ты, возможно, скажешь, что доверие лучше любых наличных. Это верно. Но тогда еще я таких слов не понимал. И потому отдал предпочтение не базару, а конторской работе.

Компания «Сабет Пасаль» занималась разнообразной экономической деятельностью, и одним из видов ее было единоличное представительство завода «Фольксваген». Еще одним – представительство компании «Кока-Кола», помимо этого – производителя шин «Дженерал Моторс», продажа различных бытовых товаров и еще куча всего.

Владелец компании, Хабиб Сабет, был богатым бахаистом, водившим близкую дружбу с шахским двором.

Работая в компании «Сабет Пасаль», я открыл для себя два новых мира. Одним из них был мир автомобилей, а другим – мир придворных.

Сочетание этих двух миров положило начало переменам в моей жизни. Но конечно, не сразу: это заняло по меньшей мере лет десять-двенадцать, пока я смог, наконец, проложить себе путь в той сложной и запутанной системе.

Эти десять-двенадцать лет прошли для меня в тяжелых условиях; я жил на зарплату служащего. Ками говорил правду о том, что мы были бедными, едва сводили концы с концами и все вместе жили в одной съемной комнате. Когда мы выбрались из этих бед и несчастий, оказались совершенно в иной ситуации. Понятно, что богатство на нас за одну ночь не свалилось. Мало-помалу мы накопили его, и внезапно оно выплыло на свет.

Эх, если бы вы сначала мне рассказали о Ками… а потом уже я. Ладно, продолжу. Но только расскажу то, что представляет мало интереса, вкратце, чтобы поскорее ответить на ваши вопросы. Хотя… нет… одним из ваших вопросов было – как это я так быстро разбогател. Я же сказал – это не было так сразу, а длилось десять-двенадцать лет, пока я смог выхлопотать себе положение. Я не скакал, а шел к нему последовательно.

С автомобилями я сначала познакомился через «Фольксваген» и благодаря этому стал в них разбираться, а через знакомых и детей Сабета пробил себе путь ко двору. Никакого тайного сговора тут не было. В любой системе так: если ты добросовестно выполняешь свою работу и тебя знают как честного человека, которому можно доверять, все двери перед тобой сами откроются.

Да, «BMW» для наследника престола я купил в Германии, но не говори, что это было ни с того ни с сего.

Раньше я ездил в Германию несколько раз по делам компании и ради собственного интереса: в автомобилях я стал знатоком. Они были уверены, что я и работу свою знаю, и не предам их.

Доверие, оказанное мне двором, было показателем моей честности и порядочности, вместо, не приведи Господь, какого-то проступка или измены. Господь миловал меня, ибо я не потратил на себя ни единой марки за тот «BMW» и даже оплатил из собственного кармана расходы на поездку.

Несколько человек хотели отнять у меня эту работу и донесли на меня престолонаследнику, оклеветав меня. Несколько чиновников провели расследование по данной сделке, но вся эта клевета и наговор на меня лишь укрепили мои позиции при дворе.

Ясно, что если где-то все только тем и заняты, что едят из кормушки и еще гребут из нее, и вдруг находится один порядочный человек, то он сразу бросается в глаза и становится объектом пристального внимания. Секретом моего влияния и успеха при режиме Пехлеви была как раз моя честность и порядочность, и больше ничего. В первые несколько лет после революции стал модным лозунг «Порядок важнее связей», который стал притчей во языцех. Но я еще при шахе придерживался порядка и вырос без связей.

Но я не в ответе за режим Пехлеви. Я отвечаю только за собственные поступки. Да, режим Пехлеви притеснял народ, грабил народное достояние, выступал против религии и благочестия, не давал свободы, был деспотичным, порочным, действовал по указке Америки, приносил народ Ирана в жертву собственным интересам и интересам Америки… творил тысячи других преступлений и несправедливостей. Но я-то не был режимом Пехлеви. Я не принимал участия во всех этих притеснениях. Даже внутренне, то есть своим сердцем и душой, я был против этого. Но у меня не было возможностей для каких-либо маневров. Я страдал и терпел. Зачем врать? Я не был революционером. Я не боролся. Но и не сотрудничал с двором. Совершение двух-трех сделок с ним или участие в четырех праздниках, приемах, вечеринках ведь не считается сотрудничеством. Все эти незначительные дела не привели к укреплению опор режима Пехлеви. Те мои друзья, что либо были казнены, либо стали беглецами, приложили руку к его упрочению, я же никакой роли не играл. Какую роль могла сыграть в укреплении режима покупка одного «BMW» для принца?

Кстати, я знаю, где следы того «BMW». После революции его конфисковали. Его хранили в одном гараже на улице Тахте Джамшид. На нем до сих пор никому не дали покататься. Я заметил несколько месяцев назад, что он стоит себе спокойно при свете дня. Мне стало его жаль. Обил все пороги, задействовал все связи, привел все доводы для того, чтобы только это богатство под крышу убрали и берегли. Если за ним правильно ухаживать, он может еще пятьдесят лет бегать и не пикнет. Да еще с какой скоростью! Представь себе – реактивный мотор! Когда я сам сел за его руль в Германии, изумился, как это с такой скоростью он не отрывается от земли и не парит в воздухе.

Простите! Я удалился от темы. У этой машины есть один недостаток – если к ней пристрастишься, то уже до конца жизни от этого не избавишься. И если мне попадется благородный автомобиль, даже в этом возрасте я не смогу глаз от него оторвать.

Однажды один ученый муж, сидевший рядом со мной в машине, сказал: «У вас подозрительный взгляд на некоторые машины». Я спросил: «Что это значит?» Он ответил: «То есть напоминает похотливый взгляд». И засмеялся. Он шутил, но не заблуждался.

В привычке нет ничего из ряда вон выходящего. В этом мире каждый к чему-нибудь да и питает страсть: один к наркотикам, другой – к женщине, третий – к животному: к собаке, кошке, голубю, канарейке. Кто-то – к машинам. Не сочтите за дерзость! Я имею в виду не сравнение. Пристрастие – вот основа недуга.

И этот недуг привел к тому, что помимо основной работы я открыл автомобильную выставку на улице Бузар Джемехри. Начал с одного магазинчика с одним входом, купленного в кредит, затем скупил соседние магазины, расширил их, разместил там «Мерседес-Бенц» и «BMW». То была мелкая торговля, чистая, без греха и обмана, но, правда, процветающая. Почти от каждой машины прибыль была размером с нее саму. Чему это ты смеешься? Что я такого делал? Не надо разве было брать те деньги, что мне покупатели вручали с радостью и довольством?

Будь уверена, что, если бы не довольство клиентов, революция и меня пустила бы по миру, как сделала это со многими другими. Большинство моих клиентов были добропорядочными торговцами с базара, набожными людьми, игравшими во время революции основную роль.

Рекомендации и признательность таких друзей послужили причиной того, что я остался и при доме, и при капитале своем, и в живых, не стал скитаться на чужбине.

Разумеется, я в долгу не остался и когда смог, отплатил им. И во время революции, и на фронте, на войне; в последний раз послал на фронт пятьдесят машин «скорой помощи».

Это мой ответ на ваш вопрос о том, почему я остался, а остальные сбежали. Почему они сбежали – вот в чем вопрос, а в не в том, почему я остался.

Лучше было, чтобы капитал мой конфисковали и растратили, или чтобы я сам оставался при нем распорядителем и с довольным сердцем передал все революции и фронту? Рациональный паритет и довольство обеих сторон.

Если я сейчас и покупаю у государства железо, на могилу отца не несу его, а строю мечети, школы. Допустим, продам два листа железа на свободном рынке и выручку пущу в то же дело, себе в карман не кладу. Да и вообще, какой еще карман? Я говорил своим друзьям: за эти годы мой карман и государственная казна стали одним и тем же. Если совершите выгодную сделку, прибыль пойдет в казну, а если сделка с убытком будет, то для казны будет ущерб. Мы ведь из этого бренного мира ничего не унесем.

Сколько мне еще суждено прожить, кем бы я ни был, и сколько потратить?

События, связанные с Ками? Слушаюсь, прямо сейчас и расскажу. Кстати, а как это ты угадываешь не произнесенные мной слова и незаданные вопросы? Наверняка это одна из тех способностей, что ты приобрела на пути духовного озарения. Везет же тебе! Никто из нас таких чудес творить не умеет!

Сразу после того, как я на работу устроился и успокоился от того, что у меня теперь есть небольшой доход, женился, а вскоре после женитьбы стал отцом.

Амене, как ты и говорила, была хорошей женщиной, здравой, неприхотливой, нетребовательной, послушной и забитой… признаю. Следуя практике и обычаям нашей земли, я притеснял ее. Согласись, что таковы правила. В нашей стране никогда не было равенства и сопутствия между мужчиной и женщиной. Если не хочешь, чтобы тобой помыкали, сам должен помыкать. Даже если с самого начала пойдешь на поводу у самых забитых и безобидных женщин, так тебя обуздают, что до конца жизни пошевельнуться не сможешь.

В совместной жизни поначалу нет абсолютно плохих или абсолютно хороших мужчин и женщин. Если женщина сбавит тон, мужчина будет буйствовать, если же мужчина будет угодничать и проявит смирение, женщина перейдет в наступление.

Да я особо не угнетал Амене. Я взял бразды правления еще в самом начале, чтобы эти бразды не попали в руки целой ватаги женщин.

Хоть ваше дело и правое, но вы судили с женской позиции и сочли меня тираном.

Ками? Ну, он больше был на стороне матери, ибо от меня получал команды – сделай это, не делай того, – а от матери – любовь и ласку. Отсюда понятно, чью сторону займет ребенок и кого будет любить.

Ками был способным ребенком, признаю. Но эти его способности всем задачку давали. Ты разве не слышала, что многие гении в итоге становятся сумасшедшими?

Те, которые его в детстве хвалили за сообразительность и таланты и называли его любознательным, через несколько лет мучились от его назойливости и отвергли его. Я говорю про членов семьи, родных, друзей. Они хвалили его честность и правдивость, но не были готовы и часа вынести его рядом с собой. Потому как он всех их вывел на чистую воду и всех до единого опозорил. Какую кашу он заварил в женской бане, куда с матерью ходил, каким позором нас покрыл!

У любого, окажись он на моем месте, ум за разум бы зашел. С одной стороны это был мой сын, плоть от плоти моей, а с другой – причина моей головной боли, позора и падения авторитета.

Чем старше он становился, тем больше я думал, что проблема больше не в его детском возрасте и неведении. Все его старания сводились к тому, чтобы облить меня грязью перед теми, перед кем сохранить лицо было для меня жизненно важно.

Однажды вечером я пригласил домой одну очень большую шишку при дворе, чтобы за ужином и араком склонить его на свою сторону и заполучить одну концессию.

Прямо здесь я проясню два момента: один – то, что сам я не был пьющим и смачивал губы разве что ради того, чтобы почтить гостей или хозяина дома, но при этом хорошо умел потчевать и вызывать у гостя радость и удовлетворение.

А другой – то, что получать привилегии от придворных не обязательно означало заключать с ними тайный сговор.

Ты наверняка помнишь, что родня или друзья Пехлеви поделили между собой все главные экономические артерии страны, и пока ты не наладишь связь с одним из них, не сможешь провести в жизнь ни одного дела.

Малые дела – пожалуйста. Они были доступны и обычному люду. Но стоило заняться чем-то на порядок выше, без связей нельзя было ничего добиться.

С какой он стороны был и чем занимался, в настоящий момент нам знать не важно. Скажу лишь, что если бы тот сговор осуществился, путь в сто лет был бы проделан за один миг, и не пришлось бы тогда всю жизнь заниматься беготней.

До прихода гостей я сказал Амене: «Сегодня вечером ты должна надеть как можно более закрытую одежду. Я совершенно не хочу, чтобы перед гостями ты была словно голая».

Бедняжка застыла с раскрытым ртом и изумленно взирала на меня. Она была права! Получить подобную рекомендацию с моей стороны было совершенно неожиданно и странно. Во-первых, потому что в принципе у Амене не было такого обычая – нагишом ходить, и ту же чадру и хиджаб она сняла по моему настоянию. И во-вторых, потому что мои слова в корне расходились с тем, что я говорил ей всегда.

Она только стояла и молча на меня смотрела, а я, чтобы избавиться от ее вопросительного взгляда, ответил: «Этот человек самый бесстыдный, низкий и подлый из всех, что я за свою жизнь повидал. Он знаменит тем, что, куда бы ни отправился, даже кур домашних там не пощадит».

Амене только спросила: «Зачем ты тогда пригласил к нам такого человека?»

Я ответил: «Ради куска хлеба».

Амене сказала: «Нет такого хлеба. Что за нужда у нас такая – брать хлеб из рук такого человека?»

Я закричал: «А это уже не твое дело! Мужчина не может объяснять причину всех своих хозяйственных дел!»

Она ответила: «Хорошо, тебе лучше знать. Мое дело – подчиняться, что я и делаю. Я лишь хотела, чтобы Богу было известно, что мы от тебя больше положенного не просили и не заставляли наживать нечистые деньги».

Я разозлился и закричал: «Где нечистое, женщина?! Я только одну фразу сказал: “Надеть как можно более закрытую одежду!” Скажи: “Слушаюсь!” Здесь не о чем столько спорить и пререкаться…»

Амене сказала: «Слушаюсь!»

Но я, все еще злой, вышел из комнаты и с силой хлопнул дверью. Тогда я увидел Ками, что сидел под дверью и, видимо, все слышал.

Я дал ему хорошего пинка в бок и спросил: «Что это ты здесь делаешь?»

Та сцена до сих пор у меня в памяти, нет, перед глазами стоит. Тогда Ками было лет тринадцать, не более. Ками закусил губы, готовый вот-вот заплакать, и сказал: «Я хотел зайти. Увидел, что вы ссоритесь, и сел здесь, подождать, пока ваша ссора не закончится, а потом уже войти».

В тот момент я пожалел, что пнул его, но, поскольку я никогда не был из числа тех, кто просит прощения и выражает участие, отпустил его и пошел по своим делам.

До чего же хорошо я поступил, что не стал просить прощения! Так как через несколько часов этот сопливый ребенок сделал со мной такое, что я до конца жизни не забуду!

Стряпня Амене, честное слово, была бесподобной. Наш гость отведал ужин, приготовленный ею, и удовольствием срыгнул. Спиртное, выпитое им до ужина, полностью его оживило. А сигара, выкуренная после ужина, погрузила его в приятное расслабление. Присутствие женщины, кружившей вокруг него, словно виночерпий или официантка, привело его в сладкий экстаз. Все уже было готово к тому, чтобы я изложил ему свою проблему и прилепил бы свою лепешку к той горячей печи.

В виде вступления я начал по обычаю расхваливать личность нашего гостя, ту дружбу и глубокую симпатию, что имелась между нами. Я смиренно и искренне объяснял ему, что никогда в жизни не было у меня подобного ему, доброго и безмятежного друга, как вдруг Ками, до тех пор молчаливо и безобидно сидевший в углу, перебил меня словами: «Но, папа, вы же сами сегодня вечером говорили маме, что в жизни своей не видели такого бесстыдного, низкого и подлого человека!»

Не буду говорить, ибо и так ясно, что сотворили в тот миг со мной, с гостем и со всем нашим гостеприимством слова Ками.

С гостя сразу сошло все похмелье; он остолбенел, пришел в замешательство, а потом в ярость – это было видно по его вылезающим из орбит глазам и дрожанию рук. Я взял себя в руки и стал из кожи вон лезть, прилагая неимоверные и тщетные усилия, чтобы исправить ситуацию, говоря: «Нет, Ками, дорогой мой! Те слова мои не об этом господине были! Так как ты пришел к самой середине разговора, то не понял, о ком мы говорим!»

Если бы Ками больше ничего не сказал или сказал бы что-то другое, проблему можно было бы до некоторой степени решить. Но все сложилось по-другому. В защиту своих слов Ками непоколебимо продолжал: «Нет, папа! Я не ошибаюсь! Зачем тогда мама надела такую закрытую одежду? Зачем тогда я пошел и спрятал свою любимую курицу, прежде чем он пришел? Потому что вы сказали, что куда бы он ни отправился, даже кур домашних там не пощадит».

Поскольку сказанное Ками указывало на отличительный признак гостя, и он уже слышал раньше эти же слова или что-то подобное, уладить проблему больше не было никакой возможности.

Наш гость внезапно подпрыгнул на месте словно ошпаренный, завопил и принялся ругаться. В тот же миг он выхватил из-за пояса кольт и нацелил его мне в рот.

Господь сжалился надо мной, ибо, услышав его вой, водитель и телохранитель сразу же перепрыгнули через стену во двор, забрали у него кольт, не то он точно уложил бы меня на месте.

Господь сжалился надо мной и тогда, когда оба они – и водитель, и охранник – отнесли все ругательства, что он отпускал в мой адрес, и прицеливание из оружия на счет обычного пьяного дебоша, что повторялся уже не раз, и не поверили ему. А иначе они сами в тот же миг разделались бы со мной.

Гляди, что со мной сотворили те неуместные слова Ками!

Во-первых, он меня лишил той самой судьбоносной концессии. Во-вторых, послал в самое пекло, на смерть, и в мгновение ока состарил меня на целых десять лет. Да к черту все это! В нем поселилась неизменная ненависть ко мне, он пригрозил, что пока жив, погубит мою жизнь… и так и сделал.

Где бы ему на глаза ни попадались мои следы, подстригал мне крылья и приклеивал к моему имени ярлык нежелательного и преступного элемента. Постепенно поле деятельности для меня настолько сжалось, что я занимался экономическими делами в пределах двора лишь под защитой его соперников и противников, да и то в ограниченном виде.

Ты обвинила меня в черствости, но арест – и то лишь домашний – был наименьшим наказанием за проступок подобной тяжести. Любой на моем месте голову бы оторвал этому ребенку.

Ты наверняка понимаешь, почему тем вечером на свадебной вечеринке ваше с Ками приключение для меня так тяжело закончилось, и, безусловно, понимаешь, по какой причине я не стал после этого выслеживать Ками и даже искал ему оправдание.

Эта вечеринка имела отношение к той группе придворных, что приняли меня и помогали.

Инцидент, что произошел несколько лет назад с тем человеком, уже начал было забываться, но Ками оживил его вновь и ославил меня и на этот раз, погубив остаток доверия ко мне у последних моих друзей при дворе.

И ты посадила себе на шею подобного ребенка и еще расхваливала его?!

Оба эти события послужили тому, что до самой революции я не знал и минуты радости и покоя, дни и ночи проводил в тревоге.

Но нужно отдать должное справедливости: в какой-то момент это принесло мне благо. В любом случае, вражда отдельных придворных со мной дала моим друзьям основание и повод во время революции выхлопотать мне местечко.

Про Камелию я рассказал? Не думаю, что рассказывал. Нет, точно не говорил.

Камелия, или, как вы ее называете, Коукаб, было смышленой девушкой. Она вьюном вилась и в итоге навязала себя одному из близких родственников шаха и уехала в Америку. Сейчас у нее двое детей, которые стали американскими гражданами и проживают там же. Я знаю, как им там живется. Конечно, они не горят ко мне пылкими родственными чувствами. Я иногда звоню им и справляюсь об их делах.

Надо же, я засыпать начал. Камень с души свалился, но мозг устал. Ты меня словно приворожила – то ли чудо сотворила, то ли заколдовала. Словно в исповедальне выведала у меня всю мою жизнь от «а» до» я», а сама при этом только молча слушала. Без всяких усилий извлекла мои золотые копи. Не понимаю, как мы смогли пройти вместе весь этот путь. Если бы я себе это рассказывал, каждое слово бы взвешивал и прикидывал в уме. И даже перед тем как упомянуть о некоторых событиях, крепко бы задумался.

Я устал и очень нуждаюсь в отдыхе. Но я не должен спать, должен выслушать, что ты скажешь. Должен понять судьбу Ками. Ну вот, я буду лежать и слушать. Только подойди и дай мне честное мужское слово. Хоть ты и женщина, но показала, что на тебя можно уповать как на мужчину.

Пообещай, что если меня сморит сон, ты не уйдешь, а останешься здесь, пока я не проснусь, и расскажешь мне, что Ками…