Текст книги "Красавец горбун"

– О Сулейман ибн Дауд, мир с ними обоими, почему?! Неужели тебе было плохо со мной? Неужели ты не хочешь продолжения?

– Мне с тобой очень хорошо, добрая джинния. Но я всего лишь человек, ты же – бессмертная, дух огня, чудо, которое не дано укротить никому из смертных. Мне не по силам такая подруга! Я найду себе обычную женщину. Буду ее любить, растить с ней детей, а потом и внуков. Радоваться мелким человеческим радостям, печалиться от обычных человеческих бед. Я всего лишь человек, и не мечтаю о бессмертии!

– Глупец! Сопляк! Ничтожный червяк!

О Аллах, как страшны бывают в гневе женщины! Но разъяренная джинния во сто тысяч раз страшнее! Ее голос более не был нежным и страстным, не был он ни ласковым, ни теплым. Громоподобный крик, от которого пальмы начали терять листву, потряс все вокруг.

– Осел! Сын ничтожного человеческого рода! Баран, презревший мою любовь! Так знай же, никогда ни одна женщина не бросит на тебя влюбленного взгляда. Ибо от сего мига они будут видеть лишь старого сгорбленного урода, который не достоин того, чтобы уважаемый человек подал ему медный фельс[1]1
  Мелкая медная монета.


[Закрыть], даже просто посмотрел в его сторону!

Бедр-ад-Дин с ужасом слушал эту женщину. В гневе она была просто угрожающе уродливой. И у юноши невольно мелькнула мысль: «О Аллах, как хорошо, что я не назвал ее спутницей жизни… Превратиться в ящерицу только потому, что у жены плохое настроение!..»

– Глупец! Слизняк! Я даю тебе последнюю возможность раскаяться и признать меня своей спутницей! Не зли дочь огня!

– О нет, страшная Зинат. Теперь я точно не откажусь от своего слова. Пусть за это я расстанусь с жизнью, но ни за что, слышишь, глупая джинния, ни за что не назову тебя своей любимой.

– Как бывают пустоголовы и неблагодарны эти смертные! Так знай же, что ты вскоре будешь мечтать о смерти, звать ее, но она не услышит твоего зова. Ибо моя магия навсегда превратит тебя в изгоя.

– Я не боюсь тебя, уродливый дух!

Джинния зашипела от ярости, что переполняла ее черное сердце. Увы, пусть она сознавалась в этом лишь себе, но ее слова были всего лишь угрозой. Ибо навсегда превратить Бедр-ад-Дина во что бы то ни было ее власти недоставало. Она могла наложить заклятие, отвращающее взгляд, могла сделать так, чтобы все вокруг видели не стройного привлекательного юношу, а старого урода, калеку. Но ее магия действовала лишь при свете дня. Как только на небо начнет всходить красавица Луна, покровительница ночи, то все вокруг увидят юношу Бедр-ад-Дина таким, каким сотворила его мать-природа.

«Ну что ж, пусть! Пусть лишь при свете дня действует заклятие половины! Но он будет уродливым калекой! И тогда он еще вспомнит обо мне! О, как я буду смеяться над его бессильными слезами! Как я буду хохотать над его мольбами о смерти!»

Быть может, джинния успокаивала сама себя. Быть может, наоборот, уговаривала, чтобы быть злее. Или, а это более всего походило на истину, она вела себя точно так же, как любая обычная женщина, как ни презирала сама Зинат «ничтожный человеческий род». Ибо многим женщинам свойственно устроить скандал или даже уйти, демонстративно хлопнув дверью, а потом представлять, как сильно страдает тот, кто за этой дверью остался.

Гнев терзал душу Зинат, и она готова была не в урода, а в безжизненный камень превратить несчастного Бедр-ад-Дина, осмелившегося противоречить ей. Но увы, одного желания было мало. И тогда джинния решила, что раз она не сможет превратить юношу в камень, то уж свою угрозу превратить его в уродца она исполнит непременно.

Бедр-ад-Дина же терзал стыд. Ему было стыдно даже вспомнить, что он посмел пренебречь долгом ради какой-то склочной женщины. Теперь Зинат не казалась ему ни молодой, ни красивой, ни желанной. «О Аллах, как же мог я так низко пасть! Как мог забыть о поручении мудреца Валида, о судьбе отца, о надеждах матери! Нет мне за это прощения! И пусть эта змея превратит меня в урода, пусть. Ибо большего я не заслуживаю!»

Укоры совести, словно тысяча смертоносных клинков, терзали душу юноши. И эта боль была так сильна, что от нее темнело в глазах. Быть может, потому и не видел он, как джинния завертелась туманным столбом, как столб этот охватил все вокруг и завертелся, превращаясь в тайфун. Мириады песчинок встали серой стеной до самого неба, заслоняя горизонт. И там, внутри этого столба, засверкали молнии, словно джинния хотела не наказать, а сжечь своего строптивого возлюбленного.

В чудовищном грохоте были почти не слышны слова древнего заклинания, за пыльной пеленой расплывались магические знаки. Страх объял душу Бедр-ад-Дина. И сил его в этой темноте и грохоте хватило лишь, чтобы еще раз возблагодарить Аллаха милосердного за то, что не дал ему сил согласиться на коварное предложение джиннии.

Наконец все стихло. Пальмы вновь невозмутимо шевелили своими огромными листьями. По-прежнему тек ручеек у корней, безучастно и бесшумно. У ног коня по-прежнему лежали седельные сумки, даже кожаный мешок со свитками мудреца Валида по-прежнему выглядывал из одной из них.

Все было точно так, как в тот миг, когда Бедр-ад-Дин повернулся и увидел ее, маняще-прекрасную в любви и мстительно-страшную в гневе джиннию Зинат.

С трудом приходил в себя Бедр-ад-Дин. Дорого бы он дал, чтобы никогда не видеть ее, никогда не поворачиваться, чтобы проверить, все ли собрано… Но увы, время назад не повернуть, и с новыми знаниями в прошедшее не окунуться.

– О Аллах, надо омыть лицо, – проговорил юноша. – Я весь в пыли, словно искупался в огромном бархане…

Бедр-ад-Дин тяжело встал и, словно старик, потащился к ручейку.

– О Аллах, похоже, я искупался не в бархане, а попал под лавину из камней.

Наконец юноше удалось склониться над водой. Несколько пригоршней воды вернули ему здравый разум. Бедр-ад-Дин наклонился, чтобы зачерпнуть еще воды и замер от охватившего его ужаса.

Ибо из зеркальной поверхности на него смотрел глубокий старик. Морщины пролегли грубыми складками, волосы истончились и побелели, пожелтели усы, жалким клочком пакли повисла бороденка.

Юноша закричал. И беззвучным криком ему из-под воды ответило отражение. Но самое ужасное было то, что когда Бедр-ад-Дин опустил взгляд на свои руки – он увидел сильные руки молодого мужчины. Когда же юноша поднес пальцы к лицу, они скользнули по гладкой коже щек. По коже юноши, не старца.

Итак, свершилось. Теперь у ног коня сидел молодой и сильный Бедр-ад-Дин, который для любого постороннего выглядел собственным дедом. А быть может, даже прадедом.

Но юноше хватило мудрости, чтобы и в этом незавидном положении найти преимущество.

– Да пребудет с тобой Аллах, жестокосердная джинния, – проговорил он. – Ты, сама того не подозревая, вместо наказания дала мне награду! Ибо теперь меня в этом дряхлом теле не узнают мои враги, и я смогу беспрепятственно достичь цели своего путешествия!

Не знал, и не мог знать Бедр-ад-Дин, что за ним уже снаряжена погоня. Не знал, и не мог он знать, сколько еще препятствий у него на пути. Но сейчас, найдя в себе силы пережить ужас, он стал еще сильнее.

И готов был сражаться хоть с сотнями врагов, дабы выполнить, наконец, поручение, которое дал ему мудрец Валид, брат царя Темира, да хранит его Аллах милосердный на долгие годы!

Макама седьмая

К счастью, мужественному юноше помощь Аллаха в этом путешествии не понадобилась. Джинния, сама того не желая, действительно очень помогла Бедр-ад-Дину. О да, немощный горбун на горячем жеребце выглядел странно. Но никто и представить не мог, что этот уродец и есть гонец от мудреца Валида, что в его седельных сумках немалые ценности, да и золота тоже достаточно. И потому разбойники не обращали на необычного путешественника никакого внимания.

Быстроногий жеребец, словно почувствовав стремление Бедр-ад-Дина, оставлял позади фарсах за фарсахом. И тот путь, который караван преодолел бы за долгих семь, а быть может, и десять дней, смелый всадник преодолел за два. И даже после этой гонки Аллах оставался на стороне Бедр-ад-Дина. Ибо юноше удалось сесть на корабль купцов, что направлялись в город Искандера Двурогого.

Но, при ближайшем рассмотрении, в спутниках юноши оказались не купцы. Или не только купцы. Ибо лица странников были суровы, а их слуги мало похожи на посыльных в лавке. Да и цель путешествия, должно быть, вовсе не была обычной целью купцов, ибо не было при них корзин и сундуков, мешков и бурдюков. Зато были копья и щиты охраны, диковинные приборы, которыми эти странные купцы мерили море, и книги… бесчисленное количество книг, в которых эти необыкновенные путники искали ответы на свои вопросы.

Старшего спутники уважительно звали Синдбадом-Мореходом. И Бедр-ад-Дин, понаблюдав за «купцами», решил, что именно ему ведома цель странствия. Но расспрашивать не решился. Ибо дневной лик юноши предполагал годы страданий, странствий, лишений, – того, что дает человеку мудрость, а его ночной лик яснее ясного говорил о том, сколь мало видел Бедр-ад-Дин на белом свете и сколь мало знает.

Вот потому недолгое путешествие к городу Искандера Двурогого лишь на мгновение соединило двух великих странников. Миг же, когда корабль причалил к берегу, навсегда развел их, так и не дав изысканного наслаждения высоким общением. Видно, такова была воля Аллаха всемилостивого и милосердного.

И вновь юноше помогло заклятие джиннии, ибо с почтением обращались к Бедр-ад-Дину стражники и охрана дворца наместника. Ибо горбатый уродливый старец не может быть врагом, не может быть наемным убийцей, не может быть и предателем. Значит, его слова правдивы, и можно доложить о прибытии вестника из далекой страны Ал-Лат. Черный же жезл фараона, переданный с поклоном в руки самого наместника, положил конец недоверию, которое могло народиться в душе властителя города Искандера.

– Да пребудет с тобой милость Аллаха великого, о мудрый Исмаил-бей, наместник халифа, повелителя правоверных! – с поклоном проговорил Бедр-ад-Дин.

Солнце лишь всходило к зениту, и потому наместник с ужасом смотрел, как кланяется ему горбатый старец.

– Благодарю тебя, о мудрый посланец. Какие вести ты принес нам?

И Бедр-ад-Дин начал свой рассказ. И чем дольше говорил он, тем ярче огонь недоверия горел в глазах Исмаил-бея. Слова же о появлении в зале первого советника в сопровождении дворцовой стражи просто поразили наместника.

– Прости мне мою дерзость, о мудрый посланец, но я не могу поверить, что достойный советник Сейфул, да смилуется над ним Аллах великий, оказался способен на такое!..

– Увы, почтенный Исмаил-бей, это так. Я сам… – Тут Бедр-ад-Дин понял, что нельзя говорить о том, что он сам все это видел. Ибо свидетелем и, в какой-то мере, участником событий был юный сын визиря, а не сморщенный горбатый старец. – ….Сам слышал, как обо всем этом рассказал мудрецу Валиду мальчишка Бедр-ад-Дин, который не просто видел все своими глазами, но, думаю, и в какой-то мере, пусть и невольно, вынес этот заговор из глубин…

– О Аллах, о чем ты?

– Быть может, я выразился неточно. Но если бы неразумные дети, Хасан с Бедр-ад-Дином, не прибежали во дворец и не подняли панику… Мудрец Валид считает, что тогда гибель царя и верных ему людей была бы неминуемой…

– И он прав, ибо заговор, должно быть, зрел давно, а появление мальчишек лишь ускорило события. И, думаю, сорвало планы заговорщиков.

– О Аллах милосердный… Так ты, о мудрейший, думаешь, что эти чада помогли царю?

– Конечно. Хотя и не смогли предупредить его задолго.

– Да воссияет небосвод вечной молодости над твоей головой, о наместник…

– Но почему ты так печешься об этих юношах?

– Хасан, друг быстроногого Бедр-ад-Дина, приходится мне внучатым племянником. И если мальчик оказал честь трону, то вся наша семья сможет им гордиться… Хотя он и сорванец…

– Думаю, почтеннейший, что семья сможет им гордиться. Ибо это поступок смелого мужа, а не проказливого мальчишки.

Бедр-ад-Дин поклонился, лелея надежду, что слова о смелом юноше вполне можно отнести и к нему. Душу вновь пронзила тревога за Хасана. Увы, вовсе не внучатого племянника страшного горбуна, а близкого друга юного сына визиря.

– Почтеннейший посланник, мудрец Валид, да продлит Аллах его жизнь на тысячи лет, просит удержать тебя здесь, в гостеприимной Александрии до тех пор, пока за тобой не пришлют посольство. Похоже, у себя на родине, в далекой стране Ал-Лат, ты человек уважаемый, важный…

Бедр-ад-Дин нашел в себе силы молча кивнуть, удивляясь заботливым словам мудреца Валида. О да, этот человек даже в час беды думает сначала о других, а потом уже и о себе.

Но наместник, по-своему расценив молчание Бедр-ад-Дина, продолжил:

– …и потому я буду рад оказать достойное тебя, о почтеннейший, гостеприимство. Ибо нет для меня радости большей, чем делить кров с земляком и другом самого мудреца Валида.

Бедр-ад-Дин еще раз поклонился. И ответил, приложив ладонь к сердцу:

– Благодарю тебя за гостеприимство, добрый Исмаил-бей, благодарю за заботу. Поверь, твои слова пролили бальзам радости на мою душу. Но в городе Искандера Двурогого живут мои родственники. Я поищу их. Быть может, кто-то вспомнит меня…

Исмаил-бей поклонился в ответ.

– Да будут удачны твои поиски, о достойнейший. Но помни, что возвращаться на родину тебе сейчас небезопасно. Оставайся здесь, на щедрой земле Кемет, что всегда давала защиту незаслуженно обиженным и гонимым. И конечно, двери моего дома всегда открыты для тебя.

– Да защитит тебя Аллах, о хранитель покоя и справедливости!

– Да пребудет с тобой удача, достойный посланник!

И Бедр-ад-Дин воспринял эти слова как позволение удалиться и попятился к двери, поминутно усердно кланяясь. Это зрелище, похоже, было для неподготовленного зрителя весьма тяжелым, ибо наместник, вскочив, поднял Бедр-ад-Дина после очередного поклона.

– Я провожу тебя, достойный посланник!

И, придерживая Бедр-ад-Дина под локоток, проводил его до распахнутых в этот час дверей в дворцовый сад. Должно быть, стража не была приучена к подобному зрелищу и потому стояла, выпучив от удивления глаза. Начальник же стражи, наблюдая за этим неслыханным событием из окна, решил, что за этим уродцем надо установить слежку хотя бы для того, чтобы воспрепятствовать покушению на его жизнь. Ведь если сам наместник халифа, да хранит его Аллах своей мудростью на долгие годы, провожает гостя, бережно поддерживая под локоть, то гость – человек необыкновенный, дорогой сердцу почтенного Исмаил-бея, а потому заслуживающий всяческой опеки.

Наконец в саду Бедр-ад-Дину удалось избавиться от навязчивой помощи наместника. Он с удовольствием оглянулся, чувствуя, что груз заботы на сердце постепенно тает. И тут его взгляд упал на мальчика лет тринадцати, который что-то с увлечением писал на длинном пергаментном свитке.

На свою беду Бедр-ад-Дин наклонился к юноше и спросил:

– Это поэма о любви?

И почти сразу пожалел об этом. Ибо увидел горящие лихорадочным огнем глаза.

– О да, мудрый путник. Это поэма… Поэма о любви к самой прекрасной девушке под этим небом. Она так красива, так умна, так несказанно добра, что сердце влюбленного замирает от одного ее имени. Она так щедра, так внимательна, что ни один поступок влюбленного не останется незамеченным….

– Это, наверное, необыкновенная девушка? Ты о такой мечтаешь?

– Это самая прекрасная и самая желанная в мире девушка… это счастье и боль моих грез, мечта моей жизни. Она была рядом со мной все эти годы… И я мечтаю ее увидеть в прекрасном наряде невесты. Моей невесты. Отец говорит, что это она недостойна меня, что она много старше и необыкновенно привередлива. И ни один жених не может ей угодить. Но я точно знаю: это потому, что она ждет меня…

Юноша остановился, чтобы набрать в грудь воздуха. Бедр-ад-Дин понял, что мальчик не просто влюблен, что он бредит своей любовью, бредит возлюбленной. Теперь надо было уже опасаться того мига, когда юный поэт начнет читать свое произведение.

«О Аллах милосердный, – подумал Бедр-ад-Дин, – сделай так, чтобы он не начал читать стихи мне…»

Ибо, а быть может, к стыду своему, а быть может, и к гордости, стихов Бедр-ад-Дин не любил. «Мед поэзии» всегда был для него ядом. Он предпочитал прозу, пусть даже и витиеватую. О да, при необходимости Бедр-ад-Дин мог сочинить и восхваление и язвительно-насмешливые строки, но он не любил этого и не понимал, что находят в поэтических строках другие.

Быть может, Аллах милосердный услышал его безмолвную молитву, ибо мальчик не стал читать свое творение. Более того, он вдруг пристально посмотрел на Бедр-ад-Дина и спросил:

– А почему ты, удивительный двойной человек, расспрашиваешь меня?

– Как ты меня назвал, юный поэт?

– Я назвал тебя, двойной человек, двойным человеком. Ведь ты одновременно и стар и молод, и проницателен и глуп, и силен и немощен, и труслив и отважен. Более того, горб твой прозрачен и видны сильные плечи…

– Что ты сказал? Прозрачен? Как же это может быть?

Бедр-ад-Дин испугался слов мальчишки. Ведь никто не видел его вот так. Только этот полубезумный отрок.

«Быть может, дело в том, что этот отрок тронулся рассудком. Быть может, дело в том, что он поэт… Странно, но только ему удалось увидеть вещи такими, какими они есть. А не такими, какими кажутся…»

Пока Бедр-ад-Дин размышлял об этом, юноша, еще раз пристально посмотрев на собеседника, свернул свой свиток. Молчание гостя чем-то насторожило мальчика, и потому он, чуть сутулясь, повернулся и ушел по садовой тропинке.

Макама восьмая

О, как удивился бы прохожий, если бы в этот час заглянул в окна дворца визиря города Искандера Двурогого, прекраснейшего из городов земли Кемет, великолепной Александрии!

Да и было чему удивиться. Ибо не каждый день видишь самого всесильного визиря Салаха, прозванного Суровым, стоящего босиком на узорчатых плитах пола. И не каждый день слышишь, как рыдает в глубине сада его единственная и любимая дочь, несравненная Фарида.

– О нет, отец мой! Даже не произноси при мне этих слов! Этого не будет никогда! Слышишь? Никогда!

Увы, Фарида унаследовала красоту и нежность матери, но характер ей достался от отца. Ибо никогда, слышишь, о Аллах милосердный, никогда не меняла девушка своего мнения. Случаев же, когда строптивицу удавалось уговорить, было так мало, что их можно было бы пересчитать по пальцам на руках. И пальцев более чем хватило бы.

Сейчас же страсти разгорелись не на шутку. Ибо отец попытался добиться от дочери повиновения. Должно быть, сам Салах уже жалел о том, что позволил себе повысить голос на дочь, но, увы, теперь сожалеть было поздно, и скандал разгорелся с невиданной силой.

Некогда визирь Салах думал, что понимает свою дочь. Во всяком случае, он всегда защищал малышку от гнева матери (частенько справедливого, положа руку на сердце). Малышка росла, хорошела, но характер мягче не становился. И – о Аллах, как можно было такое допустить! – вскоре единственным человеком, кого слушала Фарида, осталась старая нянька, Зухра. Она души не чаяла в девушке, и та обожала свою защитницу. Увы, старуха рассказывала малышке слишком много сказок. И все со счастливым концом. Там герой обязательно находил свою большую и единственную любовь. Вот и взбрело Фариде в голову, что и она должна найти себе такого человека. Что ее обязательно ждет такая судьба, что суждена ей Любовь.

Фариде шел уже восемнадцатый год, но она, увы, оставалась в отцовском доме. И Салах, и его жена уже перестали бояться, что дочь останется одна; они смирились с этой безрадостной мыслью, устав бороться с упрямством, уговаривать и расхваливать женихов. Да и женихов становилось все меньше. Ибо девушка в восемнадцать уже не такой лакомый кусочек – а жена получится из нее и вовсе скверная.

Но тут, о счастье, вновь забрезжила надежда. Ибо у Исмаил-бея, наместника халифа, владыки правоверных, подрос сынок. Юноше исполнилось тринадцать, и отец стал уже подумывать о мудром выборе жены для наследника.

Как ругал себя иногда Салах за то, что позволил дочери и сыну наместника расти вместе! Ведь теперь Фарида вовсе не могла взять в толк, почему этого прыщавого мальчишку она обязана вскоре назвать своим мужем. Она не постигала высоких соображений, которые обуревали отца. Ей было непонятно, чем же так понравился ее отцу и матери этот несносный Самир.

Сам же сын наместника был влюблен, более того, болен этой любовью. Не было для него девушки желаннее, красивее, нежнее, мудрее, чем прекрасная Фарида. Всех во дворце он утомлял своими стихами, сложенными во славу дивных глаз, тонкого стана, нежных рук и манящих уст дочери визиря. Но увы, та отвечала ему лишь тычками и насмешками. Для нее Самир так и остался сопливым и прыщавым мальчишкой. И менее всего он подходил на роль мужа, защитника и повелителя.

– Скажи мне, о мой великий и мудрый отец, почему я должна немедленно отдать свою руку этому отвратительному Самиру? Что в нем такого необыкновенного, что вы с матушкой день и ночь пытаетесь меня убедить немедленно согласиться на этот брак? Объясни мне, отец!

Так вновь и вновь повторяла Фарида. Салах, приободрившись, как-то попытался ей ответить:

– О дочь моя! Я думаю, что, во-первых, тебя в этом разумном шаге должны убедить государственные соображения…

Но Фарида перебивала его.

– Я не желаю ничего слышать о высших, государственных и прочих дурацких соображениях! За него же должна буду выйти я! Я, отец, а не вы с матушкой!

– Но, Фарида, разве ты не понимаешь, что лучшего мужа не стоит и искать! Мальчик умен, хорошо воспитан, его отец – наместник самого халифа…

– Отец, да не будь же ты смешон хоть сейчас! – Увы, временами Фарида была удивительно непочтительна, но тут уж ничего нельзя было поделать. И визирю оставалось только радоваться, что эти жаркие споры не слышны никому, кроме его жены. – Единственное достоинство этого унылого, прыщавого, слабого и скверно воспитанного мальчика в том, что его отец – наместник. Но для меня это не достоинство. Запомни, отец, запомни и ты, матушка, что я ищу настоящего мужчину. Человека, который готов будет ради меня свернуть горы, снять с высоких небес звезду, оседлать крылатого коня! Человек, который полюбит меня великой любовью. Ибо это, слышите, мои добрые родители, это и будет счастье моей жизни!

Визирь, конечно, понимал, что движет дочерью. Но он устал быть отцом этого несносного существа и тайком уже мечтал о том дне, когда его дочь наконец выйдет замуж.

Но настал тот день, когда отцовское терпение лопнуло. И Салах попытался принудить дочь к послушанию. Увы, но дочь и не подумала сменить гнев на милость. И вместо послушного «повинуюсь, о мой отец!» Салах вновь услышал сухое «нет».

И тут Салах словно сошел с ума. Его мудрость, выдержка, разум, похоже, в этот день так и остались в парадных покоях наместника. Гнев застлал ему глаза.

«О Аллах, это дерзкая девчонка посмела вновь поспорить с отцом?! Посмела не послушать отцовского приказа!»

– Так знай же, несносная! Отныне я более не буду спорить с тобой. Не буду уговаривать тебя!

– Благодарю тебя, о добрый отец мой!

– О нет, дочь, не благодари. Ибо если ты отказалась от замужества, сулящего тебе только радость, счастье и богатство, то станешь невестой первого, кто станет гостем нашего дома!

– Но если этот человек будет женат? – Впервые в голосе Фариды появилась опаска, пока еще очень робкая.

– Значит, ты станешь женой его сына!

– Но если у него будут лишь дочери, отец?

– Я повторяю, дочь, что ты станешь невестой первого мужчины, который переступит порог этого дома. Даже если это будет вор, который проберется в семейную сокровищницу!

И тут наконец Салах услышал так долго ожидаемые от дочери слова:

– Слушаю и повинуюсь, о мой жестокий отец. Да будет так! И смерть моя тоже будет на твоей совести.

О да, теперь Фарида почувствовала, что своим упрямством перегнула палку. Быть может, она была бы готова взять назад свои слова, но как только представила, что ей придется согласиться на брак с Самиром, упрямство вновь брало верх. Ибо отвращение было так сильно, что добавило сил и мужества. И еще более в своем решении ее укрепили следующие слова отца. Слова холодного, злого, чужого человека:

– Я сказал.

И в этот миг здравый рассудок вновь вернулся к визирю Салаху. Он готов был уже раскаяться в своем жестоком решении, но упрямый и злой огонь в глазах дочери запечатал ему уста.

«Ты еще пожалеешь, упрямица, – подумал он. – Пожалеешь, что посмела так долго испытывать мое терпение! Пожалеешь, но я буду непреклонен!»

О Аллах милосердный, как порой бывают упрямы женщины. Но как же порой бывают упрямы мужчины! Ни одной женщине не сравниться с ними в упорстве, заслуживающем, безусловно, лучшего применения!

Итак, решение осталось неизменным. И сам Салах почувствовал, как только что невидимым, выкованным из слов мечом перерубил ниточку, что связывала его с дочерью.

Что ж, теперь оставалось только ждать, кто же станет первым гостем в доме визиря Салаха.