Текст книги "Последний поезд на Ки-Уэст"

Глава 8

Хелен

Ктому времени, когда смена заканчивается, вместо местных жителей, спешащих по делам в дневные часы, на улицы в поисках веселого времяпрепровождения выходят туристы и хулиганы.

Когда я закрываю за собой служебную дверь, все тело болит и ноги отказываются идти домой. Карман фартука набит щедрыми чаевыми – почти весь день шел народ, в связи с праздничным днем посетителей было больше, чем обычно.

Небо затянуто тучами, луны не видно, в воздухе пахнет дождем.

На земле валяется выпуск «Городской газеты Ки-Уэст», на передней полосе которой помещен абзац о штормовом предупреждении. Сегодня в кафе только и разговоров было, что об урагане: предсказания, а скорее гадания на эту тему – своего рода спорт в здешних местах. Лучше всех обычно знают рыбаки. Когда живешь и умираешь рядом с водой, учишься читать ее знаки. Если Том считает, что шторм пройдет мимо, я склонна ему верить.

В кустах слышится шорох, и я невольно цепенею при мысли, что за животное нацелилось преградить мне дорогу. Тут на острове кого только не водится: аллигаторы, олени, змеи и крысы – и хотя я всегда готова посторониться, но делать это под покровом ночи мне не хочется.

Однако на моем пути возникает не животное.

Это мужчина.

Снова шорох.

Двое мужчин.

Я сразу узнаю их – они дольше других сидели сегодня за кофе с пирогом и оставили в пепельнице гору окурков.

– Добрый вечер, – обращается ко мне тот, что ближе, – шляпа надвинута на глаза, походка с ленцой, которая возникает в состоянии подпития, когда тело расслабляется.

– Добрый, – автоматически говорю я, переводя взгляд с одного на другого.

– Да ты не переживай, – говорит первый. – Нам нужны деньги, что у тебя в кармане, только и всего, – он скользит взглядом по моему животу и снова смотрит мне в лицо. – Ничего плохого тебе и твоему ребенку мы не сделаем. Так что не дергайся.

Я открываю рот, чтобы закричать о помощи, но голос пропал – паника и страх сдавили мне горло, ноги приросли к земле, тело оцепенело.

От него так воняет джином, что меня вот-вот вывернет. Он насквозь пропитался алкоголем, точно купался в нем, и этот вязкий, сладковатый, потный запах напоминает мне о Томе, когда тот уходит в очередной запой.

Я стараюсь пошевелиться, побежать, заорать, но не могу двинуться с места.

– Ты что, оглохла? Гони монеты, живо!

В его голосе звучит нетерпение – я сразу узнаю это «живо!», эта угроза мне слишком хорошо знакома.

Нам нужны деньги, страшно подумать, как рассердится Том, если я вернусь домой с пустыми руками, но…

Разве у меня есть выбор?

Я лезу в карман, захватываю пригоршню монет и дрожащей рукой подаю их мужчине.

Он мигом оказывается рядом, хватает меня своей лапищей и выкручивает мелочь из моей горсти.

Я содрогаюсь от его прикосновения. Грудь сжимает тисками.

– Это все? – вопрошает он.

Больше ничего нет. Мое обручальное кольцо ничего не стоит, но я принимаюсь крутить его, пытаясь стянуть с распухших костяшек.

Мужчина делает шаг назад.

– А ну отвали, – слышится голос в ночи.

Я поворачиваюсь и вижу недавнего клиента, Джона, который направляется в нашу сторону.

– Да мы бы ее не тронули, – блеет в ответ грабитель. – Нам проблемы не нужны.

– Тогда отвалите, – говорит Джон. – Верните ей деньги и валите отсюда.

Грабитель качается с носка на пятку и теребит карман своих поношенных штанов.

– Дважды повторять не стану, – грозно произносит Джон.

– Валим, Генри, – говорит второй, делая шаг назад. – Оно того не стоит.

– Заткнись, – рычит Генри и сует руку в карман.

Джон надвигается на него.

Генри достает руку из кармана.

О господи, у него нож!

Джон поворачивает голову в мою сторону, и я понимаю, что сказала это вслух.

– Пожалуйста, – тихо говорю я и, дрожа всем телом, пододвигаюсь к Джону и хватаю его за руку, чтобы оттащить.

Хотя ни один из них не сравнится в размерах с Джоном, сейчас у них численное преимущество и нож в придачу, поэтому шансы почти равны.

– Это всего лишь деньги, – молящим голосом говорю я. – Не стоит из-за них…

Я не успеваю закончить предложение, как Джон кидается к бандиту – Генри, – а тот, в свою очередь, выбрасывает руку с ножом вперед, целясь Джону в живот. Рука грабителя, дернувшись, взлетает выше, а Джон, взревев, с размаху бьет его кулаком в челюсть.

Голова Генри откидывается назад, но вместо того, чтобы опрокинуться навзничь, он валится вперед и снова задевает Джона ножом.

Джон охает. Из раны на груди начинает сочиться кровь и течет по одежде.

От вида крови я выхожу из ступора и кричу на пределе голоса:

– На помощь! На помощь!

Сообщник Генри, судя по всему, еще мгновение пребывает в нерешительности, подумывая, не присоединиться ли к потасовке, а затем бросается к зарослям и скрывается в ночи.

Перед рестораном, наверное, еще есть люди. Если я побегу за помощью…

Мужчины сходятся снова, и тут я замечаю обломок жердины, который Руби так и не удосужилась убрать.

Я быстро хватаю его и, размахнувшись, огреваю Генри жердиной по голове.

* * *

Жердина падает у меня из рук, и я внимательно смотрю на мужчину, рухнувшего на траву прямо у моих ног.

Я опускаюсь на землю.

– Вы в порядке? – спрашивает Джон.

– Думаю, да.

– Болей в животе нет? Не тянет?

– Нет.

– И крови нет?

– Вроде бы нет.

Я медленно поднимаюсь, опираясь на протянутую руку Джона, и, как только оказываюсь на ногах, он меня отпускает.

– Он… – Я перевожу дух, сердце бешено колотится. Монеты, которые Генри пытался отобрать, валяются рядом с ним. Из раны на голове стекает кровь и заливает ему лицо. – Он… Я его убила?

Джон наклоняется над телом, щупает пульс.

– Нет. Он просто без сознания.

Он собирает с земли монеты и протягивает мне.

Я растерянно смотрю на них – на одной запеклась кровь. Рука дрожит, когда я беру деньги из его руки и сую их в карман.

– Зря вы ту стойку схватили. На вашем сроке такие тяжести поднимать нельзя, – говорит Джон.

Я открываю рот от изумления.

– Он вас пырнул, – я делаю глубокий вдох, успокаиваясь. – И потом, я целый день таскаю подносы с едой. От обломка жердины точно хуже не станет.

– И тяжелые подносы вам тоже таскать нельзя, – настаивает он.

– А вы зря с ним сцепились. Вы же слышали – они хотели денег, только и всего.

– Никогда не знаешь, кто чего хочет, – возражает он. – Все могло обернуться гораздо хуже. Давайте-ка я хоть домой вас провожу. Вы близко живете?

– Километрах в трех отсюда.

Он бросает на меня недоверчивый взгляд.

– Вы каждый вечер после работы одна идете пешком три километра?

Слова «в вашем положении» он опускает, но вполне мог бы добавить.

– Сейчас вы в состоянии идти? – спрашивает он.

– Конечно. А вы в состоянии? У вас же кровь идет.

– Я в порядке. Ну что, тогда пошли?

Хотя появление Джона в кафе всегда выбивало меня из колеи, теперь, после нападения, я радуюсь его компании, хоть и стараюсь держаться немного поодаль.

– Да. Я не поблагодарила вас за то, что пришли мне на помощь. Спасибо.

Ноги у меня дрожат, и идти получается медленнее, чем обычно. Я прикрываю рукой живот и мысленно молюсь о том, чтобы ребенок пошевелился.

Джон приноравливает свои шаги к моим, и я впервые обращаю внимание на то, что он слегка прихрамывает.

Я останавливаюсь, и он тоже.

В животе чувствуется шевеление, а за ним следует сильный, уверенный толчок.

Я кладу руку на живот, на то место, в которое ребенок пинает еще раз, и испытываю огромное облегчение.

– Малыш? – спрашивает Джон.

Я киваю – к глазам подступают слезы.

Ребенок перемещается – пинается то тут, то там. Никогда еще его движения не вызывали во мне такого облегчения.

Я иду дальше, а Джон держится чуть позади. Он не пытается продолжить разговор, и мы следуем в молчании, сопровождаемые вечерними звуками.

Погода довольно приятная, но в воздухе ощущается беспокойство – его вкус у меня на языке, оно в запахе, навевающем мысль о том, что шторм крепнет, вопреки всем уверениям Тома, что стихия пройдет стороной.

– Вы ведь нездешний? – спрашиваю я Джона. Большинство работающих на строительстве шоссе приехали сюда из других мест.

– Нет.

– Вам нравится архипелаг?

– И похуже видали, – говорит он. – Здесь, по крайней мере, тепло. И пейзаж красивый, если, конечно, дикие места по душе. Здесь вполне можно набраться сил.

– Вас ранили на войне?

– Подстрелили, – он указывает на прихрамывающую ногу. – Зажило хорошо, но при холоде или в конце долгого дня она деревенеет. Здесь почти не морозно, так что меня устраивает.

– Мне жаль.

Он издает неясный звук, шагая позади меня.

– Нет, в самом деле, спасибо вам, что помогли. Вы правы, все могло обернуться гораздо хуже.

– Я ничего такого не сделал. Так поступил бы всякий на моем месте.

– А мне так не кажется. Стоило ли лезть не в свое дело?

– Когда мы начнем считать, что в чужое дело лезть не стоит, значит, пришла пора заказывать гроб и похоронный марш.

– Не уверена, что многие с вами согласятся.

– К вам в кафе заходят разные люди. Вы узнали тех типов, которые пытались вас ограбить?

– Они были сегодня, но, по-моему, раньше я их не видела. У нас бывает много подобных личностей – проголодавшихся и озлобленных.

– Вы выросли в Ки-Уэст? – спрашивает он.

– Я живу здесь всю жизнь. Папа работал на строительстве железной дороги.

– Это тяжелый хлеб, – замечает он.

– И папа был тяжелым человеком. Хорошим, но вместе с тем тяжелым.

– Если в ту пору условия были такие же, как на строительстве шоссе, тогда нечему удивляться. Это опасная работа. Поневоле станешь тяжелым человеком.

– Поэтому вы так часто приезжаете в Ки-Уэст? Чтобы передохнуть?

– Возможно.

– Почему вас всех отправили на архипелаг? – спрашиваю я. – Разве в стране мало мест, где можно работать? Погода здесь, наверное, хорошая, но очень капризная.

– В Вашингтоне мы им мозолили глаза – создавали проблемы, напоминали американской общественности – избирателям – о том, что на нас наплевали, что правительство не выполняет своих обещаний. Наверное, они решили, что архипелаг довольно далеко, и если сослать нас сюда, то вскоре о нас забудут.

Несколько лет назад многие из тех, кто сражался на той войне, и члены их семей собрались в Вашингтоне, чтобы потребовать в тяжелое для экономики время от правительства единовременной, а не растянутой на годы выплаты ветеранских пособий. Газеты окрестили активистов «Бонусной Армией».

– Вы входили в состав «Бонусной Армии»? – спрашиваю я. – Участвовали в марше в Вашингтоне?

– Да. Я маршировал вместе со всеми. Многие ветераны лишились работы. Они голодали. Потеряли надежду. Правительство брало на себя обязательства, имело возможность помочь, выдать причитающиеся по закону деньги. Вместо этого нас просто разогнали.

– Фотографии в газетах…

На них были засняты цепи на воротах Белого дома, люди, живущие в палатках, гвардия, патрулирующая улицы, гранаты со слезоточивым газом, летящие в толпу ветеранов Первой мировой войны, их горящие палатки.

– Разумеется, движение изменилось, – говорит он. – Люди потеряли надежду. Отправились по домам. На их место пришли другие – они уже не имели к войне никакого отношения. Под конец в наших рядах оказались те, кто просто сеял смуту. То, что происходит с нашей страной, тот бардак, который засасывает нас, – это позор. Мы сражались на войне, чтобы положить конец всем войнам. Прошли сквозь ад. Мы победили. И, вернувшись домой, очутились в другом аду. И кто те деятели, которые в состоянии что-то предпринять? Конгрессмены, получающие в год почти девять тысяч долларов, в то время как люди, которым они служат, едва ли зарабатывают и малую толику этих денег.

Мой годовой заработок у Руби составляет несколько сотен, по сравнению с которыми девять тысяч долларов представляются невообразимой суммой.

– Почему вы не вернулись домой?

– Я пытался. После войны. Я не… – Он глубоко вздыхает, точно собирается с силами для чего-то неприятного. – Я уже не тот, кем был до войны. Когда мы вернулись, нам были рады, а потом никто не знал, что с нами делать. Мы притворялись, что мы те же самые, что и прежде, что мы не видели того, что видели.

– Вы здесь останетесь навсегда?

– Я не знаю. Ходят слухи, что лагеря собираются прикрыть. Нет, нам об этом не говорили. Нас отправили сюда якобы для того, чтобы возродить нас к жизни, а теперь они хотят снова от нас избавиться.

– Это несправедливо.

– Согласен, но в мире много несправедливости.

В этом с ним не поспорить.

– А что вы делаете в Ки-Уэст? – спрашиваю я.

Как только этот вопрос слетает с моего языка, я сразу об этом сожалею. Я – замужняя женщина, легко догадаться, зачем он может приезжать сюда.

– На неделе мы работаем на участке шоссе между Грасси-Ки и Лоуэр-Мэткемб. А в выходные парни кутят. Просиживают штаны в «Неряхе Джо» и подобных местах, – спокойно отвечает он.

– А вам не нравится кутить?

Он пожимает плечами:

– Мне этого еще до войны хватило. Я напивался чуть не до смерти. Сейчас мне не нужны проблемы.

– И что вы надеетесь здесь найти?

– Спокойствие, – отвечает он, и сразу задает встречный вопрос: – А вы? Чего вы ищете?

– Я никогда нигде не была.

– А будь возможность, куда вы поехали бы? – интересуется Джон.

Далеко. Очень далеко.

– Это правда, что рассказывают? – спрашиваю я, уклоняясь от ответа. – Про лагеря?

– А что именно?

– Про драки. Беспорядки. Пьянство.

– Вы про тех, которые приезжают сюда и дебоширят? Есть такие. Но есть и другие, которые надрываются на работе, чтобы отправлять деньги своим семьям. Этим парням просто нужно развеяться. После всего, что мы испытали, становишься другим, и большинство из нас просто старается выжить.

– Я заметила, что вы держитесь особняком. Вам, должно быть, одиноко. Ваши родные, наверное, по вам скучают.

– Понятия не имею, скучают ли. А я в полном порядке.

– Вы женаты?

Весь день прислуживать людям и не заинтересоваться их жизнью – это за пределами моего понимания. Порой я думаю о них, чтобы отвлечься от других мыслей, но нередко мне действительно хочется знать.

Он молчит, и это мгновение длится очень долго.

– Нет. Я никогда не был женат. А вы сколько лет замужем?

– Девять.

– Долго.

Порой мне кажется, что целую вечность, точно брак с Томом определил всю мою жизнь, и в каком-то смысле это действительно так. Воспоминания о той девушке, какой я была до него, принадлежат кому-то другому.

Я вздыхаю глубоко и прерывисто, глядя в чернильное небо.

– Иногда я думаю…

Как сложилась бы моя жизнь, если бы тогда я отказала Тому… Было бы все иначе, если бы в тот день я не оказалась на пристани, когда его лодка, полная рыбы и запахов моря, направлялась к берегу… если бы я уехала к тете Элис, когда он ударил меня в первый раз, и не поверила бы его словам о том, что этого больше не повторится… если бы не было всех этих выкидышей… если бы не случилась Депрессия… Был бы наш брак другим, если бы судьба не ударила нас со всей силы? Или мы всегда шли этим курсом, а я просто не замечала?

– Так о чем же вы думаете? – спрашивает он, и я понимаю, что замолчала на полуслове.

Не в моих привычках откровенничать с малознакомыми людьми, тем более с малознакомым мужчиной, но в его манерах есть что-то располагающее. Мало рассказывая о себе, он невольно приглашает собеседника заполнять паузы, создавая впечатление вежливой беседы.

И, честно говоря, я весь день расспрашиваю других, чего бы им хотелось, и потому не могу удержаться от искушения поговорить самой.

– По-моему, неправильно приводить ребенка в такую жизнь.

– Разве у вас никого нет? А как же ваши родные? – спрашивает он.

– Мои родители умерли.

– Соболезную вашей утрате.

– Думаете, где-то живется лучше? – спрашиваю я. – Лучше, чем тут?

Он снова молчит.

– Надеюсь, что да. И что такое, по-вашему, «жить лучше»?

Едва ли я могу открыть ему всю правду о своих снах и остальном. Порядочная женщина не грезит о смерти мужа.

– Где-нибудь далеко отсюда. В безопасном месте.

– Вы могли бы уехать, – говорит он.

При этих словах и высказанной в них возможности на меня накатывает знакомая тоска. Сколько раз я думала об этом, сколько раз планировала…

– Как? Куда? И на какие средства? Место женщины рядом с мужем.

По крайней мере, это хорошее оправдание для сокрытия всевозможных грехов.

– А может, мужчина лишается права называться мужем, если поднимает кулаки на ту, которую должен защищать?

– Хорошая мысль, – горько замечаю я.

– Я вас огорчил.

Пожалуй, есть немного – зачем лезть в то, о чем не имеешь понятия? Со стороны судить легко.

– Зря я упомянула об этом, – вместо этого говорю я. Что-то у меня этим странным вечером язык развязался. – То, что происходит между мужем и женой, никого не касается.

– А разве подруги вам не помогут? Я видел, как к вам относятся другие сотрудники и что хозяйка в вас души не чает.

– У Руби и без меня забот хватает – на ней весь бизнес. Ей нужно семью кормить. У нее куча обязанностей. Ей мои проблемы ни к чему.

– А может, ей есть дело до вас, и она будет рада помочь.

– А вы-то сами? Вы говорите, что ушли из семьи. Кто вам помогает? В ресторане вы всегда сидите один. Где же ваши друзья? За все время, что вы к нам ходите, вы ни разу со мной не заговорили, не потрудились завязать вежливую беседу.

Что-то я себя совсем не узнаю – видимо, возможность высказаться ударила мне в голову.

Застигнутый врасплох, он мгновенно конфузится, и его лицо сразу кажется моложе, мягче.

– Вы правы. Я только советы раздавать умею.

– Да нет, зря я это сказала. Грубо вышло – извините.

– Не нужно извиняться. Вы правы. Впредь надо быть осмотрительнее. И простите, если в ресторане выглядел грубияном. Я не хотел вас обидеть.

– Нет, грубияном вы не были. Просто неразговорчивым.

– После возвращения домой мне стало трудно сходиться с людьми.

Несмотря на досаду, я улыбаюсь.

– Сейчас у вас очень неплохо получается.

– С вами легко разговаривать.

– Думаю, это потому, что у меня такая работа.

– Дело не только в этом. В вас есть что-то успокаивающее.

– Успокаивающее?

Он кивает и отворачивается от меня.

Кажется, я его смутила, и вместе с тем у меня возникает безошибочное чувство, что у меня появился друг.

* * *

Чем больше сокращается расстояние до моего дома, тем мы разговариваем все меньше – Джон держится чуть позади меня. На последнем повороте я замедляю шаг. Сейчас до воды уже ближе, но слишком темно, и отсюда невозможно определить, на месте ли лодка Тома, вернулся ли он с промысла. Он всегда непредсказуем – я изо всех сил стараюсь предвидеть его потребности и не опаздывать на случай, если он ждет меня. Он, безусловно, знает, сколько времени мне нужно на дорогу от ресторана до дома, хотя велика вероятность того, что, сойдя на берег, он скорее направится в ближайший бар, чем станет омрачать наш дом своим присутствием.

– Дальше я пойду сама, – я останавливаюсь и смотрю в лицо Джону.

– Вы уверены?

– Да. Тут уже рукой подать. И нет никого. Спасибо еще раз, что помоги.

– И вам спасибо, – отвечает он. – Если что, я буду в Ки-Уэст все выходные.

– Со мной все будет в порядке.

Он грустно смотрит на меня, точно нам обоим известно, что это не совсем правда.

– Вас точно не нужно подлатать? – я указываю ему на грудь.

– Со мной все будет в порядке, – эхом откликается он и достает из кармана сигарету и зажигалку. – Я здесь подожду – хочу удостовериться, что вы точно дойдете.

– До свидания.

– До свидания, – слегка наклонив голову, отвечает Джон.

Последние несколько метров я иду одна. Обходя постройку, которую я называю домом, я замечаю в одном из окон слабый отсвет.

Я берусь за дверную ручку, поворачиваю ее, и по моей спине пробегает холодок.

В состоянии опьянения есть тонкая грань: можно быть пьяным и на кураже, а можно напиться до беспамятства. Я молюсь, чтобы Том просто выключился и лежал ничком на полу.

Комната погружена во тьму – только в углу слабо светит керосиновая лампа.

Дверь за мной закрывается.

Сначала меня окатывает запах бурбона, так что внутри все переворачивается – воздух буквально пропитан им, стоит зажечь спичку, и все сразу вспыхнет.

Я сглатываю комок в горле и направляюсь в спальню, кляня себя за громкий звук шагов.

И сдавленно вскрикиваю.

Том расположился прямо перед дверью – его тело частично в тени, в пальцах зажата наполовину опорожненная бутылка.

– Кто тебя провожал? – требовательно вопрошает он.

От его гулкого голоса я вздрагиваю – звук отражается от стен домика и проникает в меня, усиливая во мне дрожь.

– О ч-чем ты?

Откуда ему известно?

– Я слышал голоса.

Он поднимается со стула – оставленная на полу бутылка со стуком опрокидывается, и янтарная жидкость разливается по полу.

Как я потом буду это оттирать? Том не любит беспорядка.

Он подходит ближе, нависает надо мной, заслоняя свет, отбрасываемый керосиновой лампой.

– Не ври мне.

Час поздний, я весь день была на ногах, и еще ребенок – голова не соображает, тело не слушается, и я отвечаю с заминкой:

– Когда я выходила с работы, меня подкараулили двое. Они были пьяные. Пристали ко мне, – я перевожу дыхание. Том, подобно остальным в городе, недолюбливает военных. – Они работают на шоссе. Один из наших завсегдатаев увидел это и пришел мне на помощь. Он предложил проводить меня, чтобы те не увязались следом.

Том подходит еще ближе, и я невольно отодвигаюсь, задевая бедром острый угол кухонного стола.

Сердце бешено колотится.

– Как его зовут?

– Я не знаю, – вру я.

– Ты сказала, он здешний.

– Он постоянный посетитель, – говорю я, стараясь обойти слово «здешний».

– Он чьих будет? – напирает Том. – Возможно, мне придется с ним потолковать.

– Я не знаю. Обычно он сам по себе.

– Что-то тут не так. Похоже, ему что-то нужно от моей жены.

– Я на девятом месяце, – тихо говорю я с мольбой в голосе.

Когда мы только поженились, меня умиляло, что он так обо мне беспокоится и хочет знать, где я нахожусь. Но чем сильнее окружающий мир сходил с ума, тем крепче становилась хватка Тома, пока он не превратился из мужа в тюремщика, и тогда до меня дошло, что умиляться тут нечему.

– Ничего не было, – лепечу я. – Он просто оказал мне любезность.

Том поднимает руку.

– Пожалуйста.

Я оглядываю комнату, ища, чем бы защититься, чем бы…

Том опускает руку.

– У него к тебе интерес?

У меня трясется голова и клацают зубы.

Его движения такие быстрые, реакции настолько точные, что я начинаю подозревать, что все это время он притворялся и совсем не был так пьян, как хотел бы казаться.

Своей огромной лапищей он хватает меня за шею и поднимает мой подбородок так, что наши взгляды встречаются.

– Не ври мне.

– Я не вру. Правда, не вру. Отпусти меня.

– Чья ты жена?

Слезы застилают мне глаза, внутри вскипают страх и стыд.

– Твоя.

– То-то же. Заруби себе на носу. Еще раз услышу, как ты там с мужиками заигрываешь, не видать тебе ребенка как своих ушей. Поняла меня?

Он сдавливает мне лицо, так что голова начинает дергаться вверх и вниз, а потом, фыркнув, отпускает меня.

Я отступаю назад, радуясь передышке, а Том хватает меня за запястье, впиваясь пальцами в старые синяки.

У него это любимый прием: отпустить и дать мне свободу, а потом снова натянуть поводок, чтобы я опять оказалась в его власти.

– Это было неправильно, – шепчу я. – Не надо было позволять ему провожать меня до дома. Извини.

Его ногти вонзаются мне в кожу, от его вони меня мутит – желудок не выдерживает гремучей смеси из запахов рыбы, соли, пота и бурбона.

Умоляю, только не ребенка.

Том сильнее сдавливает руку, у меня подгибаются колени, зрение затуманивается, и, когда боль становится нестерпимой, перед глазами возникает черный туннель.

– Ты с ним больше не будешь видеться. Если он попытается заговорить с тобой, ты скажешь мне, и я разберусь.

Без толку спорить с ним насчет того, что это трудноосуществимо, что Джон, весьма вероятно, еще не раз придет в ресторанчик, – но в данный момент я готова пообещать и сделать что угодно, лишь бы прекратилась эта пронзительная боль.

Он сжимает руку еще сильнее.

Я оседаю на пол, прикрывая живот другой рукой, и тогда Том отпускает меня.

Ребенок пинается.

У меня по щеке течет слеза.

Как же мы дошли до такой жизни, а ведь когда-то обнимались на пристани, и от любви пресекалось дыхание.

– Завтра я ухожу на промысел. Вернусь через несколько дней.

Известие о его отсутствии вызывает у меня мгновенное чувство облегчения, приток воздуха к легким, но в то же время…

– А как же шторм.

Я стараюсь ступать осторожно, изъясняться обрывками фраз и мыслей, свести свое присутствие к минимуму, чтобы не сердить его.

– Шторма нет поблизости, – возражает он. – Я слышал последнюю сводку. Все будет отлично.

Мне ужасно хочется, чтобы он уехал, но в то же время я боюсь, и это печально. А вдруг роды начнутся раньше, а вдруг…

Должно быть, он разглядел страх в моих глазах, потому что его лицо мрачнеет.

– Кто кормилец в этом доме?

– Ты, – тихо говорю я.

– То-то и оно.

Моей спине жестко на полу, я пытаюсь принять сидячее положение, пошевелить ногами, но живот перевешивает и тянет меня назад.

Том презрительно фыркает и подает руку – мне очень хочется отвернуться, но я хватаюсь за нее и позволяю поднять себя с пола. Оказавшись на ногах, я достаю монеты, на одной из которых по-прежнему видна кровь Джона.

Борясь с приступом гнева, желанием не отдавать деньги и припрятать их куда-нибудь, я кладу мелочь в протянутую ладонь мужа.

Он быстро смотрит на монеты и опускает их себе в карман.

– Я спать, – объявляет он, и после девяти лет брака я точно знаю, что должна пойти следом.

Остаток вечера проходит в молчании, недавняя стычка отходит на задний план.

Я морщусь, снимая одежду, и надеваю через голову поношенную хлопчатобумажную сорочку – каждое движение отдается болью в запястье.

Когда моя голова касается подушки, я начинаю бояться, что сейчас Том перевернется лицом ко мне и нависнет надо мной всем телом, вдавливая в кровать. На этом сроке беременности наша супружеская жизнь значительно сократилась, но я по-прежнему опасаюсь, и потому лежу неподвижно, дышу ровно, притворяясь, что сплю.

Мой муж не признает слова «нет».

Текут минуты – слышится скрип кровати, шорох простыней, и наконец раздается долгожданный храп.

Я разглядываю потолок, ребенок шевелится в животе, боль в запястье не отпускает. В ночи тихо, вдалеке плещется вода, в мангровых зарослях шуршит местная живность. Поморщившись, я поднимаюсь с кровати и, прижав здоровую руку к пояснице, чтобы уменьшить давление на таз, подхожу к переднему окну. Я смотрю на небо, на луну, на звезды и представляю, как бы мне жилось далеко-далеко отсюда.

Рай.

Сквозь деревья я замечаю огонек – похоже на сигарету.

Человека, который там курит, в такой темноте разглядеть невозможно, но я знаю, что это Джон, и размышляю, видит ли он меня в лунном свете, знает ли, что я стою тут и наблюдаю за ним.

Я стою у окна гораздо дольше, чем следует, гораздо дольше, чем подсказывает здравый смысл, и вспоминаю, как схватила жердину, размахнулась со всей силы и врезала ей по голове Генри, а он рухнул на землю. Потом я возвращаюсь на свое место возле Тома и закрываю глаза.

Во сне я снова оказываюсь возле кафе, но на этот раз на земле лежит Том, кровь сочится из его головы, глаза остекленели, а я стою над ним с жердиной в руке и упиваюсь чувством мести.