Текст книги "Семейный позор"

Элуа немного помолчал и, понизив голос, почти робко осведомился:

– Ну, Бруно… так ты наконец решил работать?

– Да.

– Слава Богу! И ты выбрал, чем именно хочешь заниматься?

– Да.

– Браво! Нет-нет, пока ничего не говори! Пусть это станет сюрпризом! Я хочу узнать о твоем призвании вместе с остальными. Мальчик мой, я в тебя верю и теперь не сомневаюсь, что ты станешь моим преемником, а возможно, достигнешь еще большего могущества! Я чертовски рад, сынок… И то, что ты женишься, тоже очень здорово. Пэмпренетта – самая лучшая девушка…

Маспи, припомнив недавний случай, вдруг рассмеялся.

– Представляешь, на днях она явилась сюда с таким пузом, будто вот-вот родит… Само собой, мы с твоей матерью совершенно обалдели… Ну, ты ведь понимаешь, какие мысли в таких случаях сразу лезут в голову… Хотя, кажется, могли бы сразу сообразить, что видели Пэмпренетту всего несколько дней назад, а младенцы ведь не растут, черт возьми, с такой скоростью! Я и спрашиваю: «Что это с твоим животом, Пэмпренетта?» Ну а она запускает руку под юбку и вытаскивает мешок первоклассного бразильского кофе на добрых пять кило! Утром она стибрила его на набережной Жолиэт! Ну, что скажешь, малыш?

Элуа так и не узнал, что думает его сын о проделке Пэмпренетты, поскольку в комнату вошла Фелиси и возвестила о появлении первых гостей.

Два часа спустя если бы кто-то из посторонних получил разрешение взглянуть на собравшихся в доме Маспи, его бы очаровали манеры дам, заботливость и вежливость мужчин и трогательное почтение к старикам. Чужак наверняка решил бы, что видит именитых граждан города, хранителей древних традиций, и, узнай он, что все эти славные буржуа, такие торжественные и величавые, в общей сложности провели в тюрьме два века, его бы, как пить дать, хватил удар.

Около семи часов Элуа постучал ножом о бокал, требуя всеобщего внимания. Все мгновенно притихли. Маспи немного смущенно, но, как всегда, с достоинством встал.

– Друзья мои, я предлагаю поднять бокалы в честь той, чьи именины мы сегодня празднуем… моей дорогой жены Селестины, матери четверых детей.

Тронутая вниманием мужа Селестина прослезилась, и все дамы тут же последовали ее примеру. Маспи подошел к жене и нежно похлопал по плечу.

– Да ну же, милая, перестань плакать… Ей-богу, не с чего! Ты среди друзей, наших лучших друзей… и мне не стыдно сказать им, как я счастлив с тобой и благодарен тебе за это…

Гости в полном восторге зааплодировали, и каждый счел своим долгом расцеловать Селестину. А Богач Фонтан от имени собравшихся произнес ответную речь:

– Мы все очень рады за тебя, Элуа! Ты наш глава, и мы тебя бесконечно уважаем… Уважаем мы и твою жену, ибо она – истинный образец для молодежи… А потому я пью за здоровье и процветание семьи Маспи!

Гости и хозяева снова осушили бокалы, и наконец настал момент, которого все давно с нетерпением ждали, ибо каждый уже знал секрет. Пэмпренетта ерзала на стуле, будто ненароком села на ежа. Ипполит Доло страдал, чувствуя, что девушка навсегда от него ускользает. А Бруно раздумывал, хватит ли у него отваги выложить новость, которая неминуемо вызовет скандал. И, однако, разве у него есть другой выход? Элуа снова встал.

– Друзья мои, я рад, что все вы станете свидетелями… великого события в нашей семье…

Женщины заговорщически улыбнулись Пэмпренетте, а та покраснела под белой накидкой.

– …Освободившись от военной службы, мой сын Бруно займет среди нас достойное место… Но он хочет сначала обзавестись семьей. Ну, а я вовсе не против ранних браков, потому как при нашей неспокойной жизни лучше не терять времени даром… И потом, хоть Бруно и получил хорошее воспитание, сами знаете, как это бывает, а? Короче, не стоит играть с огнем… Так вот, Дьедоннэ Адоль и вы, Перрин, согласны ли вы отдать свою дочь Памелу в жены моему сыну Бруно?

Селестина опять разрыдалась, так что свекрови пришлось тихонько ее одернуть:

– Послушай, Селестина, и долго ты собираешься изображать фонтан? Ну скажи, на кой черт нам тут потоп?

Дьедоннэ Адоль от души наслаждался этой минутой. В кои-то веки он выступил на первый план, а Перрин волей-неволей пришлось предоставить слово супругу.

– Для нас с Перрин твое предложение – большая честь, Элуа. А дети так давно любят друг друга… так что я не вижу причин мешать их счастью. Короче, я согласен! А ты, Перрин?

Мадам Адоль глубоко вздохнула, и корсаж ее платья едва удержал могучую грудь.

– Пэмпренетта – наша единственная радость на этой земле, а потому вы, конечно, поймете, Элуа, что я должна хорошенько подумать, прежде чем с ней расстаться…

Маспи побледнел.

– Уж не считаете ли вы, случаем, мадам Адоль, что наш род недостаточно хорош для вашей крошки?

Всеобщее радостное возбуждение в мгновение ока сменилось тревогой. В воздухе запахло грозой.

– Не приписывайте мне того, чего я не говорила, Элуа! Как и мой Дьедоннэ, я бы только гордилась союзом, наших двух семей, но…

– Что «но»?

– Но ваш Бруно в свои двадцать два года еще ни разу не показал себя на деле. И прежде чем отдать ему свою дочь, я бы хотела выяснить, каким ремеслом он намерен заняться. Надеюсь, за это вы не станете меня упрекать?

Маспи считал себя человеком справедливым.

– Вы правы, Перрин… Но успокойтесь – как раз перед вашим приходом Бруно сказал мне, что наконец принял решение… Просто у мальчика позднее призвание, Перрин… А вы ведь знаете, что это дает далеко не худшие результаты?

– Согласна, Элуа… Ну, так какую стезю выбрал ваш Бруно?

Наступило глубокое молчание. Все ждали, что ответит молодой человек. Элуа, не выдержав, поторопил сына:

– Да ну же, Бруно! Ты что, не слышал?

– Слышал…

– Так расскажи нам, каковы твои намерения!

Старший сын Маспи понял, что теперь уже не отвертеться. Он встал и, выпрямившись во весь рост, спокойно заявил:

– Я буду работать.

– Ну, об этом мы уже и сами догадались. И что за специальность ты выбрал?

– Честную.

– Что?!

Восклицание Маспи куда больше напоминало возмущенный вопль, чем вопрос. А Бруно не замедлил воспользоваться наступившей паузой.

– Я иду служить в полицию, – добавил он.

У Пэмпренетты началась истерика. Ипполит ликовал. Фелиси пыталась привести в чувство потерявшую сознание мать. Остальные разразились криками, причитаниями, кто-то тщетно взывал к силам небесным, а дедушка Маспи требовал бутылку, уверяя, что если он сейчас не подкрепится, то после такого потрясения непременно отправится на тот свет. Элуа разорвал воротник, чувствуя, что вот-вот задохнется. Бруно снова сел. Сейчас он больше всего напоминал рыбака, неожиданно застигнутого приливом на одинокой скале. Наконец Элуа отдышался и стоя выпил два бокала кьянти. Однако прежде чем он успел открыть рот, Перрин крикнула:

– Раз такое дело, Элуа, сами понимаете, я оставлю дочь при себе!

– Да, я вас понимаю, Перрин…

Пэмпренетта вознамерилась было снова устроить истерику, но увесистая материнская оплеуха отбила у нее желание скандалить.

– Друзья мои…

Все замерли, искренне переживая за Маспи, на которого так несправедливо обрушилось несчастье.

– Того, что со мной сегодня случилось, я никак не заслужил…

Фонтан Богач дрожащим от волнения голосом поддержал друга:

– Нет, Элуа, конечно, не заслужил!

– Спасибо, Доминик… Мы воображаем, будто хорошо знаем своих детей… изо всех сил стараемся подавать им хороший пример, а потом в один прекрасный день обнаруживаем, что пригрели на груди змею!

Метафора произвела на всех сильное впечатление. А упомянутая змея упорно не поднимала глаз от пола.

– Только я думал, что смогу на старости лет спокойно отдохнуть – и вдруг моя жизнь летит к черту! А все из-за этого бандита, из-за этого негодяя! Ну, скажи, чудовище, где тебе вбили в голову такую мерзость? Может, в полку?

И тут, к величайшему ужасу этих мужчин и женщин, воспитанных в глубоком почтении к старшим, Бруно осмелился оскорбить отца:

– Я научился этому здесь!

Элуа хотел броситься на сына, но Шивр успел вовремя его удержать.

– Успокойся, коллега… успокойся… а то как бы тебе не натворить бед!

– Отпусти меня, Адольф! Я должен его прикончить! Этого требует моя честь! Он смеет говорить, негодяй, будто здесь…

– Да, именно так! Видя, что мои родители вечно сидят в тюрьме, что вы большую часть жизни проводите за решеткой, я решил избрать другой образ жизни. Потому как, хоть вы и разглагольствуете о свободе, на самом деле любой дворник свободнее вас! А я хочу, чтобы мои дети не стыдились своего отца! И в полицию иду, чтобы бороться с мужчинами и женщинами вроде вас, поскольку именно вы делаете несчастными собственных малышей! С самого рождения они обречены стать преступниками!

Доло пришлось помочь Шивру удерживать Элуа, а тот продолжал бесноваться:

– Отпустите меня, я его сейчас убью!

Фонтан Богач повернулся к Бруно.

– Ты нас оскорбляешь, мальчик… Сейчас я в вашем доме и потому не стану отвечать, но больше не желаю тебя видеть… С этой минуты ты для меня не существуешь.

– А если я замечу, что ты по-прежнему вертишься около моей дочери, будешь иметь дело со мной, легаш недоделанный! – добавила Перрин.

– А я-то думала… ты… меня… любишь… – рыдая, пробормотала Пэмпренетта.

– Как раз из любви к тебе, моя Пэмпренетта, я хочу стать порядочным человеком!

– Попробуй только сказать еще хоть слово этому выродку, Памела, и я собственными руками расшибу тебе голову! – снова вмешалась мадам Адоль.

Друзьям наконец удалось утихомирить Элуа, и он пообещал не трогать сына. Маспи лишь подошел к возмутителю спокойствия.

– Встать!

Бруно выполнил приказ.

– Ты не только обесчестил меня, равно как свою мать, брата, сестер и моих родителей, но еще и оскорбил моих друзей, моих давних испытанных коллег… Неужто у тебя ни к кому и ни к чему не осталось уважения, Бруно? Или ты прогнил до мозга костей? Но раз ты не боишься живых, может, хоть перед мертвыми станет стыдно?

Элуа схватил сына за плечо и в благоговейном молчании всех присутствующих подвел к висевшим на стене фотографиям.

– Вот твой прапрадед, Грасьен Маспи. Он умер на каторге в Тулоне… А вот это – его сын Модест. Он совершил ошибку, прикончив жандарма… слишком горячая кровь… и бедняга окончил дни свои на эшафоте… А это Оноре, мой дед… пятнадцать лет провел в Гвиане[5]5
  Во Французскую Гвиану ссылали каторжников.


[Закрыть], а его жена Николетта – двенадцать в тюрьме Экс-ан-Прованса… Вот твоя бабушка, мать Селестины, Прюданс Казаве… Она умерла в больнице тюрьмы Шав…

Элуа торжественно перечислял имена и сроки заключения тех, чьи фотографии украшали стену гостиной. Так Руи Гомес в знаменитой сцене рассказывал дону Карлосу о великих свершениях предков.[6]6
  Ш.Эксбрайя имеет в виду сцену из драмы Ф.Шиллера «Дон-Карлос».


[Закрыть]

– …Твой дядя Пласид, мой родной брат… Насколько его знаю, услышав о твоем поведении, Пласид вполне способен устроить в Нимском централе голодовку, а ему сидеть там еще пять лет. Мой кузен Рафаэль Ано – в общей сложности провел в тюрьме двадцать пять лет, а потом еще отправился в ссылку… Максим Казаве, брат твоей матери и, стало быть, твой дядя… сейчас он в Бометт…

Элуа вдруг резко повернулся к сыну:

– А теперь посмей сказать мне в глаза, что ты собираешься предать всех, кого сейчас нет с нами!

– Просто я не желаю идти по их стопам и вечно чувствовать себя загнанной крысой! Может, вы и сумели уверовать, будто истинная свобода – в тюрьме, а по-моему, вы просто несчастные люди! Вы обманываете сами себя и слишком трусливы, чтобы открыто это признать! Да любой нищий счастливее вас! За всю жизнь вы не знали ни минуты покоя! Вы обкрадывали других и теперь бессовестно пользуетесь чужим добром, но каждую минуту дрожите, боясь услышать на лестнице своего дома шаги полицейских! Да-да, жалкие вы люди, и больше ничего…

Элуа Маспи, побледнев как полотно, указал сыну на дверь:

– Уходи! Ты мне больше не сын! Я отрекаюсь от тебя!

– Это вполне отвечает моим желаниям.

– Я проклинаю тебя!

– Ты? Когда человек живет вне закона, все его проклятия не стоят и ломаного гроша.

Бруно обнял мать.

– Мама, я тебя очень люблю… но был слишком несчастен, когда еще малышом почти не видел тебя… Поэтому я и не хочу следовать вашему примеру…

– Я запрещаю тебе целовать мать! – заорал Маспи.

Не обращая внимания на отцовские крики, парень долго прижимал Селестину к груди. Потом он подошел к Эстель, но та демонстративно повернулась спиной, а маленький Илэр показал брату язык. Зато Фелиси взяла Бруно за руку и коснулась ее губами. Он нагнулся к младшей сестренке.

– Тебя я тоже спасу… – шепнул он.

Бруно хотел попрощаться и с дедом, но старик плюнул ему под ноги, а бабушка Адель, впервые в жизни рискнув ослушаться мужа, крепко обняла внука и чуть слышно сказала на ухо:

– Я тоже иногда думала, как ты…

Уже уходя, молодой человек обернулся:

– Пэмпренетта… я всегда буду тебя любить… потому что полюбил с детства… И, верь мне, я еще вернусь за тобой!

После ухода Бруно гости стали прощаться один за другим. Никто из них не мог найти подходящих слов утешения. И снова общее мнение выразил Фонтан Богач:

– Элуа, мы по-прежнему доверяем тебе… Ты ни в чем не виноват… Дети – все равно что дыни, пока не разрежешь, невозможно узнать, что внутри…

– Спасибо, Доминик… благодарю тебя от всего сердца… Но пока я и сам толком не соображу, что за напасть на меня вдруг свалилась… У меня был сын, на которого я возлагал надежды и думал, что он станет мне опорой в будущем, а вместо этого в доме оказался полицейский, и он оскорбил нас всех! Нет, это уж слишком… Я не могу вынести такого несчастья…

И, вне себя от стыда, великий Элуа Маспи, склонив голову на плечо своего друга Фонтана Богача, заплакал. Остальные тактично удалились. Доминик по-братски похлопывал по голове давнего спутника и коллегу.

– Да ну же, Элуа! Возьми себя в руки! Какой смысл портить себе кровь?

– Да никакого, сам знаю, но все-таки кто бы мог подумать, что Бруно, которым я так гордился, станет позором нашей семьи?

Глава II

Вечером 22 мая 1963 года исполнилось ровно три года с тех пор, как Бруно Маспи покинул отчий дом. За все это время он ни разу не давал о себе знать. Лишь по слухам, которых ждали с большим нетерпением, хотя ради фамильной чести делали вид, будто все это их не касается, Маспи знали, что это чудовище Бруно бодро продвигается по служебной лестнице. И, таким образом, позор Элуа и всего семейства не только не исчез из памяти, но, похоже, со временем достигнет невероятных размеров, ибо Бруно, судя по началу его карьеры, запросто может стать шефом всех полицейских Франции. От одной мысли о подобной перспективе его отца прошиб холодный пот. И Элуа клялся себе, что, коли такой кошмар произойдет при его жизни, он наложит на себя руки и таким образом смоет позорное пятно с имени Маспи. Воображение южанина мгновенно превращало предположение в неотвратимую реальность, и Элуа, оплакивая свою безвременную кончину, ронял крупные слезы, а Селестина терзалась, глядя на страдания мужа.

Разумеется, за эти три года никто в доме Маспи не смел произносить имени изгнанника, опасаясь разгневать главу семьи. Но желания забыть слишком мало, чтобы унять печаль и залечить рану разбитого сердца, а потому даже те, кто не относился к ближайшему окружению Элуа, невольно замечали, что уход Бруно из дома возымел самые трагические последствия. Конечно, нельзя сказать, что после измены старшего сына Маспи утратили влияние, но все-таки они уже были не прежними… Да, разумеется, к Элуа продолжали приходить за советом, и он оставался бесспорным главой марсельских мошенников, но клиенты смутно ощущали, что былой огонь угас… Элуа почти не выходил из дома. Своему другу врачу, посоветовавшему хоть иногда дышать свежим воздухом, если он не хочет высохнуть, как вобла, Великий Маспи мрачно ответил:

– Я не хочу, Феликс, чтобы на меня показывали пальцем!

– А почему это на тебя должны показывать пальцем, несчастный?

– Да потому что все станут говорить: «Эге, вон он, тот, кто давал нам уроки! Вон он, Великий Маспи, не удосужившийся даже разглядеть червяка, глодавшего изнутри его родного сына!» А потом, Феликс, когда мы умрем, родители будут рассказывать своим юным отпрыскам: «Жил-был когда-то один человек, и всю жизнь он пользовался заслуженным уважением… Сколько блестящих операций на его счету… а уж тюрем перевидал – не счесть, даже в итальянских сидел… Крепкий был мужик, всегда умел осадить любого! Так вот, дети, представляете, кем стал сынок этого Великого Маспи? Легавым! А сам Великий Маспи от этого потихоньку спятил, потому как такого позора в приличной семье еще свет не видывал!»

– Знаешь, что я об этом думаю, Элуа? Тебе просто мерещится черт знает что!

– Ах, мерещится?

– Да, вот именно!

– А твоей сестрице тоже мерещится?

Врач отступил на шаг и пристально поглядел на друга.

– Моей сестре? Но ты же прекрасно знаешь, что у меня нет никаких сестер, а если бы и была, я совершенно не понимаю, при чем тут…

– Отцепись от меня, Феликс! Право слово, ты глупее дюжины таможенников!

– Полегче на поворотах, Элуа!

– Что?

– Я сказал: полегче, Элуа! Я вовсе не привык, чтобы пустозвоны вроде тебя разговаривали со мной в таком тоне!

– Так я, по-твоему, пустозвон?

– Ага, он самый! И могу добавить, что у любого таможенника мозги получше, чем у Маспи, даже если его называют Великим!

– Послушай, Феликс!

– Я тебя слушаю, Элуа!

– Всю жизнь я старался не проливать крови ближних, но на сей раз у меня лопнуло терпение! Убирайся отсюда, Феликс, или через пять минут мы оба начнем плавать в твоей крови!

– А пока ты будешь меня убивать, я, по-твоему, стану распевать псалмы?

– Да ты и рта открыть не успеешь! Покойники не поют!

– Убийца!

– Уж куда мне до тебя в этом плане!

– Дурной, бесчувственный отец!

– Ну, на сей раз ты свое получишь! Прощай, Феликс!

Маспи вцепился в горло врача, и тот дико завопил. Прибежала Селестина. При виде дерущихся мужчин она в свою очередь крикнула:

– Может, хватит, а?

Они немного смущенно отпустили друг друг.

– И не стыдно? В вашем-то возрасте…

Врач поправил галстук и с видом оскорбленного достоинства заявил:

– Ваш муж, мадам Селестина, окончательно рехнулся… Тридцать лет я считал его другом, но сегодня наша дружба умерла! Элуа оскорбил мою сестру!

– Вашу сестру? Так ведь у вас же ее нет!

– Нет, но могла бы быть. Я всегда очень любил вас, мадам Селестина, так что позвольте перед уходом вас поцеловать, а засим расстанемся навсегда.

– Давайте оставим нежности на после обеда.

– Обеда?

– Ну да! Прибор вам уже поставлен. Неужто вы думаете, бабушка допустит, чтобы вы ушли, даже не отведав ее рыбного супа, а?

Доктор немного поколебался.

– Ну, разве что из дружбы к вам, мадам Селестина, и из уважения к бабушке… так и быть, я останусь.

Элуа насмешливо фыркнул.

– Вернее, из любви к рыбному супу.

Феликс смерил хозяина дома высокомерным взглядом.

– Такая мелочность с вашей стороны меня нисколько не удивляет, месье Маспи!

Врач вышел из комнаты и отправился к старому Сезару пить пастис[7]7
  Анисовая настойка, сильно разбавляемая водой.


[Закрыть]. А Селестина, оставшись наедине с мужем, негромко заметила:

– Я просто не узнаю тебя, Элуа… Раньше ты всегда был так любезен, так предупредителен, а теперь стал зол и даже несправедлив… В конце концов люди перестанут тебя уважать!

– Они и так уже потеряли всякое уважение!

– Ну, это тебе только кажется…

– Посмотри на Феликса! Прежде он бы никогда не посмел так со мной разговаривать, а нынче это вполне естественно.

– Естественно?

– А какое почтение можно испытывать к человеку, если в его семье случился такой позор?

Той же ночью незадолго до рассвета в районе Старого Порта бродил мужчина. Он страшно проголодался, умирал от жажды и еле стоял на ногах от усталости. Еще совсем молодой человек, от тревоги он казался гораздо старше своих лет. Три часа назад парень тайно высадился на побережье, но за это ему пришлось выложить все деньги до последнего су. И теперь несчастный брел по набережной в поисках прохожего, которого можно было бы без особых опасений спросить, где найти человека, чье имя ему назвали в Генуе, сказав, что только этот тип способен отважиться на такую рискованную сделку. Но в такой поздний час прохожие попадались очень редко, да и то в основном возвращавшиеся к себе на судно моряки. А моряки, как правило, не имеют дел ни с кем из тех, кого парень надеялся встретить.

Совсем отчаявшись, он решил ждать утра. Но как совладать с голодом и жаждой, а главное, не угодить в лапы полиции? Боясь случайно налететь на таможенников, парень побрел наугад прочь от порта. А как бы ему хотелось снять номер в гостинице и спать, спать, спать… Может, тогда он сумел бы забыть три последних дня, три дня, за которые он совершил два убийства. Но – нет, никогда в жизни Томазо Ланчано их не забудет, он ведь не профессиональный убийца… Живот свело от голода, во рту пересохло, но итальянец брел, едва волоча ноги, прислушиваясь к каждому шороху и напряженно вглядываясь в темноту, поскольку хоть в кошельке у него не было ни гроша, зато в поясе лежало больше чем на миллион[8]8
  Действие происходит в 1963 г. Следовательно, речь идет о старых деньгах.


[Закрыть] драгоценностей.

Элуа Маспи тоже никак не мог заснуть, правда, по совсем иным причинам, и вертелся с боку на бок в огромной супружеской постели, занимавшей чуть ли не всю длину спальни. Элуа даже слегка досадовал на Селестину – уж очень сладко она посапывала во сне. В обычное время это только умилило бы Маспи, но сейчас выводило из себя. Тяжкие мысли мешали Элуа забыться и по-настоящему отдохнуть. Перед сном у него произошла довольно бурная стычка с младшей дочерью, Фелиси. Теперь у Элуа не осталось сомнений, что и эта, как ее брат, пойдет по дурной дорожке. А две паршивых овцы в семье – это чересчур!

Ох уж эта Фелиси! Она, видите ли, вбила себе в голову, что хочет честно зарабатывать на жизнь! И у бесстыдницы хватило нахальства без спросу пойти ученицей в парикмахерскую на Канебьер![9]9
  Главная улица Марселя.


[Закрыть] Эстель так оскорбило поведение Фелиси, что она даже не позвала младшую сестру на свадьбу! А Эстель, между прочим, вышла замуж не за кого-нибудь, а за одного пьемонтца, настолько преуспевшего в разного рода мошенничествах, что теперь его разыскивает полиция сразу трех или четырех стран. Вот это мужчина! Семейные огорчения помешали Маспи отпраздновать свадьбу с должной роскошью и размахом, но все же церемония получилась достаточно внушительной и собрала самые сливки международного преступного мира. Селестина полагала, что не будь у Фелиси таких нелепых заскоков, девчушка могла бы там познакомиться с подходящим молодым человеком и он обеспечил бы ей безбедное существование… во всяком случае, на какое-то время…

А тут еще самый младший, Илэр… Малышу, которым так гордился Маспи, пришлось сидеть сложа руки, ибо за ним зорко следила полиция. В последний раз, когда Илэра привели в суд для малолетних нарушителей, судья ясно предупредил:

– Если мы с тобой снова встретимся, прямо отсюда поедешь в исправительный дом!

Элуа, полагая, что его сын еще слишком мал для таких суровых испытаний, устроил его в пансион неподалеку от Экс-ан-Прованса, строго-настрого приказав не высовываться год или два. Отец объяснил Илэру, что тот теперь последний продолжатель рода Маспи, а потому обязан действовать осторожно и не рисковать понапрасну. Илэр, далеко не глупый малый, дал слово, что отец вполне может на него положиться.

Короче, теперь, без детей (Фелиси возвращалась домой только ночевать), жизнь на улице Лонг-дэ-Капюсэн стала совсем не веселой. Впрочем, даже если дочь приходила раньше обычного, отец с ней почти не разговаривал и, вероятно, выгнал бы, как и старшего сына, узнай он, что вот уже несколько недель девушка тайно видится с братом.

Как и остальные члены семьи, Фелиси три года не получала никаких вестей от Бруно и очень тревожилась. Однажды, не выдержав, девушка рискнула сходить в комиссариат к инспектору Пишранду. Фелиси помнила, что он всегда очень хорошо относился к Бруно. Добряк поспешил ее успокоить. Он переписывался с «позором» Маспи, иногда даже виделся с ним и уверил Фелиси, что она может гордиться братом – тот, как и она сама, на верном пути.

– И, знаешь что, моя крошка, – добавил инспектор, – если тебя вдруг кто-нибудь обидит, сразу скажи мне! Ладно?

Но Фелиси так и не пришлось звать Пишранда на помощь. Она была порядочной девушкой, всегда держалась скромно, и ни один шпаненок никогда не посмел бы к ней приставать. И потом, не следовало забывать, что Фелиси – дочь Великого Маспи, а с ним шутки плохи.

Однажды в полдень девушка, как обычно, шла обедать в бистро на улице Тьер. Неожиданно из толпы, запрудившей Канебьер, ее окликнули:

– Фелиси!

Мадемуазель Маспи не повернула головы, решив, что, возможно, это какой-нибудь повеса, узнавший ее имя от одной из подруг. И все же сердце Фелиси учащенно забилось – уж очень знакомый голос… А вдруг это и вправду… Тот, кто окликнул девушку, подошел поближе и, поравнявшись с ней, ласково спросил:

– Боже мой, да неужто это ты, Фелиси, стала такой красоткой?

Тут она наконец обернулась и, смеясь от счастья, упала в объятия Бруно.

Парень повел сестру обедать в хороший ресторан, но ни тот, ни другая почти не обращали внимания на еду – у обоих накопилось слишком много вопросов и больше всего им хотелось говорить и слушать. Бруно рассказал сестре, что недолго носил полицейскую форму – успешно сдав все экзамены, он получил звание инспектора и теперь будет служить в комиссариате, под началом у своего покровителя Пишранда.

– Но тогда, Бруно… случись что-нибудь в нашем квартале, туда могут послать тебя?

– Конечно.

– О Матерь Божья! Да подумай же хоть немного об отце!

Бруно пожал плечами.

– Об отце? Я не хочу иметь с ним ничего общего, но пусть только попробует ставить мне палки в колеса – узнает, почем фунт лиха.

Фелиси, в ужасе от такого кощунства, молитвенно сложила руки.

– Но отец…

– Послушай, Фелиси, для меня мир делится на честных людей и всех остальных… И хватит об этом. А как мама?

– Скучает по тебе, как и бабушка с дедом…

– А Эстель, говорят, вышла замуж?

– Да, за пьемонтца. Живет в Турине… Мы не пишем друг другу… и на свадьбу она меня не позвала…

– Тем лучше для тебя… Эстель кончит очень скверно. А как Илэр?

– В пансионе неподалеку от Экса… За него я тоже беспокоюсь, Бруно… мальчишку чуть не отправили в исправительный дом.

– Я в курсе. Попытаюсь его урезонить… Во всяком случае, дорогая моя Фелиси, я очень рад, что ты не похожа на Эстель и Илэра.

– Надо думать, скорее на тебя…

Брат и сестра чуть смущенно рассмеялись. Оба прекрасно понимали, что, хотя никто из них не назвал имени Пэмпренетты, оно так и вертелось на языке. Наконец Бруно решился:

– Ах да, кстати… а дочка Адолей… – голос Бруно слегка дрогнул, и у Фелиси на глазах выступили слезы. – Памела… Что с ней теперь?

– Пэмпренетта все такая же… Продолжает смеяться и… делать глупости…

– Так ты думаешь, она…

– Нет-нет, совсем не то, что ты подумал! Насчет поведения я ни разу не слышала ничего дурного…

Бруно с облегчением перевел дух.

– Но Пэмпренетта по-прежнему ворует… Ума не приложу, как ее до сих пор не поймали… Скажи, Бруно, а ты все так же любишь Пэмпренетту?

– Да, все так же.

– И хочешь на ней жениться?

– Да.

– Тогда тебе надо бы поспешить!

– А что такое?

– Да Ипполит Доло вот-вот выйдет из Бомэтт, где провел два года, а я знаю, что он тоже не прочь жениться на Пэмпренетте!

– Ну и что?

– Я думаю, твой отъезд ее страшно огорчил… Но теперь даже не знаю, что у нее на уме – мы ведь больше не встречаемся.

– Но ты все же могла бы увидеться с Пэмпренеттой?

– Ну да, достаточно просто сходить к Адолям.

– Может, передашь, что мне бы очень хотелось с ней поговорить?

– С удовольствием, Бруно… А маме ты ничего не хочешь передать?

– Поцелуй ее… и всех остальных… Да скажи, как мне жаль, что я не могу прийти домой. Но, боюсь, отец снова выставил бы меня вон.

– Очень возможно.

Утром 23 мая дежурившему в комиссариате Бруно сообщили, что портовая полиция выловила из воды труп мужчины и, судя по всему, его сначала убили, а уж потом бросили в море. Бруно немедленно предупредил комиссара, а тот вызвал коллег Маспи – молодого инспектора Жерома Ратьера и старого служаку Пишранда. К полудню следствие уже шло полным ходом. Выяснилось, что покойный – некто Томазо Ланчано, подозреваемый в убийстве супругов-мультимиллионеров Беттола, живших на вилле в пригороде Генуи, и похищении великолепной коллекции драгоценностей. С этой минуты стало ясно, что Ланчано надеялся продать бесценную добычу в Марселе, но не нашел ожидаемой помощи. Более того, по-видимому, тот, к кому ехал итальянец, счел, что куда выгоднее убить его и прикарманить драгоценности.

Во второй половине дня комиссар Антуан Мурато вызвал к себе подчиненных.

– История выглядит довольно просто… Ланчано украл драгоценности и, понимая, как рискованны любые попытки сплавить их в Италии, с помощью какого-нибудь контрабандиста тайком пробрался во Францию. По всей видимости, ему дали адрес человека, способного собрать достаточно денег (а их понадобилось немало!), чтобы купить такой дорогостоящий товар. Очевидно, покупатель разлакомился и предпочел, избавившись от итальянца, получить коллекцию даром. Я думаю, ждать, пока драгоценности всплывут на рынке, бесполезно… Это слишком опасно для убийцы. Он же понимает, что дело попахивает гильотиной. Стало быть, по-моему, надо выяснить, кто переправил Ланчано из Генуи в Марсель, и этим займетесь вы, Маспи… Вы, Пишранд, покопайтесь в окружении Элуа – наверняка там что-то знают. Вам, Ратьер, надо поставить на ноги всех осведомителей, что вертятся вокруг Тони Салисето. Корсиканца кровь не пугает, особенно когда речь идет о миллионах. Ну, что вы об этом думаете, Пишранд?

– Я согласен с вами, шеф. Но только, мне кажется, Элуа и его друзья тут вряд ли замешаны… Слишком крупная игра для них, и потом, они еще никогда никого не убивали.

– Верно, но такой куш может свести с ума и самых благоразумных.

– Мой отец не мог запачкаться в таком деле – разве что за три года изменился до неузнаваемости, – сказал Бруно. – Зато Адоль вполне мог перевезти сюда Ланчано, даже не догадываясь о краже драгоценностей… Дьедоннэ – контрабандист, а не убийца.

– Не мне вам говорить, Маспи, что нередко человеком управляет случай. Но, так или иначе, хорошенько встряхните Адоля. Я хочу знать правду!

– Будет сделано, шеф!

Ответ парня прозвучал не слишком уверенно – он прекрасно понимал, что это не лучший способ доказать свою любовь Пэмпренетте. Не очень-то хорошо допрашивать ее родителей… Но, выбрав профессию полицейского, Бруно сознательно шел на подобный риск. Пишранд обещал наведаться к Двойному Глазу. По его мнению, столь важное событие в марсельском преступном мире никак не могло ускользнуть от внимания Амедэ Этувана. А Ратьер уже мысленно перебирал имена лучших осведомителей, обещая себе непременно выжать из них все возможное. Что до комиссара Мурато – то он радостно потирал руки: серьезные расследования отнюдь не портили ему настроение, а, напротив, скорее радовали.