Текст книги "Пленный лев"

– Нет, Малькольм, может, и сбудутся слова настоятеля, и ты приобретешь храбрость и силу, которых, по твоему мнению, недостает тебе.

– Во всяком случае, – возразил живо Малькольм, – я не обману ни церковь, ни Патрика!

– Что говоришь ты об обмане, когда не взял еще никакого обязательства? Патрик же приобретет себе состояние мечом, и он пренебречь бы…

– Молчи, Лилия! Когда король увидит мою слабость, то, конечно, с радостью обменяет меня на Патрика и, без сомнения, оставит в покое в этих благословенных стенах.

С этими словами они подошли к своду, где застали маленькое войско, содержимое, по тогдашним обычаям, в каждом монастыре в полном вооружении и готовое к отъезду; сэр Джеймс был тут же, желая сам усадить молодую путницу в седло. Перед отъездом брат и сестра крепко обнялись, не обращая ни малейшего внимания на увещевания настоятеля, уверявшего их, что расставание это пойдет на пользу как Лилии, так и Малькольму.

Через утренний туман тихо пробивались первые лучи восходящего солнца, мартовский ветер стал холоднее; издалека послышался глухой рокот волн, отбрасываемых приливом на берег, и на небосклоне обрисовалась темная масса Сент-Эббской обители, возвышающейся над самым обрывом скалы, – а там, в глубине, бледно освещалось зеленоватое море, отражая в себе утренние звезды, но так ясно, что было трудно отличить их от красноватого огня, светившегося из окон обители.

Лилию приняли в монастыре с распростертыми объятиями: там ее хорошо знали и очень любили. Хотя она и не имела монашеских наклонностей, но мысль, что только там может быть она в безопасности, совершенно успокоила ее. Но Малькольм; не выходил из ее головы. «Что станется с ним? Как совладает он, такой слабый и застенчивый, с этой опасной и бурной жизнью, столь сильно его страшившей?»

Глава III. Генрих

Когда взошло солнце и своими веселыми лучами осветило мрачные стены Сент-Эббского монастыря, тяжелые ворота Холдингхэмской обители открылись и пропустили гостей прошедшей ночи.

Малькольм обнял своего опекуна, и тот, благословив его, поручил передать свои верноподданнические чувства новому его покровителю. Юноша, успокоенный насчет здоровья сэра Дэвида, отправился с незнакомцем, так странно принявшим на себя заботы о его будущности. Их сопровождал старый шотландский конюх сэра Джеймса, его английский грум и Гальбер – верный слуга Малькольма. Путники долго ехали молча; но когда мало-помалу мысли Малькольма отвлеклись от дорогих ему существ, только что им оставленных, его поразила переменчивость лица сэра Джеймса: то он ехал понурив голову, погруженный в глубокую думу, то вдруг внезапный луч освещал его лицо, мгновенно озарявшееся какой-то восторженной радостью, он оживлялся и, пришпорив лошадь, пускал ее вскачь. Иногда он вдохновенно поднимал глаза к небу, сочиняя пламенную речь, – губы его произносили отрывочные фразы, – но тут непременно какое-нибудь непреодолимое препятствие останавливало его, – он замолкал, уныло опускал взор, морщил брови и тихо продолжал путь, погруженный в новые размышления, до тех пор пока не развлекал его взлет лысухи или же бег испуганной косули; тогда он принимался напевать веселую французскую песенку или одну из заунывных шотландских баллад.

Едва успели они переброситься несколькими словами, как к полудню уже достигли узкой долины, откуда долетел до них звон колоколов, прерываемый разгульными песнями и звуками веселой музыки.

– Это перезвон церкви Спаса на Грине, где назначена нам стоянка, – ответил конюх на вопросительный взгляд сэра Джеймса. – Я думал, что ради поста мы избавимся от этого гама.

– Теперь средопостная неделя, язычник! – сказал сэр Джеймс. – Добрые люди пришли сюда попраздновать, и мы тоже повеселимся с ними.

– Мессир, – возразил конюх, – не лучше ли будет отложить это намерение и отправить меня за провизией?

– Ба! Голубчик мой, толпа для нас самая лучшая охрана, да кроме того, давно пора дать отдохнуть нашим лошадям.

И сэр Джеймс поскакал вперед. Малькольма несколько удивило, что тот и не подумал даже посоветоваться с ним. Он хотя и был воспитан в самых строгих правилах дисциплины, все же привык, чтобы к нему относились с уважением, подобающим внуку короля, а этот праздношатающийся рыцарь, искатель приключений, без крова и всякого пристанища, не думает ли он воспользоваться тем, что он, Малькольм, находится теперь в его власти, и пренебрегать в отношении его даже простыми правилами приличия?

Но когда сэр Джеймс бросил на него взор, сияющий беззаботным весельем, и промолвил смеясь: «Разомнемся-ка на шотландской ярмарке!» – мысль об оскорбленном самолюбии разлетелась в прах у обиженного юноши.

На лужайке, окаймленной палатками, лачугами и шалашами, гулял деревенский праздник. Направо возвышалась полуразвалившаяся церковь и гостиница, осененная ветвистым ясенем.

Сборище было самое разношерстное; к монахам и священникам, собравшимся здесь в большом количестве, присоединялись без всякого разбора люди всех сословий и состояний: фокусники, ряженые, певцы, музыканты, купцы, нищие; тут можно было встретить пастуха, завернутого в серый плащ, с собакой у ног, старуху с лукавой улыбкой, продающую труды своих зимних вечеров, жителей границы с тощим, голодным видом, наконец, веселые толпы молодых девушек с развевающимися кудрями.

Вся эта картина была освещена яркими лучами мартовского солнца.

Конюх Нигель вздохнул с видимым неудовольствием, а Малькольм, всегда избегающий толпы из боязни подвергнуться какой-нибудь дерзкой насмешке, невольно приблизился к нему; сэр Джеймс тем временем подъехал к гостинице, бросил поводья своей лошади Бревстеру и, громко рассмеявшись над недовольными лицами своих слуг, весело поклонился трактирщице, загорелое лицо которой было украшено длиннейшими серебряными серьгами. Затем, усевшись за большой стол под ясенем, убранным гирляндой из сосновых ветвей, перемешанных ивовыми листьями и цветами подснежника, он перекрестился, прочел предобеденную молитву, вынул свой кинжал и принялся резать им огромный кусок говядины, лежащий на столе. Отрезав ломоть, он подал его Малькольму, глядевшему на него с нерешительностью, и стал беззаботно разговаривать с каким-то монахом и здоровеннейшим офицером, сидевшим тут же за столом. Джеймс, по-видимому, относился так же хладнокровно, как и остальное общество, к безыскусственной сервировке обеда: простой деревянный стол, не покрытый даже скатертью, с которого каждый должен был брать своим собственным кинжалом расставленные соль, горчицу, перец и тому подобное. Единственная личность, пораженная всем этим, был Бревстер; он встал поодаль и не мог решиться прикоснуться ни к одному из подаваемых яств.

Не обращая внимания на озабоченные лица своих слуг, сэр Джеймс пошел посмотреть мишень, устроенную для стрелков. Состязание уже началось, стрела летела за стрелой, но ни одна из них не попадала в цель; шотландцы были далеко не мастера в этом искусстве, несмотря на приказ регента д’Олбени, чтобы каждое воскресенье и каждый праздник они устраивали у себя стрельбу.

Сэра Джеймса очень забавляли неудачные попытки стрелков, но, когда он взглянул на Бревстера и заметил глубокое пренебрежение, проскальзывающее в его бесстрастном взоре, у него вырвалось недовольное восклицание, и, нахмурив брови, он отошел в сторону.

В то время как Нигель хлопотал с отъездом, послышался, под аккомпанемент арфы, звучный напев длинной баллады. Сэр Джеймс остановился и стал прислушиваться.

В поэме этой говорилось о жестокостях леди Френдаут и как

 
Солнце утреннее больше не светило
Ни для лорда Джона, ни для Ротлемей.
 

Крупные слезы скатились по щекам сэра Джеймса, и он никак не мог скрыть своего волнения; а когда Нигель подошел к нему и слегка прикоснулся к его плащу, он сжал его руку и тихо сказал с глубоким вздохом:

– Я был на коленях моего отца, когда в последний раз слышал эту балладу. Давно, очень давно не раздавалась она в моих ушах. Вот тебе, дитя, – обратился он к поводырю слепого певца, бросая ему золотую монету, и хотел было уйти, как вдруг слепой, вероятно угадав по звуку золото, снова запел чувствительным голосом.

Сэр Джеймс остановился и стал ногой отбивать такт.

– Сэр, – настаивал Нигель, – не забыли ли вы, что все зависит от нашей поспешности?

– Баллада! Баллада! Я хочу еще раз слышать эту балладу! – вскричал сэр Джеймс. – Она тронула меня до глубины души!

– Я могу вам спеть все ее куплеты, – сказал Малькольм тоном, в котором слышались и нетерпение и досада. – Впрочем, всякий странствующий певец знает ее…

– Слышите, сэр, – повторял Нигель, – молодой человек споет вам эту балладу.

Наконец Джеймс позволил увести себя до дверей гостиницы, где целая толпа молодых людей плясала под звуки шотландской песни, исполняемой на свирели. Сэр Джеймс не утерпел и присоединился к танцующим: он протянул руку первой девушке, попавшейся ему на дороге, и, несмотря на свои тяжелые сапоги, обитые сталью, принялся ловко вертеться с босоногой красавицей. При этой новой фантазии своего хозяина Нигель вышел из терпения, и лишь только тот усадил свою даму и велел подать ей кружку пива, конюх подошел к нему и сказал:

– Сэр, ворота Варвика скоро будут заперты.

– Ба! – вскричал сэр Джеймс. – Дни ведь прибавляются, Нигель.

– Уверены ли вы, сэр, что между людом этим нет кого-нибудь из шайки Уолтера Стюарта? В таком случае если бы даже вам удалось уйти незамеченным, этот молодой человек здесь так известен, что непременно подвергнется новым неприятностям. Впрочем, одной вашей щедрости достаточно, чтобы возбудить всякие подозрения.

– Нам остается всего двадцать миль до Варвика, – ответил беспечно сэр Джеймс, – так не для чего и беспокоиться насчет этих бездельников! Но я еду, и только потому, что ты решился упрекнуть меня за первое удовольствие, которым удалось мне попользоваться в среде своего народа. Дни моего счастья так преходящи…

С этими словами он вскочил в седло и промолчал во все продолжение пути.

Когда путники прибыли в Варвик, сэр Джеймс велел Нигелю отвести лорда Малькольма в гостиницу, а сам отправился к коменданту крепости. Тот пригласил его ужинать и продержал до утра, потом под сильным конвоем улан проводил за десять лье от города. Малькольма очень удивляло, что сэр Джеймс с первого же дня путешествия снял свое оружие и советовал Малькольму сделать то же самое, прибавив:

– Бедное дитя! Он и не может себе представить, что можно путешествовать без оружия! Ах! Когда-то настанет время, что в горах и на равнинах Шотландии будет так же безопасно, как в Англии!

Рыцарь был очень внимателен к Малькольму и старался объяснить ему все мало-мальски интересное, встречаемое ими на пути. Юноша поминутно переводил речь на короля, к которому ехал, но эти вопросы сэр Джеймс всегда старался отклонить, оправдываясь тем, что приближенным короля совершенно неприлично рассуждать об его особе.

На ночлег наши путники остановились в Дюраме, матери Холдингхэмской обители, и Малькольму показалось, что он прибыл в свой родной монастырь, несмотря на то что архитектура Дурхэма была несравненно величественнее. Построенный на высокой горе, омываемой Вейрой, этот нормандский монастырь, увенчанный великолепной часовней Богоматери, представился их глазам во всем своем блеске. Но, несмотря на все это, молодому человеку казалось, что он снова видит Холдингхэм, правда более красивый и роскошный, но все-таки не чуждое ему жилище.

– Мир обитает здесь, – сказал он сэру Джеймсу, когда тот спросил о впечатлении, произведенном на него обителью. – Тут только могут возрастать люди в святости, подобно палестинским лилиям, растущим в уединенном саду холдингхэмского наместника.

– Но, дитя мое, жалкий был бы мир, если бы лилии росли исключительно в одних монастырских садах! – возразил сэр Джеймс.

– Да разве мир не жалок сам по себе? – ответил Малькольм.

– Увидим, что скажешь ты через месяц, – заметил рыцарь с мечтательным взором.

После нескольких дней путешествия наши путники, проезжая по живописной Йоркширской долине, были остановлены несколькими молодыми людьми, выехавшими из-за рощицы с ужасным криком и гамом.

«Грабители!» – подумал Малькольм, побледнев от страха, когда один из всадников схватил за поводья лошадь сэра Джеймса; но тот, рассмеявшись, сказал:

– Что еще, Генрих, опять твои прежние выходки?

– Еще бы, – ответил нападавший, – когда такие прибыльные поживы встречаются на большой дороге!

Сэр Джеймс соскочил с лошади и так радушно обнялся с незнакомцем, что не на шутку встревожил Малькольма. «Не привел ли его этот английский предатель в какой-нибудь разбойничий притон в надежде получить хороший выкуп?» – подумал Малькольм.

– Трудно быть аккуратнее, – сказал разбойник, – но я этого и ожидал; когда Нед Мармион прибыл в Биверли и настаивал, чтобы мы охотились в Тонфилде, мы отправились в надежде встретить тебя. Мармион приготовил нам обед в лесу, и мы с тобой туда отправимся прежде, чем ехать в Тирск, где мне надо слегка посчитаться с двумя негодяями. Да скажи же что-нибудь о себе, Джеймс? Ты, кажется, увеличил свою свиту.

– Ах, Генрих! В самые отчаянные дни твоего сумасбродства тебе не удавалось напасть на такое приключение, какое случилось со мной в последнее время.

– Расскажи-ка мне его, – сказал Генрих, фамильярно взяв сэра Джеймса под руку, и тот, обернувшись, крикнул:

– Позаботься об этом молодом человеке, Джон, – это мой родственник.

«Родственник! – подумал Малькольм. – Не воображает ли уж каждый из странствующих Стюартов, что происходит от царственной крови нашего семейства?» Но, взглянув на благородную осанку сэра Джеймса, он тут же почувствовал, что никакое величие не будет достаточно для такой благородной души, как душа этого человека, выказавшего ему столько доброты. Пристыженный своими первыми мыслями, он молча сошел с лошади и последовал за Джоном через лес на лужайку, где под палящими лучами солнца, защищенный от ветра, был накрыт на траве обед, состоящий из хлеба, яиц и сушеной рыбы.

Генрих объявил, что у него чисто охотничий аппетит и что его друг Джеймс должен был страшно проголодаться в Шотландии, потому что сделался худ, как легавая собака. Он уселся на траве, и, к великому удивлению, если не к отвращению Малькольма, лорд Мармион прислуживал ему на коленях, с обнаженной головой.

Во время обеда Малькольм воспользовался оживленным разговором собеседников, чтобы рассмотреть вновь прибывших. Лорд Мармион, йоркширский юноша с веселым выражением лица, возбуждал его любопытство менее, чем оба его товарища, по наружности и манерам удивительно схожие друг с другом, так что легко можно было принять их за братьев. Обоим с виду казалось около тридцати лет. Оба они были белокуры и безбороды, но только Джон был бледнее и сосредоточеннее Генриха, нежное и оживленное лицо которого было обезображено большим глубоким шрамом на щеке.

По властным же манерам и приемам, полным достоинства, Малькольм убедился, что Генрих был старший из двоих, и, к великому своему удовольствию, заметил, что и сэр Джеймс ни в чем не уступал ему, а по наружности даже и превосходил; тут вспомнились ему огненные взгляды рыцаря, приводившие его в необыкновенное смущение и которых не было в ясных, светло-голубых глазах англичанина.

Когда сэр Джеймс удовлетворил любопытство, Генриха, тот, благосклонно взглянув на Малькольма, протянул ему руку и сказал:

– Добро пожаловать, молодой лорд Малькольм! Мне очень приятно, что ваш кузен имеет настолько хорошее мнение о нашем гостеприимстве, что и вас привел им воспользоваться.

«Уж слишком бесцеремонно обращается он со мной!» – подумал Малькольм и, холодно поклонившись, ответил:

– Я еду служить своему королю.

Но никто не обратил внимания на его слова, а Генрих, отстегнув свой меч, вынул из кармана книжку и принялся читать.

– Теперь он увлекся Жоффруа де Бульоном! – воскликнул Джон. – Как хорошо, что ты вновь здесь, Джеймс, – по крайней мере, есть с кем поговорить, а то с тех пор, как он получил эту книгу от дяди Вестморленда, то и слова не добьешься от него.

– Неужели? – ответил Джеймс. – Это навело меня на мысль об очень дорогой книге, которую я недавно видел; но я не скажу где, чтобы не соблазнять Генриха. Как она называется, Малькольм?

– Путеводитель Адамнануса, – ответил Малькольм, покраснев.

– А! Я слышал о ней, – ответил английский рыцарь. – Я даже посылал в несколько монастырей с просьбой одолжить мне ее. Не знаю, указывает ли в ней монах Джон на безопасные гавани?

Малькольм знал наизусть все до одной гавани, так что мог дать удовлетворительный ответ. В то время книги были такая редкость, что ему приходилось по несколько раз перечитывать каждую, и он заучивал ее от слова до слова. Но вопрос Генриха сильно удивил его, – ему еще никогда не приходилось слышать, чтобы рыцари относились к науке иначе, как с пренебрежением.

– Хорошо, очень хорошо! – вскричал Генрих, лишь только Малькольм кончил. – Вы много читали и хорошо запомнили! Этот юноша сделает тебе честь, Джеймс.

– А где учились вы, кузен?

«Кузен! Неужели в Англии принято всех называть кузенами?» – подумал Малькольм. Но у кроткого мальчика не хватило духа обидеться, – ласковый тон рыцаря задобрил его.

– У меня, в Холдингхэме, – ответил он тоном юноши, кончившего курс в Падуе или в Париже.

– Да, вы, шотландцы, большие охотники посещать эти места, но как там обращаются с вами? Мне пришлось раз видеть виселицу, на которой были повешены два сына одного церковника, обвиненные в том, что возымели слишком нежные чувства к дочери главы парижского магистрата.

– Сыновья церковника Овсенфорда, так постыдно умерщвленные! – воскликнул Малькольм с живостью.

– Неужели вы видели их виселицу, мессир? А что, не были ли они вашими друзьями? – спросил Генрих, бросив лукавый взгляд на сэра Джеймса. – Признаюсь, компания эта не из завидных.

– О! Я знаю их только по сказаниям одной баллады, – ответил Малькольм, покраснев. – В этой балладе говорится, что каждый год во время Рождества души их являются их матери в шапках, сделанных из коры берез, растущих у врат Эдемских.

– Это должна быть замечательная баллада! – воскликнул Генрих. – Можете ли вы ее нам спеть? Мармион, прикажите принести арфу.

– Не беспокойтесь, арфа Малькольма с нами, – сказал сэр Джеймс.

По знаку рыцаря Нигель, присутствующий вместе с лордом Мармионом де Тонфилдом при обеде Стюартов и обоих англичан, встал и исчез за деревьями, откуда слышался глухой шум и говор, топот и ржание лошадей, что доказывало присутствие большой свиты. Вскоре арфа Малькольма была принесена, и тот очень удивился, что вместо того, чтобы просить его, ему просто приказывали, но потом, забыв все при одной одобрительной улыбке своего покровителя, нежно запел своим мягким голосом балладу о сыновьях церковника Овсенфорда, а сэр Джеймс стал подтягивать ему своим мужественным басом. По окончании баллады, когда Генрих стал благодарить юношу, сэр Джеймс сказал:

– Передай мне свою арфу, Малькольм, я хочу петь, а ты, Генрих, слушай и реши, что лучше, наши ли шотландские песни или же твой хваленый охотничий напев?

И он начал одну из самых знаменитых баллад того времени с таким воодушевлением, что, конечно, ни один менестрель и даже сам Малькольм не в состоянии были бы состязаться с ним.

Баллада эта говорила о сражении при Оттербурне, и сэр Джеймс совершенно увлекся, когда дошел до того места, где воспевалась трогательная кончина одного героя, умершего в начале сражения. Но Генрих даже взглядом не поблагодарил приятеля, а только угрюмо пробормотал:

– Дуглас умер! Эдак он мертвый выигрывает больше сражений, чем живой! Как бы я был доволен, если бы старый друг мой Шресбери, или граф де Тинеман, как вы его называете, приехал в Шотландию!..

– Трудно удержать учеников в послушании, когда начальника их нет дома, – заметил Джеймс.

– Да. Но теперь Том уже наверное доказал им, что значит неуместная горячность; возвратил их восвояси и хорошим хлыстом наказал за грабеж анжуйских виноградников. Он писал мне об этом в то время, когда собирался хорошенько проучить Дугласа и Букана. Теперь я нигде не намерен останавливаться, но зато когда поеду на юг, то стоянки мои будут очень длинные. Долго мы еще не будем знать, что там делается?

– Действительно, – вмешался Джон с насмешливой улыбкой, – в особенности если красавицы не станут писать, из боязни запачкать свои перламутровые пальчики.

– Это демон зависти говорит в нем! – сказал Генрих, улыбаясь. – Джон не выносит того, чего он не желает или не может получить!

– Конечно, я не из тех, что ходят по стопам женщины или выжидают, когда подколются их гипюры, – возразил Джон. – К тому же я терпеть не могу женщин с двумя мужьями…

– Смотря по вкусу! Второй уничтожает первого, как говорят ученые, – ответил Генрих. – Впрочем, пора ехать! Лорд Мармион, – крикнул он, поспешно вставая, – будьте так добры велеть подавать лошадей!

И когда тот побежал исполнить приказ, он прибавил:

– Теперь дорога будет лучше.

Сев на лошадь, Генрих старался держаться ближе к Малькольму – видимо, молодой человек произвел на него хорошее впечатление. Он так ласково стал разговаривать с ним, что Малькольм совершенно растаял и сообщил ему все подробности своего первого свидания с лордом Джеймсом. Он рассказал, как тот спас его сестру и как взялся доставить его к пленному королю, чтобы избавить от алчности своих родственников.

– Бедное дитя! – сказал Генрих серьезно.

– А вы знаете короля Джеймса, мессир? – решился робко спросить Малькольм.

– Знаю ли я его? – воскликнул Генрих, пытливо взглянув на юношу. – Знаю ли я его?.. Да, конечно; то есть настолько, насколько бедный рыцарь из Галлии может знать его шотландское величество.

– А… как думаете вы, будет он добр ко мне?

– Это зависит от вас; что же касается меня, я не желал бы быть шотландцем, попавшим в его лапы.

– Разве его успели научить ненавидеть своих соотечественников? – спросил Малькольм прерывающимся от страха голосом.

– Ненавидеть… Нет! Но я думаю, у него слишком мало причин любить их. Впрочем, он довольно добр, в особенности если его оставляют в покое; и поверьте мне, молодой мой лорд, всего лучше для вас быть с ним настороже – пленные львы иногда бывают подвержены странным видоизменениям…

Тем временем к Генриху подъехал курьер и подал ему несколько писем; тот немедленно открыл их и подозвал к себе брата и сэра Джеймса, а Малькольм, совершенно ошеломленный, отошел в сторону.

Никель и Мармион находились от молодого человека на значительном расстоянии, так что ему совершенно невозможно было приблизиться к ним и расспросить их насчет обоих англичан, а насмешливая жалость, с которой Генрих говорил ему о грустной судьбе, ожидающей его при дворе шотландского короля, приводила его в ужас. Вдруг король Джеймс не что иное, как второй Уолтер? И если это так, согласится ли сэр Джеймс Стюарт покровительствовать ему? Его доверие и привязанность к рыцарю возрастали с каждым днем, но все-таки в нем было что-то неизъяснимое, что очень смущало Малькольма.

Тем временем путники приблизились к древнему городу Тирску. Оглушительный звон колоколов долетел до их слуха, на колокольне развевались знамена и слышалась веселая музыка. Глава городского магистрата верхом на лошади, в парадном одеянии медленно выехал во главе городской депутации; толпы народа теснились по обеим сторонам дороги. Вдруг шляпы взлетели в воздух, и тысячи голосов крикнули: «Got save king Hurry!»

Малькольм бросал удивленные взгляды на окружающую толпу, на депутацию города, одетую в ярко-красные мундиры, на Генриха, выпрямившегося на своей лошади и с одобрительной улыбкой слушающего пышную речь бургомистра. После обычных приветственных речей и поздравлений с блестящими победами и с молодой королевой глава магистрата преподнес королю пару огромных перчаток, наполненных одна золотыми монетами, а другая – серебряными.

– Искренно благодарю вас, господин бургомистр, – сказал Генрих. – Но перчатки эти надо опорожнить прежде, чем взять их на войну.

И, передав брату перчатку, наполненную золотом, он высыпал в толпу все, что было в другой. Народ восторженными криками принял такую щедрость. Таким образом приехали они на площадь, обставленную с торжественностью, подобающей рекрутскому набору. На каждом углу стоял рыцарь в железных латах.

– Это что? Мало, что ли, вам сражений и без этих парадов?

– Дело не в параде, монсеньор, – ответил бургомистр сконфуженно, – а в решении судьбы двух почтенных йоркширских рыцарей, желающих в вашем присутствии решить свою ссору единоборством.

– Двух почтенных безумцев! – пробормотал Генрих и, возвысив голос, сказал: – Подойдите, господа, объясните мне вашу ссору!

Ссорящимися были два здоровенных йоркширца, природное лукавство которых было до того скрыто под грубостью их манер, что они с трудом могли прилично держать себя в присутствии короля.

– Не богоугодно ли будет вам выслушать меня, Христофора Китсона из Барробриджа, – сказал первый. – Я готов своим оружием подтвердить, что я честный человек, и доказать этому негодяю, что лошадь, посланная мной после смерти моего отца лорду архиепископу, была невредима и что нога ее вовсе не была сломана в колене, как утверждает этот клеветник Эйзинворд.

– Я же, честный Уильям Тректон из Эйзинворда, готов подтвердить своим оружием, что лошадь, посланная лорду архиепископу, была просто кляча.

– И вот мы явились сюда, – продолжал Китсон, словно повторяя урок, – чтобы стрелами ли, саблями ли или мечами решить в вашем присутствии эту ссору, которая длится уже девять лет.

– Разбить голову человеку, чтобы доказать невредимость лошади! – насмешливо воскликнул Генрих.

– Разрешаете ли вы нам бороться, монсеньор? – спросил Китсон.

– Да, разрешаю! – ответил Генрих, но, увидев, что противники уже сели на своих здоровенных коней и готовятся вступить в бой, он прибавил: – Разрешаю только с тем условием, что победитель будет немедленно повешен, как убийца!

Противники остановились, и бургомистр, подойдя к Генриху, начал приводить всевозможные доводы, ссылаясь на суд Божий, на обычай и утверждая, что таких решений еще никогда не бывало.

– А я говорю, – продолжал Генрих, бросая огненные взгляды, – что решать всякие дрязги борьбой на жизнь и на смерть – противозаконно! Это – злоупотребление святым именем Бога, да и жизнью человека тоже! Господь даровал нам жизнь для более высоких целей, а не для того, чтобы мы рисковали ею по своему капризу. Ну да я сумею положить конец всему этому! Так как вы, господа, не можете доказать свою правоту над лошадью, которая теперь или издохла, или же настолько стара, что ни к чему не годится, то лучше всего протяните друг другу руку примирения, а если вам уж непременно хочется пролить свою кровь, то через месяц приходите ко мне во Францию – там всю ярость свою можете излить или на французе, или на шотландце.

– Но, монсеньор, – начал снова Китсон, – миссис Агнесса из Митчела обещала выйти замуж за того, кто одержит победу. Кому же теперь она достанется?

– В таком случае, – ответил король, – на мне будет лежать решение ее выбора. – Я отправлю к ней с титулом рыцаря того из вас, кто храбрее будет бороться против французов, – в этом будет больше смысла, чем девятилетняя ссора из-за старой скотины!

Затем Генрих сошел с коня, взял под руку сэра Джеймса и, сделав знак брату и Малькольму следовать за ним, направился к городской ратуше, где ему был приготовлен роскошный обед. Малькольм чуть не потерял рассудка от изумления, когда узнал, что этот добродушный Генрих, с которым он так дружелюбно разговаривал, был Генрих де Монмут, король английский, а его благодетель – странствующий рыцарь, родство с которым он отвергал с пренебрежением, был не кто иной, как сам король Джеймс, или Яков Шотландский!