Текст книги "Вас пригласили"

Глава 14

Рассматривая свое заплаканное, припухшее лицо в посветлевших утренних зеркалах, я брела, внезапно потерявшись, без всякой цели. Не то чтобы наша пикировка с Шальмо никак не шла у меня из головы… Скорее, происшествия сегодняшнего утра повергли меня в странную задумчивость. Здесь, как всюду прежде, меня окружали, судя по обращению, стати и чертам, люди благородных манер, высокого происхождения. И, как мне всегда казалось, я вроде бы должна легко, не задумываясь, находить слова и жесты, подобающие обществу и обстановке. Каноны поведения вписаны в самое существо мое. Но нет: аксиомы не действительны, законы отменены, правила не предложены. Я вновь – дитя несмышленое, и все, что выучено и затвержено за годы детства и юности, имеет здесь ту же ценность, что щелкунчик для кунжутных семечек.

Меньше всего на свете мне бы хотелось расспрашивать у обитателей замка о здешних правилах хорошего тона: «Скажите, как тут у вас принято парировать чтение тайных мыслей?» – или: «Что тут полагается делать между полдником и вечерней молитвой – и вообще, вы вечером как молитесь, в саду или на башне? Танцуете или играете на барабане? А слуг у вас призывают силой мысли, или мне положен серебряный колоколец?» Герцог недвусмысленно дал мне понять, что единственный способ разобраться – «смотреть внимательно». Оставалось лишь уповать на Рида.

В таких вот сумбурных чувствах меня вынесло на небольшую открытую галерею довольно высоко над землей. Отсюда открывался вид на южную замковую стену. Резной парапет ловко пришелся мне под локти, и я, не задумываясь, оперлась на него и рассеянно загляделась на расстилавшийся передо мной пейзаж.

С этой стороны к замку почти вплотную подступал ольшаник, прозрачный в эту зимнюю пору. Ясный утренний воздух и лес замерли хрустально. Мягкий двугорбый холм впереди теснил к замковым стенам узкую речку, сильно петлявшую меж валунов. Дымки над водой в этот аэна уже не было, но вода казалась явственно теплее воздуха. Смешливая болтовня реки унесла с собой окутавший меня сумрак, стало светло и бездумно. И тут к говору воды примешались знакомые голоса.

Из-за стены мне еще не было видно, но до меня долетел женский смех и басовые ноты мужской речи. И вот уж среди серебристых стволов замелькали знакомые синие одеяния. Лиц не разглядеть, но грива Ануджны, лисья верткость малютки Янеши и могучие плечи Лидана я узнала сразу. Кто же четвертый?

Анбе? Но нет, увы. Сегодня я, похоже, обречена лицезреть тикков образ всюду: прыгая по камням и размахивая руками, компанию дополнял Шальмо. Вы велели мне «просто смотреть», медар Герцог? Что ж, быть посему: стану, незримая, наблюдать.

Четверо, болтая и смеясь – ох, не надо мной ли? – подошли к крошечной песчаной отмели. Лидан через голову стащил с себя тунику, обнажив по-крестьянски крепкий торс, и остался в коротких свободных портах. Я засмущалась, хоть глаз и не отвела: не каждый день мне удавалось подглядывать за полуодетыми не слишком знакомыми мужчинами. Хорошо сложенными к тому же. Бабушка говаривала мне в детстве: «Подглядел на что не звали – быть очам потом в печали». Меня, будем считать, позвали, бабушка. Дамы о чем-то оживленно беседовали, не обращая ни малейшего внимания на забавы мужчин. Меж тем Шальмо последовал примеру Лидана, заголившись до пояса, спустился к самой воде, поплескал ладонью. Ануджна небрежно махнула рукой и заливисто расхохоталась. После чего запустила руку под свою буйную гриву, коротко повозилась с воротом платья, и оно, словно ширма кукольника, рухнуло к ее ногам.

Я невольно спрятала лицо в ладонях, как ребенок при разделке дичи. Рид, мне же померещилось, правда? – с этой мыслью я осторожно взглянула вниз. Образ еретического Рида на садовом гравии в тот памятный, далекий, как звезды, день начертился в звонком, колокольном воздухе: Ануджна, нагая, как январская яблоня, с визгом вспарывала воду в голубой заводи, прозрачной до самого дна, а рядом с ней бил руками и поднимал каскады сияющих брызг голый Лидан.

Как я ни силилась, собрать всю картинку воедино не получалось: нагой Всесильный царил безгранично, он забрал у меня все мысли. Вот Янеша, ежась и переминаясь с ноги на ногу, пробует пальцами ноги колкий бурлящий поток – и серебристая рыбка ее тела, тоже совершенно оголенного, заласканная пологим утренним светом, вся трепетала от предвкушения ледяной воды.

Шальмо. Рид немыслимый, прости мне мое недостойное, мое преступное глазение, но какой красавец! Нет, не с таких тел дерри лепили когда-то свои пасторали – оно было кряжистым и узловатым, как платан, но Шальмо был в каждой точке своей звериной фигуры, я видела, сколько его там, внутри тела, и из-за этого, только из-за этого, смотреть на него хотелось еще и еще. Оно вписывалось в лазурь неба, в завороженность леса, в прозелень старых камней над водой, будто принадлежало им всегда. Мы принадлежим им всегда. Нас учили, что человек – вершина творения, владыка природы, но каким же сиротливым и слепым показалось мне тогда это владычество! Обращенная к мутноватому зимнему солнцу грудь, раскинутые над кипящей водой руки дышали силой и безусловной властью над собой. Вот какого царствования захотелось мне! Большего не нужно – и быть не может. Шальмо вновь взобрался на черный валун у воды, выпрямился во весь рост. Царь царей.

Чары этого видения развеяли Ануджна с Лиданом – фонтан ледяных брызг окатил Шальмо с ног до головы, и он с тигриным рыком ринулся в воду как раз между ними. Все смешалось в шумной потасовке, замелькали руки, ноги, спины, плети мокрых волос. Я вдруг поняла, что совершенно по-детски счастлива – даже просто подсматривая за ними. А если мне к ним? Нет, ну это уже ни в сахарницу, ни в сухарницу. Ну вот как тут разрешить себе видеть-слышать то, что вижу, слышу каждое мгновение в этом заколдованном месте? Пожелать я себе могла бы лишь одного – не обрести ответы, а растворить вопросы. Удивление – награда скучных взрослых. Хотелось из-умляться – быть без ума.

Глава 15

К завтраку я опоздала – и от этого нисколько не смутилась, как ни странно. Вошла в залу, когда трапеза была в самом разгаре, но никто мне эти прокисшие мгновения на вид не поставил, хоть я неуклюже и с грохотом отодвинула кресло и чуть не сбила со стола доверху налитый молочник. Я замерла, уныло ожидая чего-нибудь «милого» от Шальмо, но он даже не повернул головы – беседовал с Райвой о прелестях фруктов со сливками.

Облегченно вздохнув, я принялась за чай. Меня вдруг озарило: иногда чем меньше извиняешься, тем проще окружающим извинять твои оплошности. Или даже вообще не замечать их. Герцог, драгоценный, не замечайте и вы меня подольше, пожалуйста, ну что вам стоит?

– Делаете успехи, меда Ирма! – Моя последняя мысль была крайне опрометчивой. – Да-да, и незачем таиться. И бояться тоже незачем.

«Сей миг главное – ни о чем не думать, ни о чем не думать», – заметалось у меня в голове, и я уцепилась за эту мысль изо всех сил. И тут же мне в затылок прилетело недовольное Шальмово брюзжание:

– Ох, Ирма, ну послушайте сами себя – мне даже вслух не перекричать это ваше «ни о чем не думать».

– Довольно, Шальмо, вы превышаете полномочия, – прервал его Герцог ровным тоном, но Шальмо немедленно и прямо-таки ощутимо унялся. – Как вы себя чувствуете, меда Ирма?

Прохладный покой и безмятежность Герцога, будто невидимые внимательные пальцы, расслабили некий незримый корсет на мне, и я вдруг исполнилась такой игривой веселости, что готова была забраться к нему на колени, как в детстве к отцу. Щетина, которую я уже научилась молниеносно отращивать в присутствии Шальмо, втянулась мне под кожу, и я, осмелев, поделилась с медаром Эганом своим восторгом от Рассветной Песни. То, что происходило сразу после, я постаралась целиком выпихнуть из головы. Не хватало мне поучений – или, еще хуже, жалости.

– Похвально, похвально. У вас все получается, как я посмотрю, меда Ирма. – Вот этого, простого и лаконичного ободрения мне как раз и хотелось, но я рано обрадовалась. – Однако я склонен подробнее обсудить вашу последнюю великосветскую беседу с медаром Шальмо, а также выводы, которые вы сделали из созерцания маленькой водяной феерии пол-аэна тому назад.

Я оторвала от лица льняную салфетку: казалось, она того или гляди затлеет, так горели у меня щеки. Никогда еще столь сосредоточенно я не созерцала узор на столовом фарфоре.

– Да, фион Герцог, разумеется… Извините, фион Герцог.

Последняя моя фраза утонула во всеобщем веселье.

«Они здесь неприятно много хохочут», – подумалось мне, и всем немедля стало еще смешнее.

– Меда Ирма… – Лидан едва мог говорить сквозь смех. – Ваше присутствие… ваше присутствие – неоценимый подарок в этом скучнейшем из замков!

– Не обращайте на них внимания, сокровище вы наше… Это все – совершенно любя!.. – добавила Ануджна, сверкнув всеми своими белоснежными зубами.

– Избыточный смех во время трапезы вредит пищеварению. – Слова Герцога немедленно утихомирили учеников, но лесной пожар их веселья все еще потрескивал сучьями – все продолжали хихикать исподтишка. – Не смущайтесь и не сердитесь на них, милая Ирма… Терпение, фионы, – и кое-кто из вас, весельчаков, еще отведает ее перца, помяните мое слово. – Медар Эган обвел стол лукавым взглядом. На ком он дольше задержался, не возьмусь сказать, но, кажется, я все-таки успела заметить.

Когда все поднялись из-за стола, я попыталась улизнуть потихоньку вместе с дамами, но то была наивная неумелая попытка увернуться от неизбежного. Герцог позволил мне дойти до самых дверей – и совершенно спокойно окликнул меня:

– Вы обещали мне разговор, меда Ирма. – Я замерла как вкопанная. – Только не повторяйте вашего «извините, фион Герцог», м?

– Да, фион Герцог…

За моей спиной закрылась дверь, но я все-таки расслышала, как прыснул несносный Шальмо.

Глава 16

– Расскажите же мне, что такого случилось с вами, пока Шальмо… э-э… выказывал вам знаки внимания нынче утром в аэнао?

Ну вот, опять я смущаюсь и робею перед этим человеком. Нашу гадкую перепалку с вамейном он изволит именовать «знаками внимания»? Что, Рид Великий, он имеет в виду?

– Прошу простить меня, фион Герцог, быть может, вы неверно осведомлены, но Шальмо меня очень огорчил – оскорбил совершенно ни за что и прилюдно.

– Нет-нет, я не сомневаюсь в достоверности того, что услышал о сегодняшнем утре. Позвольте заметить вам, драгоценная фиона, что это вы неверно осведомлены о произошедшем.

Последняя фраза окончательно загнала меня в тупик. Я воззрилась на Герцога, ожидая дальнейших объяснений.

– Предлагаю вам взглянуть на случившееся с другой галереи. Вообразите, если бы Шальмо произнес свою тираду не на фернском, а на родном вамейнском. Каково бы вам было?

Я послушно представила себе такой разговор и ответила:

– Вероятно, ничего особенного я бы не почувствовала. Я бы, конечно, решила, что он чем-то раздражен и насмешничает надо мной, но меня бы это почти не тронуло.

– Именно. Громовые раскаты над крышей бессловесны и невнятны человеческому уху – не таят ли они в себе угрозу бури?

– Разумеется, да.

– Но вам не приходит в голову оскорбляться, заслышав гром, не так ли?

– Нет. Гром же обращается не ко мне лично, а Шальмо… Ну и потом – я все-таки в своем уме… Простите за резкость, Герцог.

– Не стоит извинений. Шальмо, предположим, тоже обращался не совсем к вам. Получается, что, обидевшись на Шальмо, вы были, как сами изволили выразиться, не в своем уме?

Услышь я эдакое от кого-нибудь еще – вспылила бы. Но уже вплыла в предложенный поток и, кажется, впереди замаячили берега понимания. Помедлив, я ответила:

– В некотором роде так. А к кому же еще он обращался, если не ко мне? И да – мне приходилось замечать, что гнев сужает мой мир до размеров амбразуры, в которую видно только моего обидчика, и я могу только целиться по нему, не размышляя… Словно теряю рассудок.

– Замечательная наблюдательность, меда Ирма. Теперь посмотрите пристально. Лишь хрупкий налет знания фернского – о, не вспыхивайте так, Ирма, ваше умение изъясняться и писать стихи не имеет в данном случае никакого значения – отравил чистые воды вашего сознания. Потому что вы якобы поняли, что и кому сказал Шальмо. На самом же деле своего ума у вас в тот момент не было нисколько. Потому что иначе вы бы отнеслись к тому, что наговорил вам наш общий друг, как к грому за окнами. То, что заставило вас гневаться и позднее проливать слезы, – не от вашего ума.

– А от чьего же, в таком случае?

– Назовем его «умом взаймы». То, что вам одолжили ваши родители, кузины, тетки и гувернантки. То, что не пришло в мир вместе с вами. То, что вы старательно и столь успешно освоили за ваши краткие годы земной жизни, и как раз то, что заставляет вас снова и снова страдать от смущения, вспыльчивости, робости и всех остальных «творений» вашего заимствованного ума, когда уж и говорить-то не о чем – утекла вода. – Герцог помолчал, словно разглядывая мое лицо, а затем продолжил: – Все это применимо и к тому, что и как вы успели подумать, пока подглядывали за невинными утренними забавами на воде… Тут же, вмиг, Ирма, ловите скорее за хвост шалую эту мысль, что выпорхнула из-за слова «подглядывали». Тень ее крыльев – пятна у вас на щеках, ее клюв целит вам в живот. Чувствуете, как он вдруг напрягся? Эта птица – лазутчик ума взаймы. Вас уже учили в детстве, что подсматривать нехорошо. Тем более – за голыми купальщиками. Кто кем крутит? Хвост собакой или собака – хвостом?

Я вдруг услышала отцовский голос: отчитывая меня, граф Трор говорил вдвое тише обычного, и от этого делалось только хуже. Я давилась отравой стыда: меня однажды выпороли за подглядывание!

– Вот-вот. У вас, я вижу, получается. А теперь послушайте, меда Ирма. У вас есть глаза – это означает, что вы имеете полное право видеть. Это так просто. И второе. Рид пришел нагим. Впрочем, как и все мы, включая вас, кстати. А теперь отправляйтесь на башню над залой. Присоединитесь к нам, когда удостоверитесь, что ваши глаза вам не лгут, а созерцание наготы не вредит вашему юному здоровью. Воздаяния не последует – по крайней мере, ни от кого из здешних, могу пообещать письменно.

Герцог дал мне знак, что аудиенция окончена, и отвернулся к камину, а я отправилась исполнять, что велено.

Глава 17

Проведя на башне весь день, я бесшумно вернулась к себе, когда стемнело. Повертела в руках «Житие», и мне показалось, что, открой я его сей миг, слова стекут на пол чернильным дождем и книга останется пустой и чистой. Я взялась за дневник, записала, как смогла, сегодняшнее. Волшбой письма не дуло давно, однако я, в общем, смирилась с тем, что нельзя требовать от жизни, чтоб наливала в чашку «с горкой». Все равно прольется за край.

Ничто привычное не осталось на своем месте, и самый главный текст моей жизни, написанный на родном фернском, неумолимо обращался в россыпь чужих непонятных звуков. Мои «вижу» и «чувствую» противостояли моим «знаю» и «помню». Я попыталась обратиться к Риду, но мне было нечего добавить. Мы всё сказали друг другу там, на башне… Друг другу! Вот те на: за одно это меня впереди ждет пара бесконечностей в рабстве в алмазных копях Всемогущего, если верить брату Алфину. Я вообразила его рыхловатое лицо: редкие бровки негодующе сведены, глухой суровый голос клянется, что все будет доложено отцу и не избежать мне розог, а он, Алфин, не станет заступаться за меня перед Ридом, когда придет мое время. «Рабство Тикка – навеки, фиона! Навеки!» Но куда-то делся весь трепет – а ведь сколько раз в детстве тонула я в ледяном ужасе при одном упоминании о возмездии Всемогущего. Теперь же я вполне могла бы даже надерзить Святому Брату. Нестерпимо хотелось поговорить с кем-нибудь. И этот «кто-то» не заставил себя долго ждать: вскоре ко мне в дверь негромко постучали, и, заранее улыбаясь, я поспешила открыть. Ко мне, оказалось, пожаловал Анбе.

– Добрый вечер, медар! Чем могу?…

– И вам, драгоценная меда, – хотя вернее было бы сказать «доброй ночи»! Вы столь громко желали компании, что я решил ее вам составить. Не желаете ли побыть недолго на воздухе?

Я не стала говорить ему, что и без того провела весь день «на воздухе». Точнее, на пронизывающем ветру, на башне. Но его визит доставил мне столько радости и был так желанен, что я совершенно не против была снова вдыхать зимнюю стынь.

Мы вышли на галерею – нырнули в чернильницу ночи. Шелестел дождь. Воздух, густой, как похлебка, мигом пропитал одежду. Слабые блики от огней со двора слизнули с лица Анбе разом все узнаваемое, лишили привычных черт. Передо мной предстал совершенный незнакомец.

– Вы скучаете по дому, меда Ирма?

– Да, медар, – через силу произнесла я. – Когда начинает казаться: вот, я вроде бы знала все, а теперь – будто совсем ничего. Когда негде спрятаться от вопросов. Ведь я могла бы прожить свою жизнь совершенно счастливо. Думая обо всем, как полагается, а не как сей миг, – безмятежно прожить, понимаете? Правда же? Могла бы?

– У жизни есть некоторые сложности с сослагательным наклонением, маленькая меда, – вполголоса проговорил Анбе. Почему-то не задело меня это словечко «маленькая», хоть я была уверена, что мы почти одногодки. – Но тем не менее – да, могли бы. В самом деле, приглашение – таинственная штука. Их много, каждому приходит, и не по разу. Но есть и вот такие, как с Герцогом. Удивительные и оглушительно громкие. Не пропустишь, не проспишь. Но некоторым все же удается… У вас был жених, меда Ирма?

Неожиданно. И все же я почти не слетела на повороте.

– Был… Вот вы сами говорите так, будто само собой разумеется, что моя жизнь уже распалась надвое, необратимо. – Мне вдруг стало грустно и холодно. – Да, у меня был жених. Ферриш. Старый друг, замечательный, милый сердцу. Почти брат. Великий фантазер и затейник. Первый бунтовщик против брата Алфина.

– Брат Алфин – ваш наставник из Святого Братства, надо полагать?

– Да-да. Знаете, Анбе… Ферриш очень любит… в смысле, любил… меня. – Я произнесла эти слова, и все внутри вдруг стиснуло и онемело, будто меня уже нет в живых. – По эту сторону жизни я, похоже, никому не нужна. – Мне стало пусто и холодно.

– «По эту сторону», как вы изволили выразиться, Ирма, все только начинается. И вот это «нужна» – не играйте в эту игру. Жизнь вам досталась даром, а вот ее смысл – вовсе нет. И я бы остерегался, предложи мне его кто-нибудь в подарок. Я не предлагаю вам верить в то, что вы будете нужны – и притом так же, как некогда Ферришу.

Пассаж про смысл жизни я запомнила, но подумать про него решила погодя.

– Вот именно. Я хочу просто любить и быть любимой. Мужчиной. Страстно, пылко, до самой смерти. Этого же достаточно, разве нет? – Странный некто произносил эти слова за меня, а дальше я почти перестала узнавать собственный голос: – И чтобы Рид забрал меня после смерти не в свои алмазные копи в тяжкое рабство, а дал мне резвиться на его горных лугах и вечно играть с цветами.

Анбе повернул ко мне голову. Влажно прошептали по его отсыревшему платью темные косы.

– Ирма… Вам стоит разобраться, чего же вы на самом деле хотите. – Ночь между нами нагрелась от его улыбки. – Мне кажется, я беседую и с вами, и с братом Алфином одновременно.

Я осеклась. Анбе был прав.

– Не знаю, медар. Ничего не понятно мне здесь, а раньше, кажется, было.

– Ну, допустим, с той памятной ночи, когда вас принесло в замок, путаницы прибавилось ненамного: весь этот балаган, что бы вы себе ни думали, существовал у вас в голове всегда. А в отношении загробной жизни у меня к вам другое предложение: не бесконечной прогулки средь горных трав посмертно желаю я вам, а… как вы сказали?… «Страстно, пылко, до самой смерти» – но прямо с Ридом, и забудьте о посредниках.

Я прикусила язык и испуганно вжала голову в плечи.

– Вы что такое говорите, Анбе! Даже здесь, в этом… – чуть не сказала «сумасшедшем» – …доме!

Анбе негромко хохотнул:

– Ирма, вы обворожительны в своем юношеском невежестве.

Я вздохнула и надулась:

– Я уже успела привыкнуть к тому, что меня тут держат за паяца. Не обессудьте, медар Анбе, но я не напрашивалась вам во взысканницы.

– Да ну вас, меда Ирма! У меня и в мыслях не было обижать вас, можете сами прислушаться. Все ответы будут вашими: они уже в пути, просто не все легко переходят на галоп.

Отчего-то хотелось ему верить. Отчего-то стало чуть спокойнее.

– Тогда что же все-таки вы имели в виду под… э-э…

– Любовью с Ридом?

– Ох… Анбе, говорите же тише!

– Меда Ирма, перестаньте так волноваться – никто здесь не собирается жечь вас живьем. И я, к сожалению, пока не смогу рассказать вам многого. Простите, что раздразнил ваше любопытство: мне казалось, Герцог раскрыл вам больше разных… хм… не могу даже назвать их «секретами» – когда их узнаёшь, сразу понимаешь, что никакие это не секреты. Но если кратко, то, пожалуй, так. Рид – всего лишь имя. Название некоего качества. Как, например, сладость. Сладость есть в тысяче вещей, даже совсем вроде бы не сладких, когда пробуешь впервые. Понимаете?

– Не уверена. Продолжайте, прошу вас.

– Но стоит только распознать тонкую эту сладость – и любое блюдо станет вам десертом. Рид – вкус карамели во всем.

Собственная бестолковость донимала меня все сильнее:

– Простите, Анбе, но я действительно не улавливаю. Хоть и очень стараюсь, – добавила я осторожно.

– Не огорчайтесь. Я тоже понял не сразу. – Не успела я вздохнуть с облегчением, как Анбе продолжил: – Вот вам шарада потруднее: как вы сами справедливо заметили, вам – и не вам одной – хочется любви. А она – не чувство. Вернее, не чувство человека к человеку.

Аэна не легче следующей. Отложим и это на потом, а пока надо просто выжать Анбе досуха:

– А что же?

Ответ дали не сразу. Анбе подбирал слово.

– Это – как дышать.

Блестящее дополнение к моему собранию головоломок. Мы помолчали. Спать не хотелось вовсе. Напротив – стоять бы здесь до самого рассвета, до первых птиц, и упиваться этим странным удовольствием – просто слушать, разговаривать и разрешать себе блаженное непонимание.

– Расскажите, медар, как вы попали в замок.

– О, это долгая история, Ирма. Как раз до Рассветной Песни.

– Вот и замечательно! В самом деле, не идти же спать на какие-то жалкие сто мигов, не так ли?

Мы оба понимали, что до рассвета мигов совсем не сто.

– Ну вы и лиса, маленькая меда. Ладно, постараюсь уложиться в ваши миги.

Анбе ненадолго исчез в воспоминаниях, а я слушала плеск агатовых капель в бочках под водостоками – смутную поступь ранней зимы по ею же наплаканной воде.

– Рос я довольно замкнутым ребенком. Нас у родителей было пятеро, я – младший. Род обеднел еще за пару поколений до меня, но отец не продавал ни пяди наших угодий. Во многом – из гордости, но более всего потому, что в наших лесах водилось несметное количество дичи. Все Л’Фадины слыли завзятыми охотниками…

Я немедленно вспомнила эту фамилию. Л’Фадины! Некогда – поставщики королевского стола!

– Про Л’Фадинов говорят, они рождаются в седле и с колчаном за плечами. Мои старшие сестры – ни дать ни взять эльфийские царицы: неукротимые, азартные, яростные охотницы. Обе вышли замуж с некоторым трудом, до того непросто было найти женихов им под стать. Сами знаете – кровь фернов за последние двести лет разжижилась до крайности. Особенно мужская. А мои сестрицы оценивали мужчин, как примеряются на базаре к молодым жеребцам. Не говоря уже об очень скромном приданом…

Сколько себя помню, старшие били дичь десятками голов за одну охоту. Псарня занимала половину дворовых служб, остальное – конюшни. В поместье обсуждали исключительно прыть только что купленных молодых гончих – или поголовье лосей и кабанов, или скорострельность новых арбалетов. Не могу сказать, что мне были противны эти разговоры. Нет. Они просто не вызывали во мне ровным счетом никакого интереса, и на семейных застольях я просиживал безъязыким истуканом. Иногда казалось – родня толком не помнит моего голоса. Но тем не менее родители и сестры меня по-своему любили, особенно мать, и, к моей вящей радости, почти не обращали на меня внимания. Вплоть до моей первой охоты.

Мы загоняли дикого кабана. То была парадная охота – палую листву с нами топтали лошади еще трех соседских семей, и отец вовсю красовался перед ними. Своими собаками, лошадьми, егерями, угодьями. И своими удалыми детьми.

Лесная удача благословляла наши ягдташи: походя забили с дюжину зайцев, и я уже не помню, сколько крупной птицы. И довольно бы, и хватит уже. Но отец, войдя в раж, был совершенно неуемен. Я знал, что лишь густые сумерки смогут остудить его пыл. Мне вдруг стало не по себе: я горячил свою лошадь и не уступал отцовой ни головы, и видел его налитые кровью глаза, его искаженное кровожадным азартом лицо. Мне казалось, что встречный ветер стирает с него все человеческое.

Мы преследовали зверя так долго, что он в конце концов выбился из сил. Егеря успели ранить его, и кабан уже давно метил кровью желтеющую траву. Довольно скоро мы прижали его к скалам. Кабан заметался. Еще два арбалетных болта застряли у него в шкуре. Мы подъехали совсем близко, и отец вдруг велел мне спешиться.

Я повиновался. Кабан бился в нескольких шагах от меня, капая розовой пеной с клыков. Я смотрел в его налитые бессильной яростью и ужасом глаза.

«Размозжи ему голову, сын», – приказал отец, и я понял, что он вздумал устроить мне фаэль д’акасс[22]22
  Фаэль д’акасс (дерр., букв.) – посвящение в мужи.


[Закрыть].

До того дня ни одно живое существо я не лишил жизни умышленно. И вот стоял теперь над этим страдающим телом, а вся охота ждала, чтобы младший Л’Фадин поступил как настоящий мужчина-охотник. На меня вдруг навалилась снеговая тишина. Время отняли у меня, увели землю из-под ног. Охотничий топорик не тянул руки, воздух остановился у губ, небо присело надо мной, замолчали босые деревья. Я видел только глаза моего кабана. Которого, по обычаю, мне предстоит освежевать самому. И я знал теперь, что брат Муцет врал мне, и Рид никого не оставил без души.

– Вас страшило отнимать жизнь? – Я сама себя еле слышала.

– Нет, меда Ирма. Не мысль о том, что сей миг отниму жизнь, поглотила меня. Мне словно явлен был волшебный фиал, а в нем – эссенция самой кабаньей жизни, ее смысл, ее суть. Я не услышал ни слов, ни звуков, не прочел звериных мыслей, но будто сам лежал на жухлой траве, истекая предсмертной пеной. Мы были единым целым. Мы узнали друг друга, и знание это прострелило меня, и я, словно выхватив сгусток жизни этого зверя самым сердцем своим, выпустил его, как почтового голубя, из груди – в холодеющий воздух. Жизнь эта, будто крошечная шутиха, пронзила воздух надо мной, обдав мимолетной волной тепла. И восторгом освобождения, и бессмертия, и силы. И всё… осветилось. Кабан был мертв. Я взглянул на отца, все еще улыбаясь: «Он мертв. Его незачем добивать».

«Ты – червяк, а не мой сын, ясно? Ты должен был убить его сам, а не стоять и дожидаться, пока он издохнет». – Отец бесновался, слова из него сыпались ледяные, но, казалось, осенняя листва от них тлела. – «Едем домой. Я еще поговорю с тобой, слизняк Л’Фадин!»

Охота сдержанно захихикала. Мой отец в ярости пришпорил коня.

На пути назад я сильно отстал от всех. Мне было все равно. Впервые в жизни меня не страшил отцовский гнев. Я знал, что меня будут сечь: розгами отец вколачивал в нас житейскую мудрость – и все равно, дочь заголяла перед ним зад или сын. Я был совершенно пьян. Пьян той безмерной радостью, которую пережил благодаря тому кабану. Моему первому учителю. Лес вокруг совершенно преобразился. Надо мной, вокруг, рядом и далеко, била крыльями сама Жизнь. Я не помню, как держался в седле. Все, чего касалось благословение дышать, мерцало и трепетало на мили окрест – и в моей крови. Яростная жажда существования летела надо мной незримым верховым пожаром. Я спал наяву. Жизнь всегда побеждает, а смерть всегда освобождает, – кричал и пел немой прежде лес, и в этом, а не в пыльных пустых словах брата Муцета, был подлинный смысл. Будто все живое нетерпеливо ждало моего пробуждения и теперь взахлеб говорило со мной.

Отец выдрал меня нещадно. Собственноручно. Я равнодушно стерпел наказание, не противясь, не извиняясь, не моля о пощаде. С того дня я обрек себя на одиночество в семье, на бесконечные насмешки. Мать пыталась вступаться за меня, но отец вскоре прилюдно запретил ей меня опекать. «Это семейное позорище может быть хоть как-то смыто, когда мозгляк сам загонит и убьет что-то приличное!» Вердикт отца был окончателен и не подлежал обжалованию.

В своей отлученности я нашел совершенное прибежище.

Оставался один в лесу, сколько мне заблагорассудится. Пусть и единственный сын, я утратил всякую ценность в глазах семьи. Опозорил отца в глазах соседей. Не бил дичь. И не был главным наследником. Никого не заботило отныне, что со мной и где я. И я не тосковал. Ну, быть может, лишь самую малость.

– Сколько же лет вам было тогда? – спросила я.

– Двенадцать, меда Ирма.

– Рид Милосердный, совсем ребенок!

– Да-да, почти как вам сей миг, – улыбнулся Анбе.

– А что же было дальше? – Я пропустила мимо ушей этот двусмысленный комплимент.

– Я стал уезжать все дальше от родового гнезда. Сама жизнь неудержимо тянула меня в бесцельные странствия по округе. И вот однажды, почти заблудившись, я наткнулся на крошечную сторожку вдалеке от всех хоженых охотничьих троп.

Коновязь была новенькой, и сам домик выглядел так, будто незримые для меня лесничие не оставляли его надолго. Дверь стояла незапертой. Я вошел и огляделся. Вполне обычный охотничий домик с ожидаемо незатейливой утварью. И лишь обилие темно-синего в обстановке, весенние сумерки под этой крышей, заворожили меня совершенно, прямо с порога.

Вдруг с потолочных балок донеслись тихая возня и чириканье: небольшая лазорево-голубая птица скакала по темному мореному дереву. Птица нимало не испугалась меня, не удивилась моему появлению.

Весь раскрывшись ей навстречу, я силился постичь, что она здесь делает и как у нее вообще обстоят дела. Птица была счастлива и довольна жизнью. Очень скоро спустилась ко мне, и мы с удовольствием уставились друг на друга. Я поискал в карманах, чем бы ее угостить, наскреб горсть семян и хлебных крошек и протянул ей подношение. И вот она уже устроилась у меня на запястье и даже позволила себя погладить. Неудивительно: с тех пор как я остался один на один с великой Жизнью, ко мне на плечи спускались самые разные крылатые, иногда – и без моей просьбы. Но эта птица была чудом из чудес. В фернских лесах не водится такая краса. Она переливалась всеми оттенками аквамарина, а пух на груди отливал древней сталью. И только макушка с лихим хохолком – золотая, как одуванчик. Мне показалось, что птица кокетливо давала себя разглядывать, и я прямо-таки влюблялся в нее все больше. В мои четырнадцать она стала, наверное, моей первой ассэан[23]23
  Ассэан (дерр.) – пылкая, но преходящая влюбленность, свойственная юности.


[Закрыть].