Текст книги "Её цветочки"

– Если он был таким чудовищем, то почему же она не бросила его?

Мисс Кэвендиш удивленно вскинула свои редкие брови.

– Зачем ей было это делать? Ведь дом принадлежал ей, тем более после смерти Монти, как бы печально это ни звучало. – Она пристально посмотрела на Фрэнсин, затем покачала головой. – Господи, выходит, ты ничего не знаешь… Неужели твоя мать никогда не рассказывала тебе о той сделке, которую с Джорджем заключил твой дед?

– Мой дед? Он умер, когда я была младенцем. Я его даже не знала.

Мисс Кэвендиш долго молчала, затем заговорила опять:

– Это ни для кого не было секретом. Старый Туэйт был тот еще фрукт, особенно после того, как умерла твоя бабушка. Элинор тогда было лет двенадцать или около того. У него были старомодные взгляды, и он был помешан на вашей усадьбе, как и все Туэйты. Ему непременно хотелось, чтобы она осталась собственностью вашей семьи, чтобы ваш род не угас. А это было проблематично, ведь из наследников у него имелась только одна-единственная дочь. И ему пришло в голову выдать Элинор замуж за одного из тех Туэйтов, которые жили на берегах озера Алсуотер, из его дальней родни.

– За моего отца? – уточнила Фрэнсин, пытаясь уследить за этим рассказом об истории ее семьи, которой она никогда не знала.

Мисс Кэвендиш кивнула.

– У Джорджа была та же фамилия, и он приходился старику какой-то водой на киселе. Кто бы мог вообразить, что какая-то там фамилия может быть такой ценной… Но для старика Туэйта она была всем. И Джордж сразу же ухватился за такую возможность, ведь ему было уже за тридцать, а он так ничего и не добился, – и тут появляется старик Туэйт и предлагает этому дармоеду жениться и заиметь большой помещичий дом. Но хрыч был ушлым и, думаю, понимал, что из себя представляет Джордж. Он заключил с ним договор, по которому Джордж мог получить усадьбу только при том условии, если у него и Элинор родится наследник мужского пола, но и даже тогда усадьба должна была достаться Джорджу только после того, как этому наследнику исполнится пять лет.

– Но почему же мама не сказала «нет»? – в ужасе воскликнула Фрэнсин.

Старая дама пожала плечами.

– Джорджу очень хотелось получить все, и он умел быть на редкость обаятельным, когда ему того хотелось. Они поженились, когда Элинор было всего семнадцать лет. И Джордж определенно делал все, чтобы произвести на свет наследника, – Элинор все время ходила беременная. Но у них рождались только девочки, и постепенно Джордж стал относиться к жене враждебно. Он винил ее в том, что она рожает только дочерей, но, пока старик Туэйт был жив, не решался поднять на нее руку.

Она замолчала и, скривившись, сглотнула, как будто эта история несла в себе яд.

Фрэнсин была охвачена ужасом – неужели она так мало знала о матери? Неужели отец и дед вступили в такой ужасный сговор только ради того, чтобы Туэйт-мэнор остался во владении тех, кто носит фамилию Туэйт, а мать с этим согласилась, что и сделало ее несчастной?

Мисс Кэвендиш откашлялась и улыбнулась Фрэнсин.

– Разумеется, после рождения Монти дело пошло немного лучше, но теперь Элинор и Джордж уже так ненавидели друг друга, что обратной дороги не было. – Она вздохнула. – А когда Монти погиб, все планы Джорджа вообще пошли прахом. Думаю, он намеревался продать усадьбу, как только Монти исполнилось бы пять лет.

– Расскажите мне о Бри, – прошептала Фрэнсин, чувствуя, как у нее срывается голос. – Какой она была?

Мисс Кэвендиш улыбнулась все такой же искренней улыбкой.

– Она была еще той штучкой. У нее были длинные волосы, рыжие, как огонь, и такой же огненный темперамент. Но она многое унаследовала от твоего отца – и это очень тревожило твою мать, потому что Бри отвлекала его внимание от младших девочек… Ты очень тесно общалась с Бри, вы с ней были не разлей вода. Агнес так ревновала из-за того, что Бри предпочитала тебя. Она называла тебя не Фрэнсин, а как-то иначе, потому что не могла произнести твое имя. Как-то странно называла…

– Инжирка. – Имя пришло к Фрэнсин сразу, словно миновав ее сознание, что удивило и мисс Кэвендиш, и ее саму.

– Да, именно так странно.

– А какими были остальные? Розина, Агнес и Виола?

Мисс Кэвендиш снова улыбнулась.

– Они были красотками с рыжими волосами. Туэйтов всегда можно было признать по цвету волос. У меня всегда была слабость к Рози – она была такой милой; я уверена, что она появилась на свет, смеясь. Агнес была настоящей командиршей, не то что Виола, которая всегда была мягким ребенком. Все вы были так непохожи друг на друга… – Она улыбнулась Фрэнсин. – А ты всегда была серьезной. И чересчур умной. Ты и теперь слишком уж серьезна.

Чувствуя, что ее переполняют эмоции, которым она не может дать волю, поскольку иначе ее просто разорвет, Фрэнсин открыла было рот, но обнаружила, что ее горло сжимает ужас. Наконец у нее вырвалось:

– Но почему я ничего не помню, мисс Си? Из моей жизни был вырван огромный кусок. Настоящая трагедия, – добавила она, потому что не могла говорить об этой жестокой истории иначе, – которая должна была бы неизгладимо отпечататься в моей памяти, однако у меня не осталось никаких воспоминаний. Почему же моя мать лгала мне? Я так верила ей… – Ее голос сорвался, лицо исказилось. – Вы были самой близкой ее подругой. Стало быть, вы…

– Прости, дорогая, но нет. Я пыталась поговорить с Элинор после того, как это произошло, пыталась заставить ее открыться, но она не хотела. Она так ничего и не сказала ни о твоих сестрах, ни о малыше Монти. А если я заговаривала о вашем отце, она просто уходила. Из всех чувств, которые она питала к этому мужчине, в ней осталась только лютая ненависть.

Мисс Кэвендиш покачала головой и сжала зубы, как будто тоже ненавидела его.

– И на этом дело не закончилось – она избавилась от всех его фотографий, от всей его одежды. Избавилась от всего, что напоминало ей о детях и муже, как будто это было ей невыносимо. – Мисс Кэвендиш подалась вперед и положила ладонь на предплечье Фрэнсин. – В ту ночь часть души твоей матери умерла, Фрэн. Потом она так и не стала прежней – и разве можно ее винить? Потерять пятерых детей за одну ночь – этого не выдержала бы ни одна женщина. Но она была хорошей матерью для тебя и Мэдди. Она жила ради вас. Пусть это утешит тебя.

– А она пыталась отыскать Агнес, Розину и Виолу?

– Она не переставала теребить полицию, чтобы они нашли Джорджа. Она очень хотела найти его, чтобы вернуть своих девочек. Но мало что могла предпринять сверх того, что могла сделать полиция. А полиция старалась, я это знаю… Мисс Кэвендиш запнулась и нахмурилась.

– Что? – спросила Фрэнсин. – Вы что-то вспомнили?

– Нет, не вспомнила; скорее, речь может идти о впечатлении, которое создалось у меня тогда. – Мисс Кэвендиш сделала паузу, затем заговорила вновь. – Думаю, через какое-то время Элинор поняла, что больше никогда не увидит дочерей. В первые недели она все еще надеялась, что Джорджа и девочек найдут, но время шло, и в конце концов она потеряла эту надежду. Само собой, все мы гадали, что же с ними произошло. На этот счет ходило много слухов, рассказывали всякие нелепые истории. Будто бы кто-то их видел… Но, по-моему, все это был вздор. Джордж увез их далеко, но кто может сказать, куда? – Мисс Кэвендиш похлопала Фрэнсин по предплечью. – Остается только надеяться, что Джордж умер и больше никому не может причинить зла. Сейчас ему могло бы быть за девяносто, ведь он был намного старше нашей Элинор. Но девочки, должно быть, живы и здравствуют.

Даже сейчас Фрэнсин чувствовала себя странно, говоря о своих сестрах и брате. От разговоров о них они не стали казаться ей более реальными; скорее, у нее было чувство, будто речь идет о людях, имеющих отношение к кому-то другому, а не к ней самой. Реальной казалась ей одна лишь Бри, но и ту она знала только как призрак. И в то же время, говоря о них, она начинала осознавать, что потеряла – сестер, которых она не помнила, и маленького братика, который навсегда останется младенцем. Потерянная и забытая семья…

Две женщины сидели молча, думая о том ужасном времени полвека назад, затем мисс Кэвендиш сказала:

– Я устала, Фрэн. – Она и вправду выглядела сейчас еще более немощной, чем когда Фрэнсин пришла, как будто от разговоров о прошлом ее покинули последние силы.

– Да, кстати. – Фрэнсин достала бутылку и протянула ее старой даме. – У этого снадобья крепкий запах – из-за куркумы и имбиря, – но оно поможет вам облегчить боль, когда конец уже будет близок.

– Спасибо, Фрэн. – Она долго смотрела на Фрэнсин. – Значит, ты станешь искать своих сестер?

Фрэнсин удивленно уставилась на старую даму, ведь именно об этом она и думала. И надеялась, что если сестры до сих пор живы, то у них была счастливая жизнь. И что они помнят ее, даже если сама она начисто их забыла.

Она медленно кивнула.

– Думаю, да. Во всяком случае, я попытаюсь. – Она пожала плечами. – Но я даже не знаю, с чего начать поиски. Ведь все это произошло так давно…

– Найди Сэма Вудхолла – ему известно больше, чем мне. В то время он был молодым человеком, можно сказать, у него молоко на губах не обсохло, но парень он был неплохой. Он был тем Констейблом, который первым явился на место, когда твоя мать обратилась в полицию. Потом из Кендала приехали еще полицейские и приняли руководство на себя, но молодой Сэм был местным парнем, который лучше понимал, как мы тут живем.

– Он все еще служит в полиции?

– Нет, дорогая. Он сейчас на пенсии. Я слышала, переехал в Ситоллер.

Глава 8

К тому времени, когда Фрэнсин вернулась домой, поднялся ветер и дул злобными порывами, предвещая бурю. За ней захлопнулась парадная дверь, и вой ветра остался снаружи; в доме было тихо, как в могиле. Притом здесь стояла духота, как будто окна не открывались годами. И все же тишина пахла электричеством, отдавала озоном.

Подумав, что это объясняется приближающейся грозой. Фрэнсин быстро прошла по пустым комнатам.

– Бри, – позвала она. – Ты можешь выйти. Мэдлин ушла.

Но дом продолжал молчать.

Она вышла во двор, подошла к дубу. Его узловатые ветки раскачивались, бросая капли мороси ей в лицо.

– Пожалуйста, Бри. Мне необходимо кое-что сделать, но вряд ли я смогу сделать это без твоей помощи.

Ветки так качались, что было невозможно разобрать, там она или нет.

Теперь Фрэнсин была обеспокоена по-настоящему. Прежде Бри никогда так не исчезала; самое большее ее не бывало часа два, но она никогда не пропадала на целые сутки. Даже присутствие Мэдлин не могло заставить ее удалиться надолго.

Упав духом, Фрэнсин повернулась к колодцу.

Это был красивый колодец – коническая аспидная крыша над круглым каменным оголовком и бадьей на цепи. Длинная металлическая ручка ворота была покрыта ржавчиной тех многих лет, когда им никто не пользовался.

Фрэнсин пробрала дрожь подавленного ужаса, но из заблокированного подсознания не пробилось ни одно воспоминание о том, как Бри и Монтгомери утонули. Однако она всегда ненавидела этот колодец. Возможно, какая-то часть ее души все-таки что-то помнила, просто это выражалось в виде странного неясного страха, а не в виде ясного воспоминания.

Расправив плечи, Фрэнсин подошла к колодцу и заставила себя заглянуть в него; ветер был так силен, что сбивал ее с ног, и ей пришлось схватиться за кладку, чтобы не упасть. Из него поднимался запах сырости и слышался чуть различимый плеск темной воды о камень. Как же в него попали младенец и семилетняя девочка? Фрэнсин подняла глаза на дуб, неистово раскачивающийся над колодцем. Бри любила это дерево; она всегда приходила сюда, когда бывала расстроена. Не потому ли, что дуб стоит рядом с тем местом, где она умерла?

Вздохнув, Фрэнсин попятилась.

– Бри? – позвала она опять, но без особой надежды. Дуб продолжал качаться и разбрасывать капли воды.

Фрэнсин надеялась, что Бри вернется к тому времени, когда она пойдет сегодня вечером защищать сад…

У нее округлились глаза. Ее рука метнулась к рту.

– О нет! – Вчера вечером она забыла защитить дом! Откровение Мэдлин так потрясло ее, что это вылетело у нее из головы. Неудивительно, что минувшей ночью ее призраки так и не пришли.

Фрэнсин побежала к оранжерее и, схватив мешок каменной соли и пакет измельченных сушеных трав, которых у нее было много, положила их в тачку и быстро повезла ее в сад.

– Пожалуйста, Бри, вернись, – пробормотала она, рассыпая по периметру сада порошок из трав, который тут же подхватывал ветер. – Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста… – шептала Фрэнсин, неистово работая и, несмотря ни на что, надеясь, что ее упущение не нанесло непоправимого вреда. Она обрабатывала сад, решительно разбрасывая каменную соль.

Порыв ветра бросил ей в лицо моросящий дождь. Она выпрямилась, ища глазами что-нибудь такое, что говорило бы о том, что Бри находится рядом. Затем резко повернулась, надеясь уловить такое качание ветки, которое не согласовывалось бы с направлением ветра, или тень там, где ее быть не должно.

Внезапно ветер стих, и, когда она повернулась к кладбищу, воцарилось необъяснимое затишье. Горло Фрэнсин сжалось от ужаса. Угрюмые деревья под свинцовым небом не столько оберегали надгробия, сколько нацеливались на них, как стервятники нацеливаются на падаль.

Фрэнсин отвернулась, не в силах заставить себя подойти к кладбищенской калитке. И вместо этого повернулась к рододендронам, чувствуя, что ее сердце колотится слишком быстро.

Войдя в лабиринт, чтобы больше не видеть кладбища, она повернула налево, потом направо, идя по дорожкам между плотными зелеными стенами. Ноги сами привели ее к старой каменной, одетой мхом скамейке, стоящей в центре лабиринта рядом с неработающим фонтаном. Когда-то изо рта украшающей его статуи Нептуна извергалась вода и падала в каменную чашу, полную лотосов. Но лотосы давным-давно умерли, а от бурой воды в чаше исходил запах гнили.

Фрэнсин сидела на мшистой скамейке и смотрела на Нептуна. Несмотря на царящее вокруг запустение, здесь все дышало покоем и… ощущением счастья.

В ее памяти вдруг всплыло воспоминание, яркое, как моментальный снимок. Празднование дня рождения в летний день… Рядом с фонтаном расстелена клетчатая бело-синяя скатерть… На скатерть поставлен кекс, окруженный гирляндой из хризантем. Возле него на коленях стоит Бри, такая, какой Фрэнсин никогда не помнила ее. Такая реальная, живая, вплетающая в гирлянду последнюю хризантему, а затем с нетерпением поворачивающаяся к дорожке, идущей к входу в лабиринт.

Тяжелые шаги… за пределами лабиринта. Хруст ботинок на гравии…

Фрэнсин повернула голову и прищурилась, как будто сквозь стены из рододендрона можно было разглядеть находящуюся за ним подъездную дорогу.

Бри встала, склонила голову набок и приложила к губам палец, прислушиваясь к шагам. Затем бросилась бежать, легко и уверенно, сначала налево, затем направо.

Фрэнсин последовала за ней. Теперь стены лабиринта казались ей стенами замка, за которыми таятся чудовища и феи, населяющие воображение ребенка. Бри была впереди, она стояла у входа в лабиринт, глядя на дом, казалось, светящийся в ярких лучах солнца и из-за давности какой-то размытый, словно Фрэнсин видела его сквозь мыльный пузырь.

Она вышла из лабиринта, желая во что бы то ни стало удержать это воспоминание и последовать за ним до конца. Вот Бри бежит по лужайке….

– Фрэнсин…

Фрэнсин, едва не вскрикнув от ужаса, резко повернулась, и воспоминание рассеялось, как сон. Она подавила стон досады, увидев Констейбла, идущего к ней по лужайке.

– Вы напугали меня, – осуждающе сказала Фрэнсин.

– Извините. – Он улыбнулся, и в уголках его глаз собрались веселые морщинки. – Я собирался тут кое-что взять и увидел вас. Прежде я никогда не видел, чтобы кто-нибудь стоял так неподвижно.

Она заморгала и отряхнула юбку, запачканную землей. Если не считать светских любезностей, которыми они обменивались при случайных встречах, Фрэнсин почти не разговаривала с этим малым. Она отвернулась, чтобы не смотреть ему в глаза, и уперлась взглядом в кладбище. Напрягшись, быстро бросила кусок каменной соли, который держала в руке, на ближайшую клумбу, затем взглянула на Констейбла и увидела, что тот наблюдает за ней со странным выражением лица. Его взгляд упал на мешок с каменной солью, лежащий на тачке.

Не обращая внимания на его вопросительно поднятую бровь, Фрэнсин стала ждать, что он скажет еще. Они оба смотрели на дом, и, похоже, Констейбл, как и она, не мог подыскать слова.

– Я… э-э… заметил, что ваша башня с часами немного покосилась, – начал он.

– Она находится в таком состоянии уже много лет, – ответила Фрэнсин, недовольная тем, что он посмел критиковать ее дом.

– Думаю, под ней мог просесть фундамент. – Когда Фрэнсин ничего не сказала, Констейбл кашлянул и торопливо продолжил: – И дело не только в часовой башне – у вас вот-вот обвалится крыльцо, поскольку крепления пришли в негодность, и их надо заменить. И еще лестница – ее здорово изъела сухая гниль. И этот фронтон… – Он кивком указал на него.

Фрэнсин посмотрела туда, куда был устремлен его взгляд. В центре балки фронтона выпирали и сильно потрескались.

– Да, дому требуется небольшой ремонт, – согласилась она, пытаясь увидеть свой дом глазами Констейбла. Но у нее ничего не вышло – она слишком любила старое здание, и его недостатки были ей не видны. – Хотя я не понимаю, какое вам до этого дело.

– Я мог бы подправить здесь кое-что, если вы захотите.

Это было великодушное предложение, и, услышав его, Фрэнсин удивленно заморгала.

– Почему вы предлагаете мне это?

– Потому что вашему дому требуется ремонт.

– Я понимаю, что ему требуется ремонт, но почему этим хотите заняться вы?

Явно опешив, Констейбл оторопело покачал головой.

– Потому что ваш дом превращается в смертельную ловушку. Если вы не отремонтируете фронтон, и притом быстро, вся эта сторона дома обрушится. Там находится гостиная, и если в это время кто-то будет в ней находиться, то он погибнет. А если обвалится часовая башня, то пострадает второй этаж и, возможно, фасад. Эти части здания наиболее конструктивно ненадежны; есть и другие, более мелкие проблемы, но именно эти части требуют безотлагательного внимания.

– Это старый дом, и, разумеется, в нем имеются кое-какие проблемы. Но мне не нужна ваша помощь, – твердо сказала Фрэнсин. – В Хоксхеде есть строитель, устраивающий меня по всем статьям.

Это, разумеется, была ложь. Единственному строителю, которого Фрэнсин знала, было за восемьдесят, и он не смог бы даже подняться по приставной лестнице, не говоря уже о том, чтобы отремонтировать дом, построенный пятьсот лет назад.

Констейбл кивнул и огляделся по сторонам, будто ища новый способ завязать разговор, такой, который не вызвал бы у Фрэнсин раздражения. Она видела его колебания и пожалела о том, что говорила так резко. Судя по всему, он искренне хотел ей помочь. Уже одно это сбивало ее с толку, но еще больше она была смущена тем, что ей хотелось принять его помощь.

Фрэнсин смягчилась.

– Я собиралась пойти на кладбище. – Когда рядом с ней был Констейбл, она чувствовала себя куда более смелой, и теперь, произнеся это вслух, сможет заставить себя все-таки сделать то, что внушает ей такой страх.

– Я видел его. Мне нравятся кладбища. В них есть некий грустный покой.

– Вам они нравятся?

Он улыбнулся.

– Мертвые не могут причинить тебе вреда, и они молчат. В Лондоне я часто хожу на наше тамошнее кладбище, чтобы просто быть подальше от сутолоки большого города.

Заинтригованная этим мужчиной, который ходил на кладбища в поисках уединения, Фрэнсин выпалила:

– У вас там кто-то похоронен?

Констейбл ответил не сразу.

– Да, моя жена… Она умерла четыре года назад… у нее был рак мозга.

– О, простите. – В памяти Фрэнсин всплыли фотографии улыбающейся женщины, которые она видела в его комнате. Фото говорили о воспоминаниях, о любви, которая пережила смерть. Этот человек ей определенно нравился.

Он вздохнул.

– С этим ничего нельзя было сделать. В конце концов смерть стала для нее избавлением.

Фрэнсин никогда не знала, что надо говорить в таких случаях. Обычно она избегала разговаривать с людьми, так что перед ней редко вставала такая дилемма, однако сейчас она испытывала огромное сочувствие к этому человеку, которого едва знала.

– Вы не будете против, если я схожу с вами на кладбище перед тем, как вернусь к работе? – спросил Констейбл, когда она продолжила молчать. – Я хотел туда зайти, но не стану делать этого без вашего разрешения. Ведь семейное кладбище – это личное пространство.

Фрэнсин охватило облегчение. Сама она была слишком горда, чтобы попросить его сопровождать ее, но вполне может принять его предложение.

– Если хотите.

Фрэнсин подождала, пока он не двинулся по дорожке, ведущей к кладбищу, но чем ближе она подходила к кладбищу, тем тяжелее становились ее ноги. От паники по ее коже бегали мурашки, и она едва не повернула назад.

Но Констейбл уже толкал калитку. Та издала ужасающий скрип. Он оглянулся через плечо и улыбнулся.

– Хорошая у вас калитка, от нее так и веет жутью… Что с вами? – спросил он, увидев ее смертельно бледное лицо.

– Все в порядке, – пробормотала Фрэнсин. – Просто, в отличие от вас, я не люблю кладбища.

– У вас испуганный вид.

– Ничего я не испугана! – Ее руки сжались в кулаки, и она, пройдя мимо него, вошла в калитку, удивившись своей собственной смелости.

– Здесь похоронена вся ваша семья?

Фрэнсин кивнула, потому что страх так стиснул ей горло, что она не смогла выдавить из себя ни слова.

Констейбл опустился на корточки перед ближайшим надгробием. Фрэнсин смотрела на него, вытаращив глаза; ее охватил такой страх, что ей казалось, что если она отведет от него взгляд, то выбежит с кладбища и уже никогда не соберется с духом, чтобы вернуться сюда.

– Джеремайя Десмонд Туэйт, – вслух прочел Констейбл. – Родился в тысяча восемьсот двадцать третьем году, умер в тысяча восемьсот семьдесят шестом. Покойся с миром. – Он провел пальцем по полустершейся надписи.

Удивленная тем, что это имя ей знакомо, Фрэнсин вновь обрела дар речи.

– Он написал «Хроники Туэйтов», – хрипло произнесла она.

Констейбл засмеялся.

– Значит, в вашей семье тоже есть записи о ее истории? – Он покачал головой. – Как далеко в глубь веков уходят эти могилы?

– На пять столетий. – Она сделала шаг к нему. Его безмятежность успокаивала, и ее паника немного отступила. – Моя семья живет здесь с того времени, как первый из Туэйтов – Томас – купил эту землю после того, как были распущены монастыри.

Констейбл улыбнулся ей.

– Как это замечательно – иметь такие корни… Моя семья происходит с Ямайки, но из всех моих предков я знаю только бабушку. И понятия не имею, откуда приехали мои предки с другой стороны – мне известно только, что откуда-то из Англии.

Фрэнсин сделала глубокий вдох. Она все-таки пришла на кладбище, и, поскольку не планирует приходить сюда еще раз, ей надо найти могилы Бри и Монтгомери, и сделать это как можно скорее.

Она двинулась было по одной из заросших дорожек, затем застыла, когда Констейбл прочитал:

– «Элинор Мэйбл Туэйт, двадцать третье декабря сорок третьего – тринадцатое июня восемьдесят четвертого. Покойся с миром». Надгробие довольно свежее… Это ваша мать?

– Да.

– Она умерла молодой, ей был всего сорок один год.

– Когда она умерла, мне было двадцать лет, а Мэдлин шестнадцать. – Фрэнсин судорожно сглотнула. Сейчас она впервые видела могилу матери. – Она просто постепенно зачахла. – На нее нахлынули воспоминания о матери, начиная с самых ранних, но теперь, когда она узнала, что у нее были еще четыре сестры и брат, эти образы изменились. – Думаю, после того как мой отец… – Фрэнсин запнулась. – Когда он ушел, часть ее ушла с ним, а может, он в ней что-то убил. – Когда эта последняя мысль пришла ей в голову, она заморгала. – Думаю, ей хватило сил прожить только до тех пор, пока мы с Мэдлин не повзрослели.

– Вы с ней были близки?

Фрэнсин кивнула.

– Она была моей лучшей подругой. – У нее защипало глаза. Она прочистила горло; ей стало неловко оттого, что она так много сказала человеку, которого совсем не знала.

– А как насчет Мэдлин? – спросил Констейбл. – С ней вы близки?

– Нет. Мы с ней отдалились друг от друга. – Над уголком ее рта появилась ямочка, когда она сделала над собой усилие, пытаясь подавить эмоции. – Хотя, если честно, мы вообще никогда не были близки, даже когда были детьми.

Чтобы не дать Констейблу задать ей новые вопросы, она двинулась вдоль рядов могил. Тут имелся кое-какой порядок. Двадцатый век соседствовал с восемнадцатым, могилы семнадцатого века тянулись вдоль одной из сторон ограды, как будто тогдашние Туэйты считали, что те, кто умер раньше и умрет позже них, им не ровня. Самые старые могилы находились в глубине кладбища; их маленькие надгробия стояли косо, похожие на кривые зубы, и были почти полностью скрыты травой.

Отвлекшись от своих поисков, Фрэнсин остановилась между рядами могил и склепов Викторианской эпохи и в изумлении уставилась на них. Они были покрыты ковром из зимующих растений, разросшихся и образовавших гордиев узел из памяти, любви и печали. Хотя в это время года ни одно из них не цвело, каждое из этих растений разговаривало с нею на тайном языке, который она понимала: чистотел говорил о соединении семьи в загробной жизни, колокольчики и нарциссы – о го́ре, одуванчики – о хрупкости жизни, амарант – о вечной любви, и над всеми могилами плакала чахлая одинокая ива.

Над всеми, кроме одной. Ненависть. Потрясенная, Фрэнсин отшатнулась. Эта могила представляла собой всего лишь маленький бугорок без надгробия. Но каждое растение на нем вопило об ужасающей ненависти. Среди георгинов здесь торчал волкобой; Фрэнсин не было нужды видеть его цветы, чтобы знать, что они будут черными, как и подобный скелету розовый куст. Пижма и зверобой говорили о враждебности и злобе. Фрэнсин не сомневалась, что здесь также растут базилик и лобелия. Кто бы ни был похоронен в этой безымянной могиле, его ненавидели, ненавидели люто – и эта ненависть продолжалась и продолжалась, выражаясь в мрачной летописи, написанной языком цветов.

Содрогнувшись, Фрэнсин пошла дальше, пробираясь сквозь заросли толстых лиан и колючих стеблей. Но с каждым шагом она все больше возбуждалась; губы ее шевелились, когда она читала имена на надгробиях. Из-за охватившей ее нервозности Фрэнсин отчасти избавилась от своего страха перед этим кладбищем. Она почти не замечала Констейбла, который отодвинулся в угол и наблюдал за ней с недоумением на лице.

Фрэнсин остановилась перед последним из надгробий и, напрягшись, растерянно покачала головой.

– Их тут нет, – проговорила она.

– Кого тут нет? – спросил Констейбл, стараясь говорить осторожно, нейтрально.

– Бри и Монтгомери. Но они должны быть здесь! – пронзительно и горестно закричала она. – Мэдлин сказала, что они тут, а их тут нет!

– Они лежат вон там, – сказал Констейбл и кивком показал на укромный уголок, где друг к другу жались два маленьких надгробия. – «Бри Элизабет Туэйт, родилась тридцатого сентября шестьдесят первого года, умерла двадцать шестого июля шестьдесят девятого» и «Монтгомери Джордж Туэйт, родился девятнадцатого ноября шестьдесят восьмого года, умер двадцать шестого июля шестьдесят девятого»… Они прожили так мало… И оба умерли в один день.

Фрэнсин, спотыкаясь, приблизилась к их могилам и, упав на колени, неуверенно провела пальцем по выбитым на камне именам.

Констейбл отошел в глубину кладбища, оставив ее наедине с мертвыми. С ее мертвыми. С ее братом и сестрой, которые все это время находились здесь, в нескольких сотнях футов от дома.

Над этими двумя могилками склонилось красивое старое кизиловое дерево. Это было одно из самых любимых деревьев Фрэнсин; летом оно сплошь покрывалось кипенью эффектных белых цветов. На могилке Монтгомери росли крокусы, еще только проклюнувшиеся из земли.

По ее щеке скатилась слеза. Она так давно не плакала, что почти забыла, как это делается. Ее худое тело сотряслось от безмолвных рыданий, и стены, которые она так старательно возводила вокруг себя, начали разрушаться от потока эмоций, будто прорвавшего плотину.

– Прости меня, Бри, – прошептала Фрэнсин.

Она долго стояла перед могилами на коленях, и ее сердце щемила печаль оттого, что, если б не присутствие в ее жизни призрака Бри и не эти два надгробия перед ней, ей казалось бы, что брат и сестра никогда не существовали.