Текст книги "Десять жизней Мариам"

7

Бухта Каролина, залив Квинс, Ямайка

Около 1769 года

Разразился шторм, а потом еще и еще. Темные воды завитками черных волн рвались в небо, сопровождаемые воем ветра и раскатами грома. Бог неба обрушил на нас свой огненный гнев. Солнце исчезло, и небо так потемнело, что непонятно, где кончалось оно и начиналась вода.

Я не могла сказать, сколько часов, дней или недель прошло. Дневной свет, солнце и время пропали разом. «Мартине» прошел через целую череду штормов, каждый из которых был продолжительнее, громче и ужаснее предыдущего. Но я не боялась.

Ветер ревел, теребя, а потом раздирая белые паруса, словно бумажные, раскачивал судно из стороны в сторону, отчего оно то и дело черпало бортами воду, и на палубе оставались лужи. А временами «Мартине» просто ложился набок в бурлящую коричнево-голубую воду, и казалось, что он так и не выпрямится. Лица розоволицых мужчин побелели от страха. Даже тот толстый, которого называли «капитан», был бледен. Мужчины кричали друг на друга, носясь по палубам, привязывая все, что можно было привязать, борясь с массивными парусами и вычерпывая воду. Одни делали руками странные знаки, явно обращаясь к своим богам. Другие перебирали бусы, которые вытащили из карманов, и беззвучно шевелили губами, молясь своему богу, который покинул их точно так же, как мои боги покинули меня. Из недр корабля доносились тихие дрожащие звуки горестной песни. Никаких криков ужаса или молений о спасении. Внизу царило отчаяние. «Мартине» уже покинул места, где нас могли услышать любые наши боги.

Я оставалась прикована в той же маленькой нише, которую когда-то делила с Джери. Ревущий ветер обрушился на меня, словно на соломенную куклу, прижал к стене, а затем подбросил, будто у него были пальцы, и только тяжелый железный браслет на лодыжке удержал меня на месте и не дал пронестись по скользкой палубе и упасть в море. Соленая вода залила лицо, попала в глаза и ослепила меня, неожиданно взбодрив, залила нос и рот. Я начала захлебываться. Прислонилась к стене и принялась молиться царице наших богов Айибе, хоть и знала, что это бесполезно. Но молилась отнюдь не о спасении, а о смерти.

Однако не умерла. И «Мартине» не затонул. Сквозь последний шторм он шел, как танцор с праздника, вздыбив мачты и высоко подняв нос с неповрежденным форштевнем и грациозно покачивая корпусом. Темные воды стали сине-зелеными, небо прояснилось, а солнце, казалось навсегда исчезнувшее из мира, послало жар, чтобы высушить пропитанный водой корабль. И, словно пожимая плечами в ответ отступающему ветру, который теперь отгонял дождь в сторону, «Мартине» в один теплый голубоватый день скользнул в тихую бухту острова Британская Ямайка, скользя по волнам, словно по облаку.

Запах суши я почувствовала еще до того, как увидела ее. В каком-то смысле он был знакомым. Это был резкий запах влажной земли, смешанной с песком, дерьмом и древними мертвыми костями, он защекотал мне ноздри, и я чихнула. Запах, цапнувший меня за нос, исчез так же быстро, как и появился, унесенный легким ветерком. Брызги морской воды, когда-то жгучие и острые, теперь ласкали щеки мягкими прикосновениями и теплыми ароматами, которые я вскоре научусь называть ванильными. Крики залетающих далеко островных птиц я услышала, еще не успев увидеть, как они хлопают крыльями. Розоволицые, словно обезьяны, карабкались вверх и вниз по канатам и бегали по палубе, перетаскивая с места на место то одно, то другое и перекрикиваясь через плечо. На их квадратных лицах читалось явное облегчение, открытые рты щерились желтозубыми улыбками. Первое, что я увидела на острове, был одинокий ствол, давно оторвавшийся от своих корней и земли, выбеленный до цвета кости, хотя местами почерневший, который волны били о берег. Иззубренное, искривленное, это мертвое дерево поднималось и опускалось вместе с ними. Оно было слишком большим и вряд ли приплыло сюда из тех краев, где я жила раньше… с родной стороны. Скорее его принесло откуда-то поближе, из этих новых мест – именно к ним меня готовила Джери, – мест, где у меня еще не было имени и где, как мыслила сестра, мне предстояло пробиваться, применяя свои способности к языкам.

Я сосредоточилась, села и стала внимательно следить за людьми, мелькавшими вокруг. Помахала молодому розоволицему, который пытался научить меня своим словам в обмен на мои, и поманила его к себе. Он был немногим старше меня, его розовое лицо покрывали пятна, мокрые соломенные волосы спутались и свисали мокрыми лохмами. Пахло от него хуже, чем от меня. Но он был дружелюбен и любопытен. И полезен. Последние несколько недель я жадно впитывала его слова (вместе с дополнительной едой, которую он иногда приносил), запоминала их и ждала подходящего момента, чтобы ими воспользоваться. Парень приближался ко мне какой-то крабьей походкой, неуклюже жонглируя двумя квадратными плетеными корзинами, косолапо ступая кривыми ногами и странно раскачиваясь взад-вперед.

Он назвал мое имя, как всегда неправильно его произнеся.

– Что это? Где мы?

Как расставлять слова его языка, я пока толком не понимала, но когда парень кивнул и улыбнулся, стало ясно, что он меня понял.

Корзины, мокрые от морских брызг, начали выскальзывать из его рук. Я бросилась к нему, насколько позволяли ножные кандалы, и мы вдвоем изо всех сил попытались их удержать. А потом перенесли к небольшой башне из таких же корзин.

– Спасибо, – словно пролаял парень. Он тоже пытался понять меня. Он был англичанином, но говорили мы на языке йоруба. Как и велела Джери, свой язык я держала при себе. Лучше, если другие не будут его понимать.

– Что это? – спросила я еще раз, указывая на горизонт, где виднелась зеленая и коричневая земля.

– Вход в порт, – ответил он, – бухта Каролина. Ямайка.

«Мартине» не пришвартовался в порту, а бросил якорь неподалеку в небольшой бухте. Молодой англичанин и его товарищи спустили на воду баркасы и перетаскали в них корзины и прочий груз, тюки ткани, бутылки портвейна и очень много мужчин и мальчиков из племени дагомейцев, игбо и асанте. Когда их везли к докам, предводитель аканов, тот самый, который ругал меня за то, что я скорблю по Джери, издал боевой клич, который подхватили не только его соотечественники, но и дагомейцы. Розоволицым это не понравилось, они побагровели, и один из них заткнул мужчину резким ударом палки по спине. После этого единственными звуками были крики морских птиц, шелест белых парусов на ветру и волны, разбивающиеся о корпуса кораблей, пришвартованных в гавани. На берег Ямайки я так и не ступила. На следующее утро незадолго до рассвета «Мартине» отплыл, его брюхо снова было наполнено грузом – людьми и вещами.

Высокий корабль направлялся на север, в место под названием Саванна, как сказал мне парень с пятнами на розовом лице, гордясь тем, что говорил со мною, как он считал, моими словами. «Мартине» следовал от острова к острову, не останавливаясь, двигаясь от одного темно-зеленого пятна к другому, словно переходя мелкую речку вброд по камням. Бурлящие, злые темные воды остались позади. Воздух был теплым и влажным, штормы, преследовавшие «Мартине», утихли. Время от времени проливались дожди, но ветер был слабым, а молнии держались на расстоянии. Меня снова приковали в нише, и день и ночь опять смешались воедино. Прошли дни, а может, и месяцы. Мне было все равно. Время не имело значения. Меня снова накрыла темная тяжелая мантия утраты, и даже нежные прикосновения и ласковые слова женщины фула не могли растормошить.

* * *

Воздух был теплым и пах землей, травами и специями. Солнце стало жарким и привычным, таким же, как то, которое я знала. Там, далеко и давно. Может, оно пряталось? От штормов и бурной темной воды? Но теперь вернулось, заняв место слабого холодного солнца, которое следовало за «Мартине» по темным водам, как злое заклятие. Теперь корабль покачивался на ласковых волнах, их барашки сияли отраженным светом, серебром сверкали на солнце, брызги мягко, игриво целовали лицо. Я все время дремала. Ведь корабль качается, словно колыбель, теплый воздух убаюкивает, и так легко заснуть. Несколько дней глаза у меня просто не открывались. Я спала и ночью, и частенько днем, и даже просыпаясь чувствовала себя сонной, вялой и какой-то отуманенной. И очень быстро засыпала снова. В очередной раз заглянула женщина фула, и по выражению ее лица было заметно, что она беспокоится обо мне.

– Просыпайся, сестренка. Так много спать вредно.

Женщина села поближе, пристально всмотрелась в меня очень темными, почти черными глазами и велела высунуть язык.

– Да у тебя никак сонная болезнь, милая, – заметила она веско и одновременно грустно.

Но я вовсе не была больна, а просто спала. Ведь когда я бодрствовала, этот мир оставался для меня недосягаем. Вот я и дремала, уходя в мир желаний, мир, который исчез для меня навсегда.

Джери то появлялась в моих снах, то исчезала. И, как всегда, сыпала упреками.

«Просыпайся, сестра! Спасай свою жизнь!»

Я начинала плакать. А она поддразнивала и утешала меня.

«Ах ты глупая Маленькая Птичка! Что мне с тобой делать?»

Тогда я принималась смеяться. И звать ее. На ней было любимое темно-синее платье с черным узором, тонкие руки обвиты золотыми браслетами. Иногда сестра оборачивалась и улыбалась мне, протягивая руку, браслеты звенели, она звала меня с собой. И я снова смеялась и бежала. Точнее, пыталась. Но не могла пошевелиться. Ноги словно каменными глыбами завалило. Джери снова манила меня. Звала по имени. Но придавленные камнями ноги не двигались. А потом становилось слишком поздно. Заливая мне глаза, возвращались темные воды, и ласковый голос сестры затихал, а рев волн становился все громче. С каждым сном голос Джери делался все глуше, слабее, словно доносился откуда-то издалека, потом стал похож на эхо, затем на дыхание ветерка, мягко обволакивающего верхушки деревьев. Прохладного, успокаивающего и легкого. А потом и вовсе пропал.

Что-то громкое и большое проделало дыру в борту «Мартине» и раскололо доски палубы, борт и пол ниши, где я спала. Эта громадина раскидала ящики, корзины и людей в разные стороны, некоторых и вовсе выбросив в воду. Она выдернула меня из почти мертвого оцепенения и выбросила на палубу, а цепи, прикрепленные к кандалам вокруг лодыжки, последовали за мной, как потерявшиеся дети в поисках матери, в результате чего меня растянуло, словно морскую звезду. От грома и удара корабль сильно раскачивался взад и вперед, а в моих ушах ревела буря звуков. Но этот шторм не сопровождался ни дождем, ни ветром. Не было и молний: безоблачное небо сияло голубизной и ярким солнечным светом. Шквал звуков исходил от больших орудий, которые назывались пушками: раскаленные ядра с визгом проносились в воздухе, не приземляясь на палубу корабля, а пролетая сквозь и сокрушая все и вся на своем пути, пока сокрушать уже было почти нечего. И полыхнул огонь.

Трюм наполнился дымом. Раздались полные отчаяния голоса, завыл истошный хор призывов о помощи от прикованных цепями внизу. Паника. Дым был похож на змею, скользившую через каждую щель, отверстие или трещинку, двигавшуюся будто по карте и безошибочно находившую добычу, опутывая нас по ногам и рукам невидимыми веревками, топя нас в непригодных для дыхания клубах белого и серого сухого чада и в глубоких, вдруг взбунтовавшихся синих водах. Мы задыхались. Дым обжег мне глаза и так быстро заполнил грудь, что дышать стало нечем, и у меня мелькнула мысль, что Джери-то была права, а я по глупости своей никак не могу это понять. Я вдруг осознала, что ценю собственную жизнь, но теперь огромная змея белого дыма пытается ее забрать.

И вот меня, которая хотела умереть и с детским высокомерием полагала, будто в силах это сделать, просто пожелав, охватило нечто непонятное, неведомое, оно поднялось с ног через туловище и руки к макушке. Это был не страх. А неукротимая ярость. Я боролась… Я размахивала руками и кашляла между криками, изо всех сил пытаясь дышать, дрыгала ногами, насколько позволяли кандалы, ползала по палубе в поисках глотка свежего воздуха. Борюсь за жизнь, но опять задыхаюсь от белой смерти и теряюсь. Не вижу ничего, ни… чего… не… вижу…

Вода плеснула мне в лицо. Было холодно, грязно и солено. Соль жгла глаза. По исцарапанной, изрезанной коже словно провели песком и посыпали солью. Я поперхнулась, выплюнула кусочек водоросли, но потом почувствовала ее вкус и запах. Встала на колени и огляделась. Вокруг была палуба.

Солнце слепило глаза, и я приставила ладонь ко лбу козырьком. Уши наполнил грохот волн. Это был все тот же солнечный, мягкий день с ласковым теплым ветерком, слегка пахнущим ванилью и корицей. Бурлящая сине-зеленая вода выглядела прохладной и безобидной. Над нами нависла громоздкая зловещая тень. «Мартине» каким-то образом удалось выровняться, и теперь канаты толщиной с мою талию притягивали его к огромному уродливому кораблю с черным корпусом.

После стоянки в бухте Каролина нас осталось всего тридцать человек, и мы сбились в кучу перед группой людей, совсем непохожих на команду работорговца «Мартине». Мне было интересно, куда они делись, в том числе и тот розоволицый паренек, который пытался со мной подружиться. Один из мужчин то и дело рявкал на нас. Слов его никто не понимал, но тон мы уловили. Я попыталась встать, только ноги подкосились. Позади меня и по обе стороны люди перешептывались с мрачными и настороженными лицами.

Нас окружало сборище настоящих злодеев. Самого разного возраста и наружности, облаченные не в форму, а в пеструю одежду, они явно не были солдатами короля, ни английского, ни испанского. Одни носили черные шляпы, другие – платки, третьи вообще стояли с непокрытыми головами. Некоторые напоминали португальцев и креолов, живших в Уиде и во французском порту Сен-Луи дальше по побережью. У других были розовые лица: англичане, испанцы или, может, голландцы. Я про голландцев слыхала, но никогда не видала. Французы там точно были, я узнала их речь. А еще было много людей с переходным цветом кожи: по-разному смуглых и просто загорелых с черными, рыжими или каштановыми волосами. А средоточием силы этой пестрой компании был громадный чернокожий мужчина, облаченный в одежду англичан, но с внешностью акана и с характерными шрамами на лице. Он так пристально в нас вглядывался, что у меня аж поджилки затряслись. Ни один белый человек никогда не выглядел настолько устрашающе. В моих краях его сочли бы красавцем. Я позволила себе подумать, что сказали бы о нем мои старшие сестры: до чего же хорош и держится как настоящий принц или воин. Благородный лоб и прямой тонкий нос, как у короля Эдо, чье изображение мастер сотворил из молитвы и дерева, чтобы Ййоба могла его почитать, или которое златокузнецы и медники отливали из кипящего металла. Мужчина был черным, как ночь, но глаза его казались светлыми, словно в них горел огонь. Я вздрогнула. Если он тут главный, то сказать не могу, до чего это скверно. Воины-аканы славились безжалостностью. К тому же говорили, что они торгуют людьми.

Мужчина, слегка повернув голову, что-то говорил своим людям, и в его речи – мелодичная смесь уже слышанных креольских языков и аканского – я улавливала знакомые слова. Позади меня снова закружился робкий и тревожный шепот, тихо зажужжали вопросы. И на этого акана, если он действительно был из них, посыпались проклятия, ведь кое для кого из нашей группы его племя было врагом.

Я опустила голову и сделала вид, что рассматриваю ноги, прислушиваясь к словам человека, который теперь распоряжался жизнью и смертью – и моей, и каждого из нас.

Амина, женщина из племени хауса, прошептала мне на ухо:

– Маленькая Птичка, ты его понимаешь? Что он говорит?

Не поднимая головы, я повернулась к ней и пробормотала:

– Думаю, он из аканов и намерен отвезти нас в одно место… называется Риф. Он… не работорговец. – Великан говорил хоть и отрывисто, но очень четко, и мне удалось уловить смысл его команд.

И, следуя урокам сестры Джери, в тот день я выучила новое слово.

Пират.

8
Цезарь

– Ты. Девочка.

Я замерла и изо всех сил стиснула губы, чтобы изо рта не вырывалось ни звука. Плечо Амины, стоявшей рядом, тоже окаменело. Я опустила голову и решила притвориться, будто великан обращается не ко мне.

Среди нас были и еще девочки. Я застыла и стояла не дыша, мечтая сделаться невидимой.

– Ты, ты, девочка! Пошли!

Я с перепугу не могла поднять глаза. А он вроде как щелкнул пальцами и потом рявкнул:

– Быстро!

Француз схватил меня за плечо, подтащил к высокому акану и швырнул на палубу. Я закричала. Акан что-то пролаял.

Француз пожал плечами и пробормотал что-то вроде извинения, отступая назад.

– Я говорю – ты отвечаешь, – произнес великан. Причем на асанте.

Я молчала. Его люди переглянулись. До меня дошло, что они-то его не понимают.

Великан подошел ко мне, и палуба под его весом задрожала. Мне стало страшно, так страшно, что дыхание застряло комом в горле. Я могла только смотреть вниз. Он остановился. Его огромные ступни были прямо перед моими глазами.

– Отвечай, девочка. Ты меня понимаешь?

– Да, – прохрипела я.

Он протянул руку и поднял меня на ноги с мягкостью, которая меня удивила. Я подняла глаза и встретилась с ним взглядом. И – словно на бога посмотрела. Мужчина был огромен и носил на себе пояс из пуль. Но глаза у него были добрые.

– Ты из асанте?

Я покачала головой.

– Как тебя зовут?

– Мари Пресилла… Прецилла Грейс.

Мне все еще было никак не выговорить имя, подаренное капитаном «Мартине», имя, которого я не хотела. Но он сказал, что это христианское имя.

– Нет. По-настоящему.

Я сказала.

– Ах, Маленькая Птичка. – Великан почему-то был доволен. – Откуда ты? Из какого народа?

– Эдо, – ответила я. Это было единственное знакомое мне место рядом с нашей деревней.

– Вот как, – хмыкнул он, – и при этом знаешь асанте. Понимаешь мои слова. И, думаю, понимаешь другие слова. На других языках. Йоруба?

Я кивнула.

– Да.

– Нет, вслух, Маленькая Птичка! – Его голос загремел раскатом грома. – Менде?

– Немного.

– Игбо?

– Тоже.

– Хауса?

Я, вечная непоседа, которая доставляла матери столько беспокойства, потому что не была похожа на девочку, способную стать подходящей женой, зато старательно «попугайничала», как говорила Джери, усвоила достаточно обрывков из разных языков, чтобы удивить и порадовать этого гиганта.

– А слова белых людей?

– Некоторые.

– Как ты этому научилась?

– Я… я слушала. На базаре с… м-мамой и сестрами.

– Ах ты, маленькая шпионка.

Он использовал английское слово «шпион», которого я еще не знала.

Потом наклонился и поднял мой подбородок. Я так дрожала, что у меня стучали зубы. Он улыбался. На этот раз великан говорил на моем языке, но очень просто, как маленький ребенок.

– Кто твой отец?

Я рассказала ему об отце и матери, которая происходила из деревни недалеко от города Эдо, всего в миле от дома, где родилась королева-мать Ййоба. О старших сестрах и брате, о ребенке, которого только что родила моя мать. О ремесле отца. Великан кивнул, удовлетворенный моими ответами. Я отвечала на его родном языке, и он, казалось, расслабился. Пока мы разговаривали, его люди начали переговариваться между собой, бросая на меня любопытные взгляды.

– Тихо! – проревел великан.

И из звуков остались только крики чаек. Он использовал английское слово, но все поняли.

– Скажи им, – велел он мне, указывая на людей, которых, как и меня, вывели из трюма работоргового судна. – Передай мои слова. На их языке, чтобы все поняли.

Я кивнула. Он какое-то время рассматривал меня, затем, похоже, принял решение и отступил назад. Я удивилась, увидев, что француз, который был так груб со мной, подошел и встал рядом с ним, будто тоже собирался говорить.

– Я Цезарь, когда-то известный как Аканде. Этот корабль… этот работорговец, – он указал на «Мартине» и выплюнул слово, словно оно пачкало ему рот, – теперь принадлежит мне. Вы, люди йоруба, фула, игбо и менде… Аканы!

Позади меня раздался вопль: те, кто теперь признал великана соотечественником, гордо отсалютовали своими голосами.

– Вы все свободные мужчины и женщины, ничьи не рабы.

Он посмотрел на меня и слегка кивнул.

– Скажи им. – Имелись в виду все, кого вывели из трюма. – Передай мои слова.

Я глубоко вздохнула, чтобы ноги и голос перестали дрожать, и повторила его слова для остальных на языках, с которыми познакомилась за долгие дни в трюме, повторяя сообщение раз за разом, пока все не поднялись, с облегчением улыбаясь и кивая в знак согласия. Мужчинам и мальчикам разрешат служить Цезарю либо на одном из его кораблей, а их у него было много, либо на островной базе в месте под названием Риф Цезаря. Что касается женщин и девушек, а нас было немного, то развезти нас по домам он не мог, но готов был бы отправить на остров Ямайка, где поселил бы в одном из крупных маронских[11]11
  Мароны – беглые чернокожие рабы, а также их потомки. Мароны часто сотрудничали с прибрежными пиратами, совершали грабительские набеги на подконтрольные европейцам поселения, чтобы захватить продовольствие.


[Закрыть] городов. Цезарь назвал его Мур-Таун. Городом этим руководила женщина по имени Нэнни, практикующая обиа[12]12
  Обиа (Obeah) – ямайская система духовных практик, форма черной магии. Сейчас официально запрещена, но по-прежнему остается для многих жителей Ямайки важной частью жизни.


[Закрыть], а населяли люди из наших краев, люди, которые восстали и сбежали от рабовладельцев, основав в горах собственные деревни.

Люди бормотали, переваривая слова Цезаря, а несколько женщин завыли. Я их понимала, и ежели б смогла, то расплакалась бы вместе с ними.

– Эта девчушка из Эдо. Сестренкой мне будет, – Великан повернулся и заговорил со своими людьми на ломаном португальском, французском и английском языках. – Зовите ее Мариам и знайте: она под моей защитой. – Он поднял палец. – Обращаться к ней только с моего разрешения. И боже вас сохрани, парни, прикоснуться к ней. Если кто посмеет, я того кастрирую и вышвырну вон.

Парни обменялись тревожными взглядами.

– Ни один.

Закончив свою пламенную речь, Цезарь отправил освобожденных людей туда, где они могли помыться и набрать еды. Мне же велел следовать за ним, отвел в место, которое называл каютой, – не в трюме, а повыше палубы корабля, – и сказал, что француз принесет воду и чистую одежду, а мне следует сидеть тут, пока он не позовет.

Это была совсем маленькая комнатка со столом, стулом и тюфяком, на котором, видимо, спали. Сейчас, уже взрослая и знающая английские слова, я, оглядываясь назад, могла бы описать ее красочнее и подробнее. Но тогда она была для меня такой же странной, как и все происшедшее: похищение людей, высокие лодки с развевающимися парусами, кандалы и громкий лязг цепей… И бесконечные темные воды, которые привели меня… сюда. Чем бы это «здесь» ни было. В углу стояла красивая фарфоровая чаша с нарисованными цветами, и я подняла ее, чтобы рассмотреть повнимательнее, но чуть не выронила, когда моего носа коснулся запах человеческих отходов. В комнатушке было темно и душно, единственное крохотное окошко пропускало мало воздуха и света. Я выглянула наружу и увидела волны, катящиеся вдалеке.

– Сестренка, – обратился ко мне Цезарь перед тем, как выйти из каюты. – Смотри, как надо. – И своей огромной рукой положил мою на защелку. – Поверни вот так, и дверь замкнется. Ты будешь в безопасности. А теперь поверни в другую сторону. – И он опять проделал это моей рукой. – Она снова открыта. Теперь сама.

Дрожащими пальцами я повернула ручку то в одну сторону, то в другую. Цезарь удовлетворенно кивнул. Поскольку он был высоким, а я маленькой, он присел на корточки и посмотрел мне прямо в лицо.

– Ты понимаешь мои слова. – Он сказал мне это много раз, словно удивляясь, что такое возможно. – А сама давно слышала язык своих отцов?

– Да.

– С этого дня будешь моим переводчиком. Понимаешь?

Я кивнула. Цезарь улыбнулся.

– Будешь слушать мои слова. И слова тех, кто со мной разговаривает. Здесь, на этом корабле, и в моих делах. А потом сообщать мне, кто что говорит, чтобы я знал, что те, с кем я веду дела, честны, что их слова правдивы.

– А… если их слова окажутся… неправильные? Неправдивые? – Я пыталась поспеть за ритмом его аканской речи.

Его губы сложились в прямую линию, а взгляд темных глаз стал жестче.

– Такими займутся.

Мне стало холодно, несмотря на влажный теплый воздух.

– Их убьют?

Взгляд Цезаря смягчился, и он улыбнулся. Но его улыбка меня не утешила.

– Ими займутся.

И тут палуба под ногами задрожала. У меня свело желудок. «Мартине» снова двинулся с места. Интересно, куда он направляется? Один из людей Цезаря упомянул город под названием Гавана, а затем «риф», но для меня эти слова ничего не значили. Кто-то стучит в дверь, выкрикивая мое новое имя по-французски:

– Marie! Marie! Ouvrez la porte! Vite![13]13
  Мари! Мари! Открывай дверь! Скорее! (фр.)


[Закрыть]

Я подпрыгнула, испугавшись шума и того, что мужчина ворвется и причинит мне боль. Но тут вспомнила, что дверь закрыта и только я могу ее отпереть.

– Enfin![14]14
  Ну наконец-то! (фр.)


[Закрыть]

Это был француз. Придется припомнить знакомые слова на французском. Он с такой силой сунул мне в руки сверток с одеждой, что я попятилась.

– Сам велел s’habiller, vite[15]15
  Одеваться, быстро (фр.).


[Закрыть]. Вот тут еще немного еды и воды. Ты ему понадобишься, когда мы пришвартуемся в Сен-Сесиле. А уж потом отправимся домой.

Он направился к двери с кислым выражением лица.

– Погодите… э-э-э… monsieur.

Он пристально посмотрел на меня, и его губы недобро искривились.

– Eh bien?[16]16
  Ну, что еще? (фр.)


[Закрыть]

Я закусила губу. На его языке мне было известно всего несколько слов.

– Ou est…[17]17
  Где… (фр.)


[Закрыть]

Он помахал рукой из одной стороны в другую.

– Там.

Я развернула сверток, там оказались скучные тряпки. Забавные жесткие штуки, которые европейцы называли обувью, и два вида одежды, одна белая… кажется, ее называли «рубашка», а второй была пара штанов, наподобие тех, которые носили белые мужчины. Я посмотрела на француза.

Тот пожал плечами.

– Женщина на корабле – плохая примета. Так вот, Цезарь посылает тебе эту одежду. Чтобы парни… не волновались. – Он сделал знак двумя пальцами, постучав по лбу и груди. – Других женщин увозят в Калабар. Ты единственная, – глаза его сверкнули, – женщина на «Черной Мэри».

Должно быть, у меня опять сделался непонимающий и растерянный вид, и француз зарычал от нетерпения.

– Он переименовал этого проклятого работорговца, – мужчина улыбнулся, демонстрируя гнилые зубы. – Après toi. Le Marie Noire[18]18
  В твою честь. «Черная Мари» (фр.).


[Закрыть].

У меня появились и другие имена, которые я не выбирала. Цезарь нарек меня Мариам и всем велел звать так. Французы называли Мари, испанские матросы – Марией, а одеваться мне следовало как мальчику. Интересно, правы ли были игбо?.. Высокий корабль отплыл от края земли, и я оказалась в странном мире.

Мне было одиннадцать лет.