Текст книги "Десять жизней Мариам"

9
«Черная Мэри»

С того дня я стала любимой сестрой Цезаря. Он был капитаном и на «Черной Мэри», и на сопровождающем ее «Калабаре», военном корабле. Здесь он был главным. Принцем крови, а подле него и я тоже. И, как член королевской семьи, не работала. Была одета мальчиком, но не терла палубу, не бегала по поручениям и никому не прислуживала, как другие мальчики на борту. Безделье позволило мне прийти в себя, еда нарастила плоть на костях, а комнатушка, куда меня определил Цезарь, стала тихим местом для сна, но мне было скучно. Я пристала к Цезарю, чтобы тот дал мне хоть какую-нибудь работу, поручение. Он засмеялся, блестя на солнце большими белыми зубами.

– Хочешь выносить горшки за всеми? – Смех вырвался из его массивной груди.

Я покраснела, почувствовав себя глупо.

– Нет… достопочтенный брат мой.

– Мне не нужны жалкие силенки твоих тощих рук. У меня пока хватает людей, для самой разной работы. Но ты мне очень скоро понадобишься, Маленькая Птичка. Будет много слов, которые тебе предстоит перетолковать. Отдыхай. Ешь. Сегодня вечером мы пришвартуемся в Сен-Сесиле. Вот там твои таланты и пригодятся.

* * *

– А куда мы идем? – осмелилась я спросить своего достопочтенного брата, который баловал меня и только мне позволял приставать к нему с вопросами. Раньше я бы не осмелилась обратиться напрямую к такому человеку, как Цезарь. Девушка, еще не познавшая женской жизни, вряд ли может что-то сказать такому мужчине. Но теперь я смотрела на мир другими глазами. Более того, поняла, что и мир здесь другой.

Военный корабль и моя тезка бросили якорь в уединенной бухте, укрывшись там, где не видать было ни огней, ни людей. Ну, по крайней мере, я так думала. Трюм «Черной Мэри» был заполнен, но не людьми, а коробками, корзинами и ящиками разных размеров. Людей же – нет, не было. Я спросила, не собирается ли Цезарь продать меня.

– Никакой торговли людьми, – рассмеялся он. – Только ткани, ром и другая роскошь.

Затем судно работорговцев оставило маленькую бухту и своего сопровождающего и, управляемое французом, бесшумное, как тень, устремилось, огибая береговую линию, в сторону огней маленькой гавани.

– Послушай-ка, возлюбленная сестра моя, – изрек Цезарь, не отрывая глаз от этой гавани, пока «Черная Мэри» шла к причалу. – Я говорю тебе, что делать, и ты выполняешь в точности. – И он остро взглянул на меня. – В точности.

Дитя жарких краев, я не знала тогда слова, которыми можно назвать чувство, охватившее меня. Паруса «Черной Мэри» наполняли теплый ветер, а воздух тяжелел от влаги. Но мне было холодно. От резкости его слов руки у меня покрылись мурашками. За нежностью, которую он использовал только по отношению ко мне, таилась угроза.

– Т-ты убьешь меня, если я… ошибусь?

Цезарь даже не отвел взгляд от спины француза.

– Да.

* * *

Это был и праздник, и базар одновременно. Шаги шастающих туда-сюда людей, плеск весел каноэ, грохот повозок и стук лошадиных копыт, музыка, какой я никогда не слышала, – после журчания воды и шепота карибских ветров гомон Сен-Сесиля меня просто оглушил. Он напомнил мне Уиду с ее суматохой, жарой и бурлением. Имелись тут и опасные подводные течения, которые тоже наводили на мысль об Уиде. Поэтому Цезарю не было нужды повторять, чтобы я держалась рядом с ним и с французом. Заблудиться по случайности или оплошности здесь ничего не стоило. Мне и прежде доводилось видеть людей, мыкающихся среди толпы на главной улице. Рабы то были или нет, не знаю. Но знаю точно, что снова попадать в плен не хочу.

Нам предстояло встретиться с Большим Жаком, торговым партнером Цезаря и тоже пиратом, как и все они. У этого Жака была репутация вора, как, впрочем, и у всех остальных. Кроме этого, о нем мало что было известно. Цезарь привозил ему ром, ткани и товары, о которых Жак мечтал; их названий я не знала. Взамен мой досточтимый брат получал серебро и золото. Моя же задача была проста.

– Большой Жак будет говорить по-французски, но мне сказали, что это не его язык. Он из Англии. За него будет говорить… первый помощник. А ты должна слушать слова Жака и его приятеля. И всех остальных тоже. Важными могут оказаться любое слово, любая шутка. Сама молчи. И делай вид, будто ничего не понимаешь. Будешь стоять или сидеть, как я скажу. Решение я приму сам, но после того, как выслушаю советника, а потом приму решение.

Советник? Такого слова я еще не знала.

Цезарь посмотрел на меня сверху вниз и мягко взял за плечо. Уже смеркалось, но выражение его лица еще можно было различить.

– А мой советник – ты. Сначала ты скажешь всё, что мне нужно знать, а потом я начну говорить с Жаком.

– Да как же я это сделаю-то? – Я все еще не понимала, что от меня требуют.

– Я уже сказал. – Реакция Цезаря была резкой. – Слушать будешь.

* * *

То, что я приняла за гулянья, на самом деле оказалось базаром, где все имело свою цену. Смех, танцы и выпивка были масками бога, которого здесь славили, бешено торгуясь, бога, которому отдавали дань золотом или серебром. Бога монет. И главным жрецом тут был Большой Жак.

Это оказался черноволосый толстяк, загорелый, как всякий розоволицый под пылающим солнцем, с бородой, заплетенной так туго, как могла бы заплести мне косу Джери, будь она жива… Он восседал на троне из циновок, похожий на оба, когда того как-то раз несли через нашу деревню. Обитал Большой Жак в месте, напоминавшем бывшую крепость, в окружении множества мужчин и женщин. По зданию гуляли сквозняки, но в жару в нем все равно было жарко и душно, и мне стало интересно, почему этот толстяк не попросит слуг (а они слуги?) обмахивать его. Когда Цезарь вошел, а за ним я и остальные, Большой Жак засмеялся, показав зубы, кое-где закрытые золотыми и серебряными колпачками, и всхрапнул от удовольствия, стиснув моего досточтимого брата в объятиях и похлопав по спине. По звуку – словно поколотил.

У него были голубые английские глаза, но разговаривал он с Цезарем только по-французски, и переводил француз, а не я.

Жак хлопнул в ладоши, и тут же принесли еду и питье. Ром. И еду! Столько еды! Я не видела всего, что наполняло миски, но от запахов у меня потекли слюнки, а в животе заурчало. Я была ребенком и всегда хотела есть! Но понимала, что сейчас не время, надо слушать. Цезарь сел. Бородач снова засмеялся и махнул рукой, приглашая нас разместиться, поесть и выпить. Но мой достопочтенный брат слегка покачал головой, нахмурился и гаркнул нам оставаться на месте, ничего не трогать. Повинуясь, все опустились на корточки напротив Цезаря с Жаком. Как и было велено. Кроме меня. Цезарь сделал вид, что щелкнул пальцами и указал на кусок соломенной циновки у своих ног. Мое место было там.

На хозяина это произвело впечатление.

– Ты обращаешься со своими рабами лучше, чем я! – заявил он, азартно пережевывая пищу и сверкая в свете факела серебряно-золотыми зубами. – Покорные! Comme ça![19]19
  Годится! (фр.)


[Закрыть] – добавил он по-французски.

Глаза у Цезаря блеснули. Толстяк сыпал разными словами. И на французском, и на португальском – он швырял их, словно лакомство для собак. Некоторые я понимала, некоторые нет. Но, сидя на корточках и царапая пол ногтем, продолжала слушать, как и было приказано. Помня, о чем просил и чего требовал Цезарь. Мои уши улавливали каждую фразу, каждый шепот.

– Он не из французов, это точно, – рассказывал Цезарь перед встречей, когда мы шли по улицам, – хотя, говорят, речь у него правильная.

– Никто не знает ни его настоящего имени, ни откуда он, – добавил француз. – Да еще этот мулат, этот l’enfant de chien[20]20
  Сукин сын (фр.).


[Закрыть], который у него переводчиком.

«Мулата» я увидела, едва мы вошли, отметив, что он шептал на ухо Жаку, много улыбался и кивал головой. Он напомнил мне креола из Уиды, того самого, с веснушчатым лицом и характерным для игбо носом. Он тогда щелкнул по мне кнутом и приказал людям грузить нас в лодки и везти на невольничий корабль, который ждал на якоре в заливе. И этот – креол, ничем не лучше любого дагомейского работорговца. Его светлые глаза цвета разбавленного рома лукаво блестели, когда он говорил. Я опустила голову и прислушалась.

Цезарь ел мало, а пил и того меньше, хотя, чтобы это заметить, нужно было внимательно наблюдать. Казалось, он опрокидывал свою чашку, как только ее наполнят. Смеялся над шутками толстяка и не раз громко ругал француза, что тот неправильно толмачит. Я же на протяжении всего ужина слушала слова «мулата», болтовню Большого Жака и бормотание других мужчин и женщин, прихлебателей Жака: их языки развязались от рома и еще какой-то настойки или чего-то, называемого маком.

Было решено, что мой досточтимый брат вернется к себе на корабль, чтобы подготовиться к обмену грузами и монетами, который состоится после рассвета. Логово пирата мы покинули довольно поздно, Цезарь еще долго прощался, смеялся над собственными шутками и пел, а потом шел, сильно пошатываясь, походкой человека, принявшего лишку. При этом опирался мне на плечо, словно я была тростью.

– Он и не англичанин, и не француз, он… вообще из других мест, из английской колонии, Вирджинии. Он и мулат – братья.

Цезарь резко прекратил изображать пьяного. Француз вздернул брови. Они обменялись взглядами.

– Братья?

Я кивнула.

– Один отец… работник из Англии, по кон-трак-ту. – Я повторила услышанное французское слово, еще не понимая, что оно означает. – Разные матери. Мать Жака умерла. Мать смуглого человека была его кормилицей. Он говорит на ее языке.

– Ага, – Цезарь снова пошел, вихляясь, зигзагами пересекая грунтовую дорогу.

– Он говорит только по-английски, несколько слов знает по-французски, а язык фон выучил еще в детстве.

Француз нахмурился и недоверчиво зыркнул на меня.

– А впечатление… будто знает, – заметил он, имея в виду то, как толстяк произносил французские слова.

Я слегка покачала головой и вскрикнула от боли: Цезарь наступил мне на ногу.

– Нет, – возразила я. – Он… – Какую там птицу сестра поминала, когда говорила о моем любимом занятии? – Он… попугайничает. Повторяет только.

Мы дошли до берега и забрались в баркас, который должен был доставить нас на «Черную Мэри». Цезарь шагнул через борт, затем повернулся и поднял меня в лодку, словно перышко.

– Так. И чего хочет этот попугай?

– Смит, – сказал я. – Его зовут Джек Смит.

Я не удержалась от усмешки.

Цезарь усмехнулся в ответ.

– Пусть. Так чего же хочет Джек Смит?

* * *

Нас ждали. Это была самая темная и самая тихая часть ночи. Затаились даже звезды. Приближение незваных гостей мы услышали задолго до того, как взошло багровое солнце, их весла скользили по воде и выходили из нее с легким чмоканьем. Они-то, видать, считали себя везунчиками. «Черная Мэри» замерла темным неподвижным облаком, словно корабль-призрак. Воронье гнездо[21]21
  Исторический морской термин, которым образно обозначался наблюдательный пост в виде открытой бочки, закрепленной на фок-мачте парусного судна. В бочке сидел наблюдатель или корректировщик артиллерийского огня.


[Закрыть] пустовало. Даже опытному глазу могло показаться, что и Цезарь, и вся команда «Черной Мэри» погружены в глубокий пьяный сон.

Люди Цезаря расстреляли баркасы, а затем запустили в их лагерь ядро. Мужчин, выживших после взрыва, схватили, и Цезарь потребовал у Джека Смита за них выкуп, который тот сначала отказался платить, обозвав «гостей» грязными мародерами. Цезарь предложил в назидание остальным вернуть головы захваченных отдельно от туловищ.

Заложников Смит все же выкупил. Заплатил он и за груз, который привезла «Черная Мэри» и о котором шла речь на переговорах, причем гораздо дороже.

Когда мы выплывали из бухты, Цезарь положил мне на ладонь пять золотых монет.

– Твоя доля, сестренка, – пояснил он. – Вот как соберешь достаточно этих красивых кругляшков, так и сможешь купить все, что душе угодно. Даже достойного мужа, когда подрастешь!

Я сохранила в памяти этот момент: ведь первый раз в жизни держала в руке монету, заработанную собственноручно!

10
Риф Цезаря

Если б у меня сохранилось все золото и серебро, которое Цезарь давал, пока я жила у него, сегодня я была бы богачкой. Могла бы купить прекрасный дом, землю, скот, лошадей и кур, и деньги еще остались бы. Могла бы при желании и людей покупать. Носила бы красивую мягкую одежду и курила бы элегантную трубку или сигару.

Следующие несколько недель, пока «Черная Мэри» и ее «супруг» плыли на север, Цезарь на каждой остановке использовал один и тот же метод и богател.

Я многое узнала о Цезаре и о его, а теперь и моем мире. Не с его слов. Слушая, наблюдая. Прокручивая в голове сцены и слова, пока они не приобретали для меня смысл. Пока не становились частью реальности.

Таких пиратов, как Цезарь, было много. В каждом порту они захватывали корабли розоволицых и странствовали по теплому Карибскому морю, стараясь избегать столкновений с англичанами или испанцами и вступая в бой только при необходимости. Союзы внутри сообщества были разнообразными и недолговечными. Цезарь говорил, что роман нередко продолжался лишь от восхода до заката. «Черная Мэри» с «супругом» никогда не задерживались в порту или бухте дольше чем на два захода солнца. Цезарь был известен своей манерой исчезать в самое темное время, в три часа ночи, пока еще не рассвело и не зашевелились птицы.

За головы всех нас была назначена цена. Мой досточтимый брат помнил об этом. И поэтому был непредсказуем. Появлялся в портах, бухтах и у островов неожиданным и незваным. Уходил без предупреждения, и никто не знал куда. О Цезаре говорили, что его следы проявляются на мокром песке лишь через два дня после того, как он поднял якорь.

Флот «красных мундиров» – так называли людей английского короля – покрывал темные воды до самого горизонта; то же было и у испанцев. У других пиратов имелись целые армады кораблей. Но не у Цезаря. Однако он не хвастался, утверждая, что с несколькими баркасами и двумя парусниками способен добыть больше, чем все остальные. Этот человек проникал в порты, сбывал свой груз и уходил незамеченным, став богаче, еще до того, как враги и преследователи получали вести о его прибытии.

Он знал всех пиратских королей, их женщин и их слабости. И потому использовал своеобразную магию, чтобы получить преимущество, предоставляя им развлечения соответственно их желаниям или порокам и при этом отвлекая от собственной деятельности, позволяя видеть только то, что нужно ему. Француз при нем был соглядатаем, голосом и переводчиком, стоял подле Цезаря, властно говорил и жестикулировал. Я тоже пристраивалась рядом, но меня никто не замечал. Да и кто станет смотреть на обыкновенного мальчишку (а ни на кого другого я еще не была похожа), которого Цезарь гладил по голове, как собаку. Я держала голову опущенной, уши открытыми и была невидимой, хоть оставалась на виду. Взгляд жертвы Цезаря скользил по мне, как по травинке в поле, и внимания я привлекала не больше. Меня вообще не видели.

Мы шли на север через теплые спокойные моря, заглядывая в мелкие проливы, останавливаясь тут и там на островах с разными интересными названиями: Тихое местечко (Маягуана), Рыбная отмель (Кей-Лобос), острова Ромовый (Рам) и Кошачий (Кэт), встречаясь то с «собратьями по труду», то с «нейтральными» людьми, то по торговым делам, то нет. Но каковы бы ни были цели обходных маневров Цезаря, результат никогда не вызывал сомнений: он наполнял трюм «Черной Мэри» монетами и драгоценностями не только для собственного удовольствия, но и для удовлетворения потребностей местных жителей, от сахара до тончайших швейных игл. А потом его корабли направлялись на север, а затем на восток к небольшому безымянному острову, не обозначенному ни на одной карте. На нем водилось много птиц и имелась гора и защищенная бухта, где бросали якорь и укрывались корабли самого разного подданства с самыми разношерстными командами.

Это был один из множества клочков земли, служивших преградой на пути испанским колонистам. Маленькие, песчаные, одни покрытые пышной растительностью, другие голые и настолько рыхлые, что их смывало во время прилива, а третьи покрупнее, где из зелено-голубых долин к белым облакам тянутся темные холмы. Малага-риф, нанесенный на карту и когда-то давно открытый испанцем – жертвой кораблекрушения, был, в сущности, вовсе не рифом, а сочетанием песчаной отмели, нескольких горушек, долины и болота. Тот испанец назвал его в честь места, откуда был родом. Цезарь же взял да и переименовал риф в честь самого себя.

* * *

Мне было хорошо на «Черной Мэри». Моряки называют такое состояние «морскими ногами». Это когда все твое тело, руки и ноги действуют согласно, удерживая тебя на палубе, когда от бортовой и килевой качки и даже от нырков корабля с самого верха громадной волны твои обезумевшие внутренности уже не норовят вылезти наружу из каждого отверстия на теле. Темные воды я пересекала в страдании, ужас, одиночество и болезни были моими спутниками. Но к тому времени, когда мне пришлось ходить по борту переименованного «Мартине», который скользил по светло-голубым водам Карибского моря, я чувствовала только движения своих ног. Нутро у меня больше не тряслось и не просилось наружу, как раньше. Я шла, опираясь на качку, а не сопротивляясь ей, и чувствовала, как пальцы ног, словно когти, цепляются за деревянные доски на палубе. О’Брайен, один из старейших людей в команде Цезаря, хихикнул, ухмыляясь беззубым ртом.

– У тебя «морские ноги», Черная Мэри, да. Тебе, поди-ка, и на мачту забраться – раз плюнуть! – И он ткнул худым пальцем в сторону вороньего гнезда. Оно и в самом деле выглядело как переплетенная узлами куча выбеленных веток.

– Еще чего! Elle n’est pas de sear, – злобно заорал в ответ француз, хоть и пребывавший в хорошем настроении. – Она же толмач, а не мартышка!

Хриплый смех и бубнеж, последовавшие за его замечанием, отвлекли моряков, а я пошла по палубе к леерам. Но вовсе не для того, чтобы блевать.

Мы плыли уже два дня, но никаких признаков ни суши, ни других кораблей не наблюдалось. Я не знала, куда мы идем: своими намерениями Цезарь со мной не поделился. Но как-то раз, прикрывая глаза рукой от яркого солнца, я увидела, что вдалеке кружатся стаи морских птиц, а на горизонте вырастает темный холм. Земля. Но какая? Когда мы подошли ближе, появились другие холмики – темно-зеленые, черные и коричневые, – и у меня внутри все задрожало, сильнее и сильнее. Это был не мираж. Такую уйму роскошных цветов, эти высокие и гибкие вечнозеленые пальмы с густой зеленью нижних листьев и нежно-зелеными верхушками, мягкую желтизну песчаного берега я в последний раз видела… в общем, мы оказались недалеко от земель племени фон, совсем рядом с домом. У меня перехватило дыхание. Это невозможно. Я сплю? Или того хуже – брежу и вижу несуществующее?

Я жадно втянула в себя воздух и была вознаграждена ароматом влажной почвы и сладким благоуханием. Когда корабль медленно повернулся и двинулся параллельно берегу, затрещали и защебетали птицы. Вода была совершенно спокойной, а я, не сдержавшись, начала подпрыгивать, меня переполняла радость. Вдоль береговой линии двигались фигуры. Все одеты в яркие одежды: алые, желтые, белые, синие. И ни одного розового лица. Только темные, смуглые, коричневые, черные.

Дом. Я дома.

Я услышала голос матери, смех отца. Хихиканье младшего брата, поддразнивание старших сестер… Джери. О боги, как же я скажу матери, что Джери теперь спит под темными водами? Мысленно я увидела храм, который построят в ее память, услышала песнопения моих двоюродных бабушек, басовитое бормотание старейшин и вкусила сладость спелых плодов. Но это было всего лишь желание да воображение.

– Вижу берег! – раздался голос из вороньего гнезда.

На мое плечо легла рука Цезаря.

– Что это за место? – забывшись, спросила я на эдо.

Он слегка нахмурился.

– Что ты сказала?

Я повторила вопрос на его языке, теперь желание сменилось надеждой.

Темные глаза мужчины наполнились пониманием, он медленно кивнул.

– Это дом, – ответил он. – Твой новый дом. Островок называется Риф. – Лицо расплылось в широкой улыбке. – И принадлежит мне. Я его называю Риф Цезаря.

– Похоже на… – Я сумела удержаться и не произнести рвущееся из глубин души слово ни на эдо, ни на акане. Из глаз полилось, и я вытерла их тыльной стороной руки. Потом посмотрела на Цезаря, но тот стоял закрыв глаза.

– Вот именно, – согласился он. – А если закрыть глаза и подставить лицо теплому солнцу… сделать глубокий вдох… то уловишь благоухание плодородной земли моих отцов, причудливые ароматы берега реки после наводнения. Услышишь песню жаворонка, почуешь острую… манящую… сладость… цветка нанди, повсюду разливающего аромат.

Я уже не утирала слез, катившихся по щекам. Пальцы Цезаря стиснули мои плечи, затем он ослабил хватку.

– Думаю, это было жестоко… – протянул он, – выбрать для жизни именно это место. Ведь оно вводит меня в заблуждение всякий раз, когда я захожу в бухту. Все здесь напоминает… Энтуме, мою деревню, моих воинов, моих жен и детей. Но теперь здесь и мой дом, и дом моих нынешних жен и моих детей, моих новых соплеменников, их жен и детей. – И Цезарь посмотрел на меня. – Я выбрал островок из-за его изолированности. Он вдали от людей, от английского короля и от испанского и не интересен колонистам. К тому же у меня хватит сил его защитить, и потому есть ощущение безопасности. Но все же… – и он глубоко вздохнул.

Я не провидица, боги не удостоили меня этим даром, как мою мать и ее мать. Мысли читать не умею, и туман времени не редеет для меня так, чтобы можно было заглянуть за его пределы. Но в тот момент я поняла, о чем думает Цезарь. Узнала его самое большое желание, потому что это было и мое желание тоже.

– Я ведь не вернусь, так? – выкашляла я слова. – Домой.

– Нет, не вернешься, – ответил он, по-прежнему глядя в море. – Как и я.

* * *

Риф Цезаря представлял собой кусочек, клочок земли в сине-зеленом море, ломоть, который оторвался и уплыл от того, что впоследствии стало Флоридой. Там были песок и пальмы, небольшой, но густой лес и даже гора, точнее, высокая черная скала, образовавшаяся, как сказал Цезарь, давным-давно из отрыжки богини земли. Поселение, где обитали только семьи членов экипажа, было застроено небольшими невысокими домиками самого разного вида, причем одни напоминали мой дом, другие – хижины розоволицых, которые я видела вдоль побережья Ямайки, а третьи, длинные бараки, остались от первых жителей этого места, теперь уже исчезнувших.

Всё было новым, увлекательным и странно знакомым. Люди собрались на пристани, дети плясали от радости, на всех лицах цвели улыбки. Команда, с которой я провела бок о бок несколько месяцев, эти суровые моряки, одни молчуны, другие сварливцы, сияла от радости, и меня удивило, с каким восторгом они обнимают своих женщин и подхватывают детей. Это место напоминало мне Уиду, но не внушало страха. И здесь и там попадались розовые лица, но в основном были смуглые, коричневые, черные.

Цезарь, у которого здесь, похоже, имелось две жены, ринулся в толпу детей всех цветов и возрастов, требующих его внимания, в то время как его женщины, жены стояли в стороне, гордо улыбаясь. Одна – из игбо, у другой была светло-смуглая кожа, резкие черты северных малийцев и вьющиеся темные волосы. Наше прибытие походило на праздник.

Один из детей Цезаря, мальчик лет шести или семи, повел меня за собой, вереща, что я буду жить в доме его матери.

– Отец говорит, ты его досточтимая сестра! Значит, моя тетушка!

Мальчонка говорил так быстро, что я едва разбирала слова. Он схватил меня за руку и теперь тащил в центр толпы, заполнившей грунтовую дорогу.

– Ты будешь жить с нами, тетушка! – Он хихикнул и сверкнул белыми зубами – спереди одного не хватало. – Забавно! Маловата ты для тети!

Из его рта потоком лились слова, смесь английского, игбо, хауса, французского и других языков. Он приплясывал по улице, и, чтобы не отставать, мне приходилось приплясывать с ним.

– Ой! А вот и мама!

Женщина игбо с серьезным лицом разглядывала меня большими темными глазами. Ей нужно было понять, представляю ли я для нее угрозу, могу ли оказаться соперницей. Но, как и ее сын, увидела ребенка, девочку, еще не уронившую первую кровь. Ничего опасного. Да еще я вспомнила мамины уроки. Остановилась перед взрослой женщиной и почтительно склонила голову.

– Муж говорит, ты его сестра, – медленно начала она. – Ты… – она сделала паузу, – его говоритель.

Я кивнула. На этот раз «говоритель» замолчал.

– Я Ннека. Добро пожаловать в мой дом.

Ее внимание привлекли телодвижения пляшущего сына, и она нахмурилась.

– Кве! Ну-ка прекрати! Не приставай к досточтимой тетушке!

– Спасибо… сестра, – выговорила я очень медленно, стараясь подбирать правильные слова. – Меня зовут…

А как меня звали? Маленькая Птичка? Присцилла Грейс?

– Мариам, – назвалась я, вспомнив, как Цезарь произнес имя, которое мне дали. – Мариам.

Ннека кивнула, словно привыкла к подобным именам.

– Пойдем со мной. – Она с любовью провела рукой по макушке маленькой яйцеобразной головки сына. – Мы с Кве покажем, где ты будешь спать.

* * *

Позже сын Цезаря провел меня по пляжу, чтобы похвастаться любимыми раковинами и потревожить прячущихся крабов. В прибрежном лесу стояло несколько домов, но вообще-то он казался пустым. Мы случайно вышли к забору, полностью сделанному из ракушек. Я никогда не видела ничего подобного и проследила глазами за этой необычной оградой: она тянулась довольно далеко. В темноте мне удалось разглядеть лишь стоявшую на полянке небольшую хижину, похожую на длинный дом, из трубы которой завивался синий дымок. Я подумала, что это странно, ведь здесь так же жарко, как и в моих краях.

Кве пожал плечами и схватил меня за руку.

– Это дом тети Кэт, – сказал он, утаскивая меня в сторону причала. – Сюда ходить не стоит, пока она сама не позовет. А пока не позвала. Не хочу, чтобы она нас видела… – Его темные глазки опечалились и стали еще темнее.

– В чем дело? – спросила я. – Ты чего-то боишься?

Мальчик сначала не ответил, а просто потянул меня сильнее, будто хотел, чтобы я двигалась быстрее.

– Не… боюсь. Но тетя Кэт, она могущественная. И мама не обрадуется, если я ее рассержу.

Мальчик покачал головой и пошел вперед, не обернувшись. Но я оглянулась и увидела женщину, стоящую в тени на опушке леса возле калитки ракушечного забора.

– Кто она? – спросила я Кве, ощутив холодок в плечах, несмотря на жару и довольно сильный влажный ветер.

– Ведунья, – прошептал он, но так громко, что его услышала бы и рыба.

Первая моя ночь на Рифе Цезаря была волшебной. Казалось – если закрыть глаза, – я снова дома, там, за темными водами, и сейчас снова увижу знакомое восходящее солнце. Ужин был праздничным, чтобы отметить возвращение асанте домой и воздать благодарность богам всех племен, христиан и мусульман за то, что они благополучно доставили домой Цезаря, его людей и меня.

Женщины готовили весь день, кастрюли источали ароматы, одни знакомые, другие нет, и у меня потекли слюнки. Тушеная рыба, курица с рисом, фасоль, зажаренная в яме свинья – деликатес, от которого отказывались последователи людей в тюрбанах[22]22
  Мусульмане.


[Закрыть], усевшиеся подальше и с подветренной стороны.

Я ела, пока не поняла, что съеденное сейчас попросится обратно.

Танцы заставляли меня смеяться: те, кто говорил по-гэльски, подпрыгивали и постукивали подошвами под быстрые скрипучие звуки какой-то деревяшки со струнами, похожей на ко́ру[23]23
  Струнный инструмент с 21 струной, похожий на лютню и арфу одновременно, широко используемый в Западной Африке.


[Закрыть], которую я как-то видела в руках у мужчины из племени мандинга; испанцы, которые тоже попадались среди людей Цезаря, раскачивались под звуки, похожие на женский плач; и над всем этим в начале и в конце каждой песни, спустя еще долгое время после того, как затихала последняя нота, царили барабаны. Они звучали и через несколько часов с момента, как был отбит последний удар. Даже во сне я слышала их твердый и ровный ритм. По их натянутой коже били руки людей хауса и Бенина, а также таино и маскоги, которые жили в местах, где я не бывала. Барабаны, на которых играли жители восточного и западного побережий по эту сторону темной воды, рассказывали истории, перед которыми меркли гэльские застольные песни и испанские баллады. Барабаны повествовали об украденных детях, страданиях и потерях, о предках, которые видели, как их дети и внуки, чьи лодыжки скованы железными цепями, умирают от мушкетных пуль и поветрий.

Я покачивалась, но не под музыку, мне хотелось спать. До этого я ела, смеялась, разговаривала и занималась тем, чего не делала с тех самых пор, как много дней, недель, месяцев назад нас с сестрой увезли дагомейцы. Играла. У детей было несколько мячей, мы их бросали и пинали. Играли мы и в догонялки, и в то, что англичане называют перетягиванием каната. Сначала я разрешила младшим мальчикам побегать за мной, а затем сама принялась преследовать их. Я бежала и бежала, пока не почувствовала, что ноги у меня вот-вот отвалятся.

Я забыла всё, что случилось со мной. Стоило ступить на песчаный пляж Рифа Цезаря, и я снова стала ребенком. Мы притворялись воинами и сражались на пляже, падали замертво, и песок сыпался нам в волосы, в уши, повсюду! Я закрыла глаза, вдохнула мягкий аромат корицы, носившийся в воздухе, и стала прежней… Мои ноги шлепали то по мокрому песку, то по теплой воде. Я бегала, и мышцы, ослабевшие после долгого безделья, болели потом еще несколько дней.

Я вспоминаю это с удовольствием.

И еще смех, которого так долго не слыхали мои уши. Мужской, женский, хихиканье детей, чьи-то взвизги, мое имя, которое кто-то выкрикивал, пока мы бежали. Агуканье упитанных малышей: мы щекотали их маленькими игрушками, сделанными настоящим морским волком. Вот уж кого я никогда в жизни даже не заподозрила бы в подобном мастерстве. А он сшил прелестную тряпичную куколку и отдал годовалой девчушке, та улыбалась, демонстрируя всем один-единственный крошечный зубик, и пускала слюни. Он был так нежен, этот моряк, в плаванье ни на минуту не расстававшийся с пистолетом. Я улыбнулась ему и в тени пальмы увидела, как по его щекам пробежал румянец.

– Моя дочь Ана, – заявил он с гордостью. – Мари говорит, она сильная и в ней дух медведицы.

– Мари?

– Наша знахарка. Дети называют ее тетя Кошка. Она ведь еще и повитуха.

Я снова вспомнила странный забор из ракушек, который видела с берега во время прогулки с Кве.

Вокруг был новый мир и новые люди, не похожие на меня, но… знакомые. Разговоры, смех, детский плач, музыка… Я не боялась. И не тревожилась. Наоборот, ощущала себя дома, хотя и в другом доме, с другой семьей, но меня приняли, и я заняла достойное положение. И я была в безопасности. Никто не причинит мне вреда и не поймает в ловушку. Не убьет. Я радовалась.

Хотелось спать. Должно быть, я задремала, потому что единственное, что помню, – как меня подняли и куда-то понесли, раскачивая на ходу, а низкий голос шептал мне что-то на ухо. Цезарь. Меня уложили в мягкое гнездышко, слабо пахнущее сладкими травами и свежевыстиранным бельем.