Текст книги "Десять жизней Мариам"

– Спи, сестренка. Спи.

В тот день, когда мы высадились на Рифе Цезаря, мне довелось снова побыть ребенком. В последний раз.

11
Малышка

«Черная Мэри» и «Калабар» почти постоянно курсировали по Восточной Атлантике и Карибскому морю, останавливаясь в стольких портах, что я не могла их сосчитать и запомнить все названия, какими бы странными они мне ни казались: Рыбная отмель (Кей-Лобос), бухта Корыто (Абако), Мелководье (Литтл-Инагуа), бухта Святой Марии, остров Равнинный (Навасса).

Цезарь стремился собрать навар до наступления того, что он называл сезоном штормов, когда придется засесть на своем Рифе.

Я содрогнулась, вспоминая нашу прежнюю землю, расплывшуюся от бесконечных дождей, реки, набухшие от воды, год, когда наводнением снесло деревню, где жили двоюродные братья отца. Хоть и маленькая, я запомнила, как вода стеной падала с неба несколько дней и родители приходили в отчаяние. Смывало посевы, людей и даже целые деревни, повсюду ползали змеи, и ничего не росло, потому что земля, пропитанная водой, словно жидкая каша, и уставшая, отвергала семена. Каким окажется сезон дождей на новом месте, прекрасно обеспеченном пресной водой, но находившемся в двух днях плавания от темных вод, я и не пыталась представить.

– Это больше, чем дождь, – объяснил Цезарь. – С восточного моря задувает ветер. Он несет бурю, небо чернеет, тучи обрушивают огонь. Воды могут поглотить корабль, даже военный фрегат, буквально в мгновение ока. Волны вздымаются выше деревьев. – И он показал на пальмы, покачивающиеся на легком ветерке. – Во время шторма нам всем следует укрыться в безопасных объятиях нашего Рифа. – Он посмотрел мимо меня и нахмурился. – Думаю, в этом году непогода придет рано. Вода слишком теплая.

И вот, чтобы обхитрить подбирающуюся к нам стену из черных туч, Цезарь, как лягушка, прыгал по сине-зеленым морям. Он приманивал англичан, вел переговоры с испанцами и французами.

Я делала всё, как было велено.

Говорила только с Цезарем. В голове у меня толпились и водили хороводы незнакомые лица и одежды, новые слова и странные выговоры. Многие португальские слова потерялись – порты и города, где жили моряки этого народа, находились южнее, в морях, куда Цезарь не заходил. Все чаще мне приходилось слышать английскую и французскую речь. А когда мы вышли из порта, Хавьер научил меня испанским словам. Нашей последней остановкой была Магдалена, пиратская гавань на северной окраине острова Куба. Затем «Черная Мэри» подняла паруса и повернула на север, к Рифу Цезаря и бухте Ангела, где пришвартовалась и укрылась на отдых от самых сильных штормов. «Калабар» ушел неделю назад, кряхтя под тяжестью припасов и добычи.

Утром, едва рассвело, я заняла свое место на палубе рядом с досточтимым братом. Состояние было странным: ощущалась усталость, кружилась голова, немного лихорадило. Ноги одеревенели и едва держали. Цезарь глянул на меня и озабоченно нахмурился.

– Сестричка моя милая, ты неважно выглядишь.

Я с трудом сглотнула, возникло ощущение, будто внутренности полезли наружу. Желудок скрутило узлом, в кишках словно ворочался еж. Я снова сглотнула, меня охватила волна паники. Не хотелось опозориться перед братом, начав перед ним блевать или, того хуже, опорожнять кишечник. Но я не могла пошевелиться. В висках пульсировало, зрение затуманилось, перед глазами плыли черные пятна. Мое тело с шумом испустило газы, и голова свалилась набок.

«Вот и смерть моя пришла», – подумала я, прежде чем на глаза упало черное небо и свет померк.

Сейчас-то я знаю, что после потери сознания чувства возвращаются по одному. И первым восстанавливается слух. Придя в себя – а то, конечно же, был лишь обморок, – я не ощущала ни боли, ни тошноты, ни даже тяжести собственного тела. Слышала лишь свое дыхание, грудь наполнилась, а затем опустела, из ноздрей вырвался тихий свист воздуха. Ноги провалились в матрас, а голова откинулась на подушку. Над ухом жужжали голоса, один знакомый, другой нет.

– Elle n’est sais pas. Она не знает. – Цезарь.

– Нет. Не думаю.

Женщина.

– …Это сделал…

– Qui est[24]24
  Который (фр.).


[Закрыть]…

– …Rien[25]25
  Никогда (фр.).


[Закрыть]. Такая юная, такая малышка. La pauvre jeune fille[26]26
  Бедняжечка (фр.).


[Закрыть].

– Я найду того, кто это сделал, и…

– Enfin![27]27
  Ну конечно! (фр.)


[Закрыть] Она тебя услышит! Calmez[28]28
  Успокойся (фр.).


[Закрыть].

– Она будет жить?

– Да.

– А ребенок?

Их голоса были слышны ясно, а вот смысл речей ускользал… смесь моих снов, звуков, языков. Португальский и фон, эдо и фула, арабский, французский и английский языки переплетались друг с другом. Мой разум изо всех сил пытался распутать слова и фразы. «Она»… Это обо мне? Я заболела, но буду жить. Так сказала женщина. Цезарь найдет… убьет… кого-то. Кого? Почему? А еще какой-то младенец, но детского плача не слышно. Женщина сказала, что он не жил или не выжил. Ах да! Это ведь знахарка, как ее, Мари Катрин. Мы же с ней так и не познакомились. Но она ведь целительница и повитуха. Вот почему Цезарь спросил о ребенке. Женщина говорила на французском, мешая его с языком, которого я раньше не слышала.

– Убирайся. Это женское дело, – авторитетно заявила она. – Я позову, если понадобишься.

Живот пронзила боль. Я резко пришла в себя, задыхаясь. Попыталась сесть, но не смогла. Кто-то… женщина? Да, к руке нежно прикоснулась мягкая ткань, а нос обласкал слабый аромат специй и цветов. Я открыла глаза, но увидела не лицо, а лишь желтовато-смуглое пятно. Женщина положила ладонь мне на лоб, затем кончиком пальца коснулась моей щеки, бормоча ласковые слова на непонятном языке: не на французском, не на эдо, не на португальском, даже не на наречии, которое я слышала от родившихся на Ямайке. Голос у нее был низкий, спокойный и мелодичный, как у моей матери. Я уже засыпала, когда вдруг почувствовала давление в животе и новый укол боли. Вскрикнула и открыла глаза.

– Ага, пришла в себя. Хорошо.

На мгновение передо мной возникло мамино лицо, ее темные глаза, взгляд, одновременно пронзавший мудростью и согревающий любовью. Затем оно сменилось лицом другой женщины, одной из моих двоюродных бабушек, которая у себя в деревне тоже была знахаркой. Постепенно мой взгляд сфокусировался.

Я не встречала женщин, похожих на эту. Она была метиской или, может, креолкой, с темно-коричневой кожей и черными миндалевидными глазами, как у моей матери, на голове тюрбан из белой ткани. Женщина улыбнулась, затем потрогала мне лоб тыльной стороной ладони.

– Ты поправляешься. Лихорадки уже нет. Прости, что сделала тебе больно, – и она глянула вниз, туда, я держалась рукой за живот. – Нужно было убедиться, что матка очистилась сама. Savez? [29]29
  Понимаешь? (фр.)


[Закрыть] – Она нахмурилась, словно сама пыталась понять, дошло ли до меня. Повторила свой вопрос по-португальски, затем по-английски. – Понимаешь?

Я кивнула, хотя ничего не поняла.

– Я дам тебе воды, но пей медленно. Желудок у тебя еще слабый. Позже принесу немного бульона, может, кусочек хлеба. Нет, пока рано.

Она встала и повернулась, юбки крутанулись вокруг ее ног. Но вдруг она остановилась, посмотрела на меня и улыбнулась.

– Я Мари Катрин.

– А я… меня зовут…

Мари Катрин улыбнулась и коснулась моей щеки ладонью, как это сделала моя мать.

– Я знаю, как тебя зовут, Маленькая Птичка.

Мари Катрин дала мне воды, прохладной, свежей и слегка отдававшей мятой. Верно, добавили какой-то отвар, чтобы я заснула. В следующий раз я открыла глаза, когда на грубо отесанных бревенчатых стенах дома Мари хозяйничало солнце, пропитывая воздух жарой и загоняя тени в углы.

Стоял полдень.

Мне было больно.

Мари Катрин снова коснулась моего лба, затем нежно, но твердо прижала ладони к моему животу. Я застонала, а она вздохнула.

– Прости, но я должна это сделать.

Она откинула простыню, осторожно подняла мои ноги и принялась обтирать меня смоченными в воде тряпками. Я успела заметить, что одна из тряпок была в ярко-красной крови. Должно быть, я испачкалась. Помню, мне стало стыдно, так стыдно, что я не могла смотреть на Мари Катрин.

– Не волнуйся, дитя, это необходимо. Часть нашей обычной женской жизни. – Мари Катрин снова поймала мой взгляд и наклонилась ближе. – Ты понимаешь меня? Что я говорю?

Я покачала головой.

– Я… я понимаю смысл ваших слов, тетушка, – с трудом выговорила я. – Но не понимаю…

Живот снова свело судорогой, и лицо у меня скривилось.

– Ах ты, господи, – знахарка откинулась назад, нежно сжала мне плечо, а затем встала. – Сейчас принесу тебе что-нибудь, успокоить нутро.

Она помогла мне сесть на тюфяке, подложив за спину подушки, а затем протянула еще чашку воды с пряностями.

– Что это? – спросила я.

Женщина слегка улыбнулась.

– Это немного снимет боль.

Позже она принесла миску с супом и, отбросив мою руку, накормила меня сама.

– Это куриный бульон с овощами и зеленью. Чтобы подкрепить силы и исцелить утробу.

– Утробу?

Мари Катрин прищурилась, всматриваясь в мое лицо.

– Dite-moi[30]30
  Послушай (фр.).


[Закрыть]. Ты хоть понимаешь, что с тобой произошло?

У меня из глаз потоком хлынули слезы. Мне было стыдно за свою телесную слабость.

– Я… я обмочилась и… и-испачкала одежду, – выдавила я, сдерживая рыдания. – Прямо при… Цезаре и… Люке… и-и… всех…

Я уставилась на край простыни, не в силах поднять глаза. Думала только о том, как неловко было бы маме, узнай она о моем поведении, о том, что я не совладала со своим телом. А уж что сказала бы Джери? Представить страшно.

Мари Катрин приподняла пальцем мой подбородок.

– Нет, Маленькая Птичка, ты ребеночка родила.

Ребенок. Она произнесла это слово так естественно, словно пожелала доброго утра. Ребенок? Как же у меня это получилось?.. Руки как-то сами нащупали небольшой холмик, который был моим животом. Еще больно, но уже не тяжело. Маленький комочек, который там был… Нет. Вопросы застыли на моих потрескавшихся губах. Как?.. Почему? Нет. Это же просто невозможно. Надо мной еще не проводили нужных обрядов, церемоний… Мари Катрин медленно покачала головой.

– Ты… не знала? Что носила ребенка? Но как это может быть?.. – Она откинулась на стуле, который поставила рядом с кроватью. – Впрочем, ты же совсем малышка. Тебе четырнадцать? Пятнадцать?

– Двенадцать. Кажется.

Знахарка глубоко вздохнула и закрыла глаза. А когда снова подняла веки, лицо ее стало пугающе бесстрастным, словно маска. Я вздрогнула. В маленькой комнате вдруг дунуло холодом, резким порывом невесть откуда взявшегося ледяного ветра.

– Понятно. И кто отец?

Отец. Малыш. Эти слова ничего для меня не значили. Я знала, что мужчина и женщина делают вместе, или только думала, будто знаю. Мне еще предстояло многому научиться. Обрядов-то провести не успели. Я оказалась на высоком корабле, еще не уронив первой крови.

Я уставилась на Мари Катрин. Смысл ее слов все равно ускользал. У меня родился ребенок. Ребенок. И все же, если это было правдой – а причин не верить знахарке не было, – то как же… Мысли наплывали одна на другую, кружились, как вода в приливной заводи, и… Нет. И вдруг я поняла. И Мари тоже.

Она была колдуньей, это точно. Потому что ее глаза поймали мои как раз в тот момент, когда я копалась в памяти, и вытащили наружу правду, которую я пыталась забыть. В сумерках несколько лун назад… Семь? Восемь? Остров Зеленой Черепахи, Хоуп-Таун – город Надежды, – вот так. Не очень оживленная улица, проем между лачугами, сильная рука хватает меня за плечи, стискивает шею, невидимый мужчина дышит мне в ухо.

Цезарь поручил мне передать бумаги человеку, говорившему по-португальски, а по-английски знавшему лишь несколько слов. Я должна была еще кое-что сообщить устно ему одному и вернуться с ответом. Цезарь доверил мне серьезную задачу. И я выполнила всё, именно так, как он просил. Ошибкой было возвращаться на «Черную Мэри» короткой дорогой.

Хоуп-Таун – городок маленький, но оживленный, его главные улицы довольно широки для такого захолустья, заполнены людьми и рыночными прилавками, повсюду процветает торговля. Деревьев мало, тени почти нет. Но на окольных нешироких улицах и потенистее, и народу немного, а по той, которую выбрала я, и вовсе шли только двое – он да я. Я услышала его шаги и обернулась посмотреть, кто там, но не успела. Мужчина схватил меня за плечи и потащил в небольшой проем между лачугами, такой темный и глухой, что туда не попадали лучи даже полуденного солнца. Выплюнул несколько слов, гортанных, жестких и невнятных. Английских. От него пахло ромом, по́том и грязью. Держа меня одной рукой, другой сорвал мои штаны и одним толчком вонзился в мое тело, разрушив остатки моих иллюзий о добре и зле в этом мире. Потом замер, выругался по-французски и, сунув руку мне под рубашку, сцапал за грудь, как будто хотел ее оторвать. Затем снова вонзился в меня, на этот раз с такой яростью, что я вскрикивала, пока он не ударил меня по затылку. А потом толкнул на булыжную мостовую, и я поняла, что сейчас меня либо зарежут, либо отсекут голову.

Но он этого не сделал. А только снова обругал меня на языке, который я вскоре научилась распознавать, а затем исчез, оставив меня обмочившейся, трясущейся и разбитой, с ощущением, будто чудовище в обличье человека выпотрошило меня. Не помню, как мне удалось добраться до корабля и привести себя в порядок, не привлекая внимания Цезаря или остальных. Но у меня получилось. А потом я попыталась забыть. Получилось и это. Но в тот момент, сидя в мягкой послеполуденной жаре и глядя на Мари Катрин поверх чашки с водой, я молчала, потому что не знала, что сказать.

Я не могла ей этого сказать. Не могла представить тот день, снова почувствовать, как меня… на спину и рвут мою… Не могла. Да и не стала бы. Но Мари каким-то образом поняла это, словно прочитав мои мысли, увидела именно то, что видела я, будто стояла тогда позади, глядя мне через плечо на весь тот ужас, который я пыталась забыть. Но сейчас она тоже промолчала.

– …Ребенок. – Одно-единственное слово. Ощущение, будто я иду по высохшему руслу реки, покрытому острыми зазубренными камнями, которые врезаются мне в ступни. Кровь, просачивающаяся жалкими струйками, ускользала от моего взгляда.

– Она… до срока. А ты, – и Мари вытерла мне слезы тыльной стороной теплой руки, – ты еще мала.

– А можно…

Я даже не знала, что у нее спросить. Но Мари поняла и медленно покачала головой.

– Нет. Я помолилась за нее и похоронила в таком месте, где ветерок будет охлаждать ей личико, а восходящее солнце даст свое благословение. Ее дух отлетит в тепле и покое.

Я больше ни о чем не спрашивала знахарку, потому что не в силах была слушать ответы.

Много раз в течение жизни я думал об этом моменте. Эта маленькая девочка была моим первым и на протяжении многих лет – единственным ребенком. Интересно, какой бы стала моя жизнь, не будь я так юна, не родись эта девочка до срока. Как она могла бы выглядеть? Ее лицо в моем воображении всегда остается размытым. А лица мужчины, который меня снасильничал, я не видела. Мари Катрин его тоже не видела. Но она видела моего ребенка. А позже тем же вечером, после того, как Цезарь пришел советоваться с Мари, мне лучше вспомнился разговор, который они вели друг с другом за день до того, как я окончательно пришла в себя, когда еще плавала между реальным миром и миром духов.

Цезарь тогда рычал и ревел, как разъяренный бог.

– Я разорву его на клочки, порежу на ломти! Оторву член, ноги и…

– Как ты его найдешь, а? Откуда узнаешь, какого парня резать? Дотла сожжешь Хоуп-Таун? Развесишь всех мужчин старше двенадцати лет на мачтах «Черной Мэри»?

– Узнаю.

– Ну, мужик он и есть мужик. Fermez![31]31
  Замолчи! (фр.)


[Закрыть]

Ее голос пронзил его, как кинжал.

– Не найдешь ты его. Малышка и сама его не знает. Спрячь свою ярость подальше и молись, чтобы она выздоровела телом и духом.

Цезарь снова ворчал, гневные слова грохотали в груди, как проглоченный гром.

– А что ребенок?

– Une petite fille, крохотная девочка, бледная, хрупкая.

– Белая, – Цезарь сплюнул.

– Да.

12
Ученица знахарки

Следующие несколько дней я спала. Выпила, похоже, ведро воды с пряностями, которая притупляла боль в животе. Хлебала бесконечный бульон из бездонной тарелки. Потом стали приносить еду поплотнее: кусочки пресного сига с рисом, а еще чуть позже – овощное рагу с креветками. Мари Катрин носилась со мной, словно курица с яйцом, купая и одевая меня, как младенца. Она не давала мне напрягаться. И когда я просыпалась посреди ночи, то визжа, то рыдая, потому что мои сны опять наполняла вонь безликого мужчины, или стеная от разрывающей живот боли, Мари обнимала и утешала меня, как ребенка, которым я, собственно, и была, напевая нежные песенки на своем родном, непонятном мне языке. Сны мои остались со мной, но теперь стали редкими гостями.

* * *

Благодаря своей юности и заботе Мари Катрин со временем я выздоровела. А когда время штормов отступило и сине-зеленые воды Карибского моря снова успокоились, Цезарю и французу пришло время отправляться по делам. Но меня любезный брат в этот раз с собой не взял.

Я спорила с ним на всех языках, которые знала. Но он лишь хохотал, запрокинув величественную голову и блестя на солнце крупными белыми зубами. Мари Катрин с французом тоже смеялись.

Меня это не позабавило.

– А кто помешает английскому капитану обмануть тебя? – наступала я, уперев руки в бедра, вызывающе выпятив подбородок и выплевывая грубые слова асанте, которые от него же и слыхала. – А Веллингтон и вовсе злодей и лжец, с него глаз нельзя спускать и следует дважды пересчитывать каждый из его восьми пальцев, чтобы убедиться, что он тебя не провел! – Речь шла о заклятом враге Цезаря, легкомысленном негодяе, которому за пристрастие к чужому добру уже отрубили два пальца, в том числе большой.

Цезарь снова расхохотался и положил массивные руки мне на плечи.

– Ты мне больше сестра, чем если бы была одной крови со мной, – заявил он с гордостью. – Но я думаю только о тебе.

Он наклонился, и я почувствовала мягкое прикосновение губ к моему лбу.

– Рисковать тобой я не стал бы ради всего золота, которое есть в сундуках Алонсо Рихаса, и изумрудов, от которых намереваюсь освободить Веллингтона. Тебе следует отдохнуть.

– Наотдыхалась уже! – фыркнула я.

Цезарь не сдвинулся с места.

– Мариам, послушай меня. Это плавание будет коротким, по спокойной воде, с теплым попутным ветерком. Мы тихонько скользнем на Рыбную отмель и заберем у старого английского негодяя часть его камешков…

– Или все, – тихо добавила Мари Катрин. Цезарь остро глянул на нее. Женщина лукаво улыбалась.

– И так же тихо скользнем обратно. Успеем еще до Дня поминовения усопших. – И он взял меня пальцами за подбородок. – Ты и оглянуться не успеешь, как я вернусь. А теперь отдыхай, сестричка. Ешь. И делай то, что говорит Мари.

Цезарь уплыл на одной «Черной Мэри». А другая черная Мэри осталась. В отдыхе я и в самом деле еще нуждалась, тут досточтимый брат не ошибся. Но дело было не только в этом.

Вернуться к прежней жизни я уже не могла. Не могла играть в мяч с Кве и другими мальчиками, даже если бы они позволили. Не могла вместе с остальными детьми плескаться в прибое и играть в догонялки. Потому что перестала быть ребенком.

Раньше меня в сопровождении матери, сестер и теток торжественно проводили бы в мир женщин, как-то изменив, превратив из девочки в желанную невесту, выкуп за которую определил бы отец. Мне стали бы по-другому заплетать и укладывать косы. Джери научила бы меня правильно заворачивать геле[32]32
  Головные уборы нигерийских женщин. Цельный кусок яркой ткани, нередко расшитой или разрисованной, который самыми разнообразными способами оборачивают вокруг головы. Их носят и как повседневную одежду и тогда заворачивают самостоятельно, а в особых, торжественных случаях требуется посторонняя помощь.


[Закрыть]. И я никогда больше не смогла бы двигаться как ребенок или говорить детскими словами. То была очень могущественная магия. Не знаю, сколько дней потребовалось бы для перемены, но уверена, что из женского дома я вышла бы уже совсем не той Птичкой, которой вошла.

Дагомейцы, розоволицые, большие лодки, темная вода и это место перевернули всю мою жизнь и изменили меня. Женский дом, в котором свершились перемены, не был домом моей матери, сестер, теток, – родив, я одним шагом преодолела его порог и немедленно покинула. Мой ребенок, едва появившись на свет и вдохнув воздух этого мира, умер. Дух влетел в крохотное тельце и сразу покинул его.

И теперь сбывается предсказание Джери: мамино ремесло, похоже, станет моим. С того момента, как мой ребенок сделал свой первый и последний вздох, Мари Катрин начала меня обучать работе лекарки и повитухи. Правда, женщин на Рифе Цезаря убедить оказалось нелегко. Они смотрели на меня косо, говорили, что такой соплячке нельзя доверять лечить их недуги, опасаясь, как бы я не напоила или не накормила их каким-нибудь сомнительным зельем, от которого они только сильнее расхвораются. И опыта помогать в родах и принимать детей у меня нет. А я действительно была еще мала, и никакого лекарского опыта у меня не было. Недовольное бурчание сменили жалобы, а потом и возмущенный ропот. Но Мари Катрин резкими словами заставила женщин умолкнуть.

– Наша любимая сестра, преодолев темные воды, прибыла к нам из земель ее и ваших предков. Она дочь ворожеи и провидицы. И исцелять умеет, и видит, кто чем болеет, даже если ей не говорят, – это у нее в крови, ей бабка передала. К тому же она из близнецов.

Еще одно доказательство силы Мари: я ей об этом никогда не рассказывала.

Послышались вздохи, и некоторые женщины схватились за священные предметы, которые носили на шее на тонком кожаном шнурке: у одних это были амулеты, у других, предпочитавших ритуалы жрецов в черном, – маленькие деревянные крестики. Теперь все поглядывали в мою сторону с опаской. Близнецы и тогда, и сейчас рождались нечасто и были явлением, наполненным тайной и силой, заслуживающим внимания и размышлений.

– Она способна узнавать корни и травы по запаху и на ощупь. И уже познала круг жизни, хоть и молода.

Женщины постепенно притихли, нытье сменилось сосредоточенной тишиной. Все слушали. На Рифе уже знали, что я родила ребенка, который тут же умер. Холмик, где похоронили младенца, стал местом поклонения, женщины приносили туда цветы и другие подношения.

– Я научу ее всему, что знаю сама, и она всё запомнит. Но и вы не забывайте: дар Мариам передался ей через кровь наших общих прабабушек.

Сетования женщин превратились в хор песнопений, священное «да» богине.

Я посмотрела на Мари Катрин, и она кивнула. Готово.

Правда, меня не спросили, хочу ли я такой судьбы.

Однако именно она мне уготована.

Пророчество Джери сбылось.

Я разобиделась. И чисто по-детски принялась вымещать свое недовольство на Мари Катрин, единственном человеке, который этого не заслуживал. Маме стало бы стыдно, она решила бы, что плохо меня воспитала. Джери бы резко отругала и надрала уши. Я отказывалась учиться. Не хотела пить воду с пряностями, которая снимала боль в животе. Пыталась отказываться от еды, но от супов и рагу Мари у меня слюнки текли. По ночам, когда она велела мне спать, я изо всех сил таращила глаза и пыталась втянуть ее в разговор, чтобы проверить ее решимость и силу. Я болтала как попугай, но все равно потом отключалась: Мари подсыпала мне в чай снотворные травы.

Королева вуду была мне явно не по зубам.

Впрочем, я не уверена, вправе ли так ее называть. И никогда не смогу развеять свои сомнения. Я знала ее как Мари Катрин, почитаемую тетушку и талантливую учительницу. Следующие пять лет я не путешествовала с Цезарем, а жила на Рифе и перенимала у Мари знания – как лечить, принимать роды и… просто быть женщиной.

Училась я прилежно. Всякие травы, корешки и снадобья и в самом деле были у меня в крови. Мать не зря слыла в нашей земле знахаркой. Мне не составило труда запомнить, чем из растущего вокруг можно остановить кровотечение или понос, залечить порезы, успокоить головную, зубную и желудочную боль. За сборами мы ходили почти каждый день и по Рифу, и за его пределами, прочесывая густые заросли, сильно напоминавшие прибрежные районы моей страны, места, где жили меднокожие люди. Мари не раз говорила, что у каждого живого существа есть свое предназначение, что жизнь бывает долгой и вряд ли мне предстоит провести все свои годы в безопасности и относительной изоляции на Рифе Цезаря.

В одну из наших прогулок она наклонилась и схватила пригоршню зелени с корнями и почвой. Земля была влажной после недавнего дождя, и коричневая влага капала с ее ладони, оставляла грязный след на подоле белого фартука.

– Et voilà[33]33
  Ну, вот (фр.).


[Закрыть], – с удовлетворением сказала Мари, передавая мне траву. – Это отлично сварится в горшке. А отвар укрепит сердце, добавит сил и защитит от легочных болезней. – Она переложила зеленые стебельки на ладонь и другой рукой поманила меня поближе. – Regardez…[34]34
  Глянь-ка… (фр.)


[Закрыть] У этого сорняка есть братец, который живет на Ямайке, и сестрица, растущая вдоль побережья… в колониях, les anglais[35]35
  Англичане (фр.).


[Закрыть] называют их Джорджия и Каролина. Эти травки легко найти, если знать, где искать.

И она устремила на меня проницательный взгляд. Глаза у нее были темно-карие, такие темные, что могли показаться черными.

– И теперь ты это знаешь. Да?

Я кивнула, изучая зеленую массу и закрепляя ее образ в своей памяти.

– Думаю, двоюродных братцев и сестриц этой травки ты найдешь и дальше в Америке. Я, например, видела их и в Вирджинии.

– Ты была… там?

Она мягко улыбнулась. А глаза ее холодно блеснули.

– Я много где была.

Мари заставляла меня смотреть, как она сращивает сломанные кости (процесс, от которого у меня внутри все переворачивалось), и учила, как соединять их друг с другом. Вскоре я помогала ей лечить и Цезаря, и его людей от множества недугов, которые их одолевали, а также их женщин и детей, селившихся на Рифе, в тихом и безопасном месте, единственном, куда их мужчины точно должны вернуться.

Я достаточно легко научилась приводить в порядок больные желудки, снимать боли в суставах, вправлять вывихи, но мысль о том, чтобы стать повитухой, наполняла меня ужасом. Когда я впервые увидела появление на свет ребенка, меня вырвало, хотя ведь много лет назад, в давно ушедшие времена, при мне рожала моя мать.

Но теперь стремглав выбежала из хижины.

Мари, как могла, успокоила роженицу Эми, а затем пошла за мной и обнаружила меня скрюченной, содрогающейся в рвотных позывах. Она была в ярости.

– Что с тобой? Никогда! Никогда не бросай роженицу! Никогда!

– Я… я не могу этим заниматься… Я не могу…

Мари Катрин протянула мне тряпку вытереть лицо и заставила прополоскать рот, а потом снова принялась отчитывать с не меньшей же резкостью.

– Можешь. И будешь, – рявкнула она. – Я здесь не навсегда. Да и ты тоже.

Тут я перестала перхать и уставилась на нее. Откуда ей это известно?

– Ты… должна уметь принимать роды. От этого зависит твоя судьба. – И Мари прищелкнула пальцами. – Вот так-то. Не зря ты с этим столкнулась.

– С чего ты… – Я покачала головой.

Мари Катрин резко вздохнула и открыла рот, собираясь что-то сказать, но из хижины раздался голос, и она умолкла.

– Мари!

Мари посмотрела на меня. Выражение ее лица оставалось суровым, но из глаз глядела тревога. Она провела ладонью мне щеке и дала в руки чашку с водой.

– Прополощи рот. А мне пора к Эми. Поговорим обо всем позже. Тебе предстоит многому научиться.

И я подчинилась.

У Эми родился мальчик, здоровый и толстый. Мы уехали поздно вечером, когда женщины вместе с изумленным отцом устроили суматоху вокруг матери и ребенка. Работа была долгой, ушел почти весь день, и теперь, вечером, Мари отдыхала, вытянув ноги на богато украшенный гобеленовый пуфик, который Цезарь привез ей из Сантьяго. Настала моя очередь заботиться о наставнице. Я поставила чашку горячего чая на маленький столик рядом с ее стулом. Она отмахнула рукой поднимавшийся пар.

– А-а-а, bon[36]36
  Хорошо (фр.).


[Закрыть]. Никто не заваривает чай лучше тебя, моя Мэри. – Знахарка слегка улыбнулась, затем взяла чашку и сделала глоточек. Выглядела она усталой,

– Attends! [37]37
  Надеюсь! (фр.)


[Закрыть] – Я решила пообезьянничать, вставить в свою речь французские словечки. – Il fait… [38]38
  Это безличный оборот, который обычно переводится на русский назывными предложениями. Например: Il fait chaud. – «Жарко». Il fait de l’orage. – «Гроза». Дословно же может переводиться как «надо», «нужно», «необходимо». Поэтому смысл и ускользает от Мариам.


[Закрыть] – Смысл этого выражения от меня ускользал.

Мари рассмеялась, словно колокольчики зазвенели.

– Il fait chaud[39]39
  Горячевато (фр.).


[Закрыть], – сказала она. – Да. Но… ах, как хорошо! – На этот раз она отхлебнула основательно.

Я сняла с нее туфли. Она вздрогнула, но не издала ни звука. Ноги у Мари опухли. Я принялась массировать ей ступни и икры. Бедняга ведь простояла у постели рожающей Эми почти восемнадцать часов. Для меня было чудом, что Мари после такого вообще могла двигаться.

– Твои прикосновения творят волшебство, – проворковала она, закрыв глаза и поставив чашку на стол.

– Eh bien[40]40
  Ну, вот (фр.).


[Закрыть], – я подражала ее акценту. – Пришло время и тебе… dormirez[41]41
  Поспать (искаж. фр.).


[Закрыть]…

Все еще закрыв глаза, Мари улыбнулась.

– Dormir, – поправила она меня. – Посплю, но еще нескоро. А пока давай-ка вернемся к твоим урокам.

Я оторвалась от своего занятия.

– Каким урокам? – Мне посещение моей первой роженицы казалось вполне достаточным уроком.

– Я учу тебя быть женщиной.

По моим плечам порхнул прохладный ветерок.

Я была не готова. И думала, что вряд ли когда-нибудь буду готова.

– Écoute[42]42
  Слушай (фр.).


[Закрыть], моя малышка Мэри, не отворачивайся.

В темноте послышалось чирканье спички. Пламя осветило лицо Мари в необычной, но красивой золотой рамке.

– Ты встретилась с мужчиной, но вы с ним не занимались любовью. То, что случилось с тобой, произошло не по твоему выбору. И ребенок у тебя родился не по твоему желанию. Тебя… взяли силой. Но с мужчиной, которого ты полюбишь, малышка Мэри, все будет по-другому.

Я затаила дыхание, когда Мари заговорила. И так и сидела, не дыша.

– Ты и сама-то только-только первую кровь уронила, неудивительно, что при виде того, как рождается ребенок, тебя тошнит, ты бесишься. Объяснить это можно только твоим неприятным опытом.

Она смолкла, вздохнула и еще раз затянулась трубкой.

– Ты была слишком юна.

– А-а… р-ребенок… – Несмотря на то что уже прошло время, я так и не могла заставить себя выговорить «мой ребенок».

Ладонь Мари согрела теплом мою руку.

– Она с богами.

И снова по комнате пронеслось странное мимолетное дуновение прохладного ветерка. Не в первый и не в последний раз Мари произносила «боги» вместо «Бог». Каким-то невыразимым образом я знала, что моя наставница вовсе не была всецело предана христианскому богу розоволицых, хотя временами казалось, что признает его учение. По совершенно непонятным, невыразимым причинам от этого знания мне становилось легче.

– Пожалуй, мы начнем с самого начала, с женщины и мужчины и того, что они делают друг для друга и друг с другом. Затем перейдем к ребенку, которого они создают по обоюдному желанию. А потом поговорим о матери и ребенке.

Мари выдохнула облачко дыма, свернувшееся в серую змейку и потянувшееся к открытому окну. Ее глаза блестели в угасающем свете.

– Я познаю мужчину? У меня будет муж? – Мне было страшно и спросить, и услышать ответ.

– Да, – пообещала Мари.

– А… А дети у меня будут?

«Она видит скрытое», – сказал как-то Цезарь о Мари Катрин. Как и у моей матери, у нее был дар, способность видеть сквозь туман времени и пространства. Знахарка смотрела на дым, пока он не исчез, а затем перевела на меня взгляд темных глаз.