Текст книги "С родной могилы"

Шолом-Алейхем
С родной могилы

– Вы – на «ярмарку», а мы – с «ярмарки». Я уже свое выплакал. А вы ведь едете плакать – значит, нужно вам уступить место. Подвиньтесь, прошу вас, чуть ближе, сюда вот, вам ведь там неудобно…

– Ну вот!

Так разговаривают за моей спиной два пассажира. Верней, говорит один, а другой время от времени поддакивает.

– Двое нас едет. Я и моя старуха. Она вон там, на полу лежит. Уснула. Наплакалась, бедняжка, за всех на свете поплакала. Ни за что не хотела уходить с кладбища. Припала к могиле – не оторвать. Пытаюсь успокоить: «Ну довольно, говорю, слезами, говорю, ее не воскресить…» Как в стену! Да удивительно ли? Такое несчастье! Одна-единственная, свет очей моих… К тому же удачная! Красавица! Умница! Прогимназию окончила… Вот уже два года как умерла. Думаете, от чахотки? Крепкая была, здоровая!.. Сама, сама покончила с собой!

– Да что вы?

Я начинаю понимать, о какой «ярмарке» идет речь. Вспоминаю, что сейчас начало элула. Печальный, милый месяц элул! Евреи кочуют из одного города в другой, направляются к родным могилам давно умерших родителей, братьев, сестер, детей, родственников. И стосковавшиеся матери, осиротевшие дочери, одинокие сестры и просто несчастные женщины припадают к дорогим могилам, плачут, изливают свое горе, облегчают омраченную душу.

Удивительное дело! Я разъезжаю, слава богу, не первый год и могу смело сказать, что давно уже не было такого паломничества к родным могилам, как в этот сентябрь… Железная дорога, слава богу, торгует, вагоны переполнены. У мужчин грустные лица. У женщин красные опухшие глаза и лоснящиеся носы. Кто едет на «ярмарку», кто с «ярмарки»… А на дворе пахнет осенью. По-осеннему тоскливо на душе, и тянет, тянет домой… Я невольно прислушиваюсь к разговору тех двоих за моей спиной.

– Может быть, думаете, несчастье из нынешних? Черные косоворотки… Красные флаги?… Тюрьма?… Ни-ни… От этого меня господь избавил. Верней, я сам себя избавил. Как зеницу ока оберегал я ее. Шутка ли, одна-единственная дочь, свет очей моих. К тому же удачная! Красавица! Прогимназию окончила! Я делал все, что мог: следил, куда она ходит, с кем говорит, о чем говорит, какие книжки читает. «Доченька, говорю, хочешь читать книжки? Читай на здоровье! Но я тоже, говорю, должен знать, что ты читаешь…» Правда, я не большой знаток в этих делах, но нюх у меня, слава богу, есть. Я, если только загляну в книгу, пусть она будет даже на французском языке, сразу скажу, чем она пахнет…

– Ишь ты?!

– Не хотел я, чтобы мой ребенок играл с огнем, – что же, меня казнить за это?! Вы думаете, я ей устраивал скандалы, ругал ее? Нет, по-хорошему, только шуточкой. «Доченька, говорю, пусть себе в мире все идет, как идет. Не мне и не тебе, говорю, все это остановить…» Вот так я, бывало, говорю ей. А она, думаете, что? Молчит! Золотое дитя, тихая голубица. Что же сделал господь? Прошли, наконец, тяжелые времена. Перенесли мы, слава богу, всякое – и революции и конституции! Нет уже черных косовороток, красных знамен, стриженых волос, черт его знает чего, бомб… Я думал, зубы потеряю тут от страха. Шутка ли!.. Ведь одна-единственная дочь, свет очей моих, к тому же удачная, прогимназию окончила…

– Ну, ну, дальше!..

– Короче говоря, пережили мы, слава тебе господи, это горькое время. Теперь можно, наконец, и о женихе подумать. Приданое? Послал бы только господь хорошего человека! И началась суетня: предложения, сваты, женихи. Гляжу я на дочку – что-то не того… Вы думаете, что? Ничего особенного. Сказать, чтобы она была против замужества? – Нет. Так в чем же дело? А вот послушайте. Начинаю я присматриваться, приглядываться и узнаю такую историю: читают книжку, прячутся. И не она одна, втроем читают: она, ее подруга, дочь нашего кантора, тоже удачная девушка и тоже прогимназию окончила, и еще третий – парень из Новгородка. Что это за парень, хотите знать? Да тут и знать-то нечего. Никчемный парень, все лицо в прыщах, глаза больные, без ресниц, зато золотые очки на носу; некрасивый, грязный парень, куска хлеба при нем не проглотишь, противно. К тому же въедливый, проныра, червяк, настоящий червяк! Знаете, что такое человек-червяк? Я вам объясню. Бывают разные люди на свете: есть человек-осел, есть человек-скотина, бывает человек-собака, человек-свинья. А есть человек-червяк. Теперь вы поняли?

– Ага!..

– Откуда же у меня в доме этот червяк? Все из-за дочери кантора. Он ей приходится двоюродным братом. Учится на аптекарского провизора, или юриста, или дантиста, – черт его батьку знает! Знаю лишь одно – он мой погубитель. Мне этот молодчик в очках сразу же не понравился. Я даже жене сказал… А жена отвечает: «И чего ты только не придумаешь!..» Приглядываюсь; прислушиваюсь – не нравится мне это чтение втроем, и разговоры, и пыл, и то, что они горячатся… И вот я говорю как-то дочери: «Доченька, говорю, что это вы так усердно читаете втроем?» А она: «Ничего, книжку». Я ей говорю: «Вижу, что книжку, но какую книжку?» А она мне: «А если скажу, ты разве будешь знать?» – «Почему бы мне не знать?» Рассмеялась: «Это не то, что думаешь… Книжка эта называется «Сани», роман Арце Башес».[1]1
  Искаженное Арцыбашев – дореволюционный русский писатель, проповедовавший в ряде своих произведений реакционные взгляды. «Санин» – роман Арцыбашева.


[Закрыть] – «Арце Башес, говорю, был когда-то меламед, слепой старик, давно умер». Снова смеется. А я думаю: «Эх, дочурка, дочурка, ты смеешься, а у отца сердце кровью обливается…» Что же я предполагал? Да чего уж тут спрашивать! Я думал, может снова начались прежние дела. И вы думаете, я не решился прочесть эту книжку?…

– Удивительно…

– Не сам, конечно, при помощи другого, своего человека, приказчика. Паренек он знающий, по-русски читает, что воду пьет. Стащил как-то ночью у дочери книгу, отдал ее приказчику. «На, Берл, говорю, прочитай эту книгу, а завтра, говорю, расскажешь, о чем в ней речь». Еле дождался утра. Пришел Берл, я сразу: «Ну, Берл, что за книга?» А он мне: «Ох и книга! – и скалит зубы. – Всю ночь, говорит, оторваться не мог». – «Вот как! Ну что ж, говорю, расскажи мне, послушаю и я эти диковинки». И мой Берл стал рассказывать… Что тут вам сказать? Слово к слову не идет. Вот вы сами услышите, что за чепуха. Жил-был, рассказывается там, детина, по имени Сани, любил он как следует выпить и закусить соленым огурцом. Была у детины сестра, по имени Лида, она сильно любила одного доктора, но тяжела стала от офицера. Был еще студент Юра, этот был влюблен в учительницу, по имени Красавица. Однажды ночью она каталась на лодке, вы думаете – со своим женихом, вовсе нет, с этим пьяницей Сани… «И это все?» – «Погодите, – говорит приказчик, – еще не все. Был еще там учитель Иван, и он ходил с Сани смотреть на голых девушек, когда они купаются…» – «Короче, говорю, какая же там мораль, в этой книге?» – «А такая, говорит, что пьяница Сани ржал, как жеребец, и даже к своей родной сестре Лиде, когда он пришел домой…» – «Тьфу, пропади ты! Довольно, говорю, тебе о пьянице! Скажи мне лучше, каков конец этой истории?» – «А конец, говорит, таков: офицер застрелился, студент застрелился, Красавица отравилась, а еврей Соловейчик там есть, тоже повесился…» – «Чтоб тебя, говорю, повесили вместе с ним!» – «Что же вы ругаетесь? – спрашивает Берл. – В чем я-то виноват?» – «Я не тебя, отвечаю, а Арце Башес». Говорю я так Берлу, но на уме у меня не Арце Башес, а этот новгородокский парень, все несчастья на его голову! Вы думаете, я не отозвал однажды этого парнюгу в сторону?

– Неужели?

– «Скажи мне, говорю, где ты выцарапал такую чепуху?» Он как уставится на меня своими очками: «Какую чепуху?» – «Да вот – этот роман Арце Башес, говорю, про пьяницу, которого зовут Сани». «Сани, – говорит он, – не пьяница». – «А кто же он такой?» – говорю. «Он, говорит, герой!» – «Чем же, говорю, он герой? Не тем ли, что водку пьет стаканами, закусывает соленым огурцом и ржет, как жеребец?» Как вскипит мой парень, очки даже снял, смотрит на меня своими красными глазами без ресниц. «Вы, говорит, дяденька, слыхали звон, да не знаете, где он. Сани, – говорит он, – человек природы, человек свободы; Сани говорит, что думает, и делает, что хочет». И пошел и пошел, черт его что: свобода, любовь, и снова свобода, и опять любовь. И при этом он выпячивает свою цыплячью грудь, машет руками, кипятится – ни дать ни взять проповедник на амвоне. Я гляжу на него и думаю: «Господи, вот этот грязный парнишка говорит о таких вещах?! А что было бы, если бы я, скажем, схватил его за загривок и вышвырнул за дверь, да так, чтобы он костей не собрал?» Но я и по-иному думаю: «Что тут такого? Дурак парень? Если бы он о бомбах говорил – было бы лучше?» Поди знай, что есть вещи похуже бомб, что из-за такой чепухи я потеряю золотое дитя мое, мою единственную, свет очей моих, что жена у меня чуть с ума не сойдет, а я сам, подавленный бедой и позором, закрою дело и сбегу в другой город. Вот уже второй год как я переехал. Но я перескакиваю с одного на другое. Лучше уж расскажу по порядку, как дошло до этого и с чего все началось.

Началось это с аграрных волнений.

В наших местах начались аграрные волнения, и мы опасались, что дело кончится еврейским погромом; мы жили в постоянном страхе. Но если господь хочет, он являет чудо, и зло обращается в добро. Вот пример: прислали к нам из губернии полк солдат, и сразу стало тихо – благодать! Городок ожил. Ибо что может быть лучше для торговли, нежели целый полк солдат, с фельдфебелями, фельдшерами, офицерами, ротными и всякими другими командирами.

– Что и говорить!

– Так вот, поди угадай, что дочь кантора влюбится в офицера, захочет креститься, не иначе, и выйти за офицера замуж!.. Что тогда творилось в городке! Но будьте спокойны, дочь кантора не крестилась и за офицера не вышла; когда прекратились аграрные волнения, полк выступил, а офицер, видимо, от великой спешки забыл даже попрощаться со своей невестой… Зато уж дочь кантора не позабыла своего офицера. О, горе родителям! Сколько им пришлось вытерпеть! Город кипел. Всюду, на каждом шагу: «Дочь кантора, дочь кантора…» Злым языкам была работа. Кто-то подослал к канторше акушерку. Кантора спрашивали, какое имя он собирается дать ребенку. Впрочем, вполне возможно, что вся эта история – сплошная выдумка. Вы и не представляете, что могут наплести в таком городишке длинные языки!

– Еще бы!

– Страдания обоих, то есть кантора и его жены, не передать. А на самом деле чем они, несчастные, виноваты? Все же я своей дочери наказал раз и навсегда – что было, то – прошло, а теперь с дочерью кантора не водиться. А у меня, если сказано, значит – сказано. Она у меня, правда, единственная, однако отца нужно уважать. Но поди знай, что она втайне все же встречается с дочерью кантора. И когда я об этом узнал? Только вон когда, уже после всего…

За моей спиной послышался кашель и кряхтение спящего человека. Рассказчик умолк, переждал немного, а затем продолжал свой рассказ, но уже тоном ниже:

– Случилось это как раз в первое утро «молитв о прощении». Как сегодня помню это. Наш бедный кантор читал эти молитвы так, что за душу хватало. Когда он произнес: «Душа – твоя, и тело – творение твое», камни могли заплакать! Никто, никто не чувствовал так его горя, как я… Нынешние дети! О, горе родителям! Помолившись, прихожу домой перекусить, потом отправляюсь на базар, открываю склад и поджидаю приказчика. Жду полчаса. Жду час. Нет приказчика. Наконец, вижу – идет. «Берл, почему так поздно?» – «У кантора, говорит, был». – «Почему это вдруг у кантора?» – спрашиваю. «Разве вы не знаете, что случилось с Хайкой?» (Так звали дочь кантора.) «Что же случилось с Хайкой?» – «Как, говорит, ведь она отравилась!»

– Да ну!..

– Услыхал я это и сейчас же кинулся домой. Первой мыслью было: «Что Этка скажет?» (Этка – моя дочь.) Прихожу домой к старухе: «Где Этка?» – «Этка спит еще… А что такое?» – «Как, говорю, разве ты не слыхала: Хайка отравилась!..» Не успел я это вымолвить, жена как схватится за голову: «Разбойница! Злодейка! Горе мне?» – «Что? В чем дело?» – «Ведь вчера ночью Этка чуть ли не два часа гуляла с ней?!!» – «Этка, говорю, с Хайкой? Что ты говоришь, как это может быть?» – «Ох, говорит, не спрашивай. Мне пришлось уступить ей. Этка так упрашивала меня не говорить тебе, что она каждый день встречается с ней. Чую, несчастье случилось!.. Дай бог, чтобы я обманулась!» Сказала, бросилась в комнату Этки – и тут же повалилась на пол. Я кинулся за ней. Подбежал к кровати: «Этка, Этка!» Какое там! Кричи не кричи, ничего уже не поможет! Нету Этки!

– Нету?

– Умерла. Лежит на кровати мертвая. На столе – бутылочка, записка тут же, собственной рукой написано, по-еврейски. Хорошо писала по-еврейски. «Милые и дорогие мои родители, – пишет она в записке, – простите меня за горе и позор, которые я вам причиняю. Сто раз прошу – простите! Мы дали друг другу слово, я и Хайка, что умрем в один день, в один час и одной смертью, так как мы не можем жить друг без друга… Я знаю, – пишет она, – мои милые и дорогие, что я совершаю великое преступление против вас. Я долго колебалась. Но это суждено, и быть иначе не может. Единственная моя просьба к вам, мои дорогие: похороните меня рядом с Хайкой – могила к могиле. Будьте здоровы, – кончает она письмо, – и забудьте меня, забудьте, что у вас была дочь Этка…» Вы понимаете? Чтобы мы забыли, что у нас была дочь Этка…

За моей спиной слышится шорох, что-то ворочается, кряхтит, а затем раздается осипший, заспанный голос:

– Авремл, Авремл!

– А? Что, Итка? Выспалась? Чайку выпьешь? Сейчас будет станция. Где чайник? А чай и сахар где?…

1909