Текст книги "Хаос любви. История чувств от «Пира» до квира"

Гибкая личность, справляющаяся с переменами, не теряя равновесия, несомненно, найдет выход даже из безвыходных ситуаций, в которые может завести жизнь или любовь. Однако ни одному человеку, каким бы богатым ресурсами он ни был, не под силу справляться с этой задачей вечно. Реальность слишком сложна и изменчива для этого. Разгораются войны. Вспыхивают эпидемии. Любимые люди умирают. Тревоги ломают наши защитные механизмы. Мир, некогда наполнявший нашу жизнь смыслом, исчезает. Но в вечных ресурсах нет нужды – ведь мы и сами не вечны.

Глава 3
Первая любовь и ее эффекты

Я вижу тебя – именно тебя – и (хочу того или нет) завожусь, теряю голову. Для Блаженного Августина такая непроизвольная реакция суть порок, даже кара. До того как Адам съел яблоко, он сознательно контролировал эрекцию, как и Ева (предположительно) свое возбуждение. После началась совсем другая история: люди утратили сознательный контроль, но всегда стремились к нему. Истинный «любитель мудрости» предпочел бы зачинать детей без оргазма, так как «похоть эта овладевает всем телом, причем не только внешне, но и внутренне, и приводит в волнение всего человека, примешивая к плотскому влечению и расположение души; наслаждение же от нее – наибольшее из всех плотских наслаждений, отчего при достижении его теряется всякая проницательность и бдительность мысли» [77]77
  Бл. Августин. О граде Божьем, кн. XIV, гл. 16.


[Закрыть]. Так что никаких сексуальных удовольствий для мудрецов и никакого холодного пива тоже – по крайней мере, не больше бутылки! Рациональный контроль слишком важен, чтобы отрекаться от него ради экстатических переживаний.

Августин завидует Адаму и Еве. На мой взгляд, Гомер более осмотрителен. Несмотря на катастрофу, которую навлекло на греков и троянцев невольное сексуальное желание, он не думает, что его следует искоренить. Когда Гектор ругает Париса за те беды, которые тот принес троянцам, проблема налицо:

 
Что же с оружьем не встретил царя Менелая? Узнал бы
Ты, браноносца какого владеешь супругой цветущей.
Были б не в помощь тебе ни кифара, ни дар Афродиты,
Пышные кудри и прелесть, когда бы ты с прахом смесился [78]78
  Фрагмент III песни «Илиады», в которой описывается первая в поэме битва между греками и троянцами. Во время строя войск Парис, заметив среди противников Менелая, чью супругу Елену он украл, в испуге прячется за рядами троянцев. После происходит приведенный разговор с его братом Гектором. – Прим. ред.


[Закрыть].
 

Сокрушительная критика. Но в уста Париса Гомер вкладывает еще более сокрушительный ответ:

 
Гектор, ты вправе хулить, и твоя мне хула справедлива.
Сердце в груди у тебя, как секира, всегда непреклонно:
Древо пронзает она под рукой древодела и рьяность
Мужа сугубит, когда обсекает он брус корабельный:
Так в груди у тебя непреклонен дух твой высокий.
Не осуждай ты любезных даров златой Афродиты.
Нет, ни один не порочен из светлых даров нам бессмертных;
Их они сами дают; произвольно никто не получит [79]79
  Гомер. Илиада / Пер. Н. Гнедича. III, 52–66


[Закрыть].
 

Подобно дарам Афродиты, многие ценные вещи оказываются у нас независимо от нашей воли и рефлексии – и могли бы не оказаться, если бы эти качества имели больший размах или силу. Зачастую любовь начинается с абсолютно случайного сексуального влечения или загадочного психобиологического желания завести детей. Будет ли она зарождаться, если эти факторы устранить или подвергнуть рационализации? Мы не можем быть в этом уверены.

Более того, сексуальное желание не просто непроизвольно – оно еще и необъяснимо, поскольку может сопровождаться довольно странными вещами. Некоторые из них распространены, скажем поцелуи: «В восторге я склонился над ней, ее полные губы раскрылись, я целовал их. Ум-м. Мягким движением она подсунула ко мне в рот печенье с тмином, которое она жевала. Теплая противная масса, которую пережевывал ее рот, кисло-сладкая от ее слюны. Радость: я глотал ее: радость. Юная жизнь, выпятив губки, она прильнула ими к моим. Губы нежные теплые клейкие как душистый лукум» [80]80
  Джойс Д. Улисс / Пер. С. Хоружего. М.: Иностранка, 2014. С. 178.


[Закрыть]. Да уж, радость! Но странноватая.

Иные поступки, на которые сподвигает любовь, еще страннее и бывают столь чужды нашим представлениям об эротическом, что могут вызвать отвращение:

В баре на невысокую сцену поднимается парень, лет двадцати на вид, похож на скейтбордиста, в лайкровых трусах и собачьем ошейнике. Садится в смирительное кресло. Подходит его партнер и отводит назад голову нижнему, чтобы он широко раскрыл рот. Рядом куча разных продуктов. Верхний заливает парню в рот молоко, потом кладет еду, опять молоко. Оно разливается по его груди, капает на пол. Между ними устанавливается динамика, в рамках которой они балансируют на пороге рвоты. Нижний изо всех сил пытается глотать больше, чем в него может вместиться. Верхний аккуратно дает ему ровно столько, сколько он способен проглотить. Время от времени для передышки он кормит его из детской бутылочки, но вскоре ритм ускоряется. Живот парня набухает и пульсирует, практически содрогается в конвульсиях. <…> Наконец <…> Верхний вставляет два, затем три пальца в глотку нижнему, подставляя свой рот под повторяющиеся извержения [81]81
  Berlant L., Warner M. Sex in Public // Intimacy. Chicago: University of Chicago Press, 2000. С. 329.


[Закрыть].

Секс заставляет любовника делать подобные вещи. Если же мы не хотим этого, возлюбленная может попытаться заставить нас в надежде, что мы возбудимся от того же, от чего она. А если у нее не удастся, она бросит нас ради кого-то другого. Такие желания и их особую важность не всегда легко понять. Но иногда в любви (как и в самой жизни) приходится принимать то, чего мы не понимаем. Терпеть терпимое легко. Испытывает нашу терпимость то, что мы находим невыносимым.

Наличие необъяснимого в наших сексуальных желаниях придает достоверности психоаналитическим объяснениям любви и того «я», которое ее дает и получает. На что бы ни претендовал психоанализ, он предоставляет «богатый теоретический и концептуальный фундамент для создания рефлексивно упорядоченного нарратива о личности», возможность «выстроить свое прошлое „в одну линию“ с потребностями настоящего», что делает наши необъяснимые желания несколько более объяснимыми [82]82
  Гидденс Э. Трансформация интимности. Сексуальность, любовь и эротизм в современных обществах / Пер. В. Анурина. СПб.: Питер, 2004. С. 58.


[Закрыть]. Психоанализ рассматривает наши любовные истории не с точки зрения науки или медицины, а как нечто герменевтическое, помогающее осмыслить наш опыт и «узнать о себе что-то новое, чем мы дорожим, сами того не понимая» [83]83
  Phillips A. On Kissing, Tickling, and Being Bored: Psychoanalytic Essays on the Unexamined Life (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1993), p. 4.


[Закрыть].

* * *

Когда маленький ребенок голоден, он будто коснулся чего-то раскаленного, но чувствует не само касание, а заслоняющую его боль. С голодом то же самое: ребенок способен лишь кричать от боли или тревоги, вызванной им. Если у него хорошая мать, она научит его чувствовать голод. Услышав плач ребенка, она все поймет, утешит и покормит его. Она возвращает ему голод как ощущение, которое он способен испытать и вытерпеть: «Видишь, все не так страшно. Мама сделает так, чтобы это прошло».

Первая любовь – это любовь, выраженная в вышеприведенной истории (а вовсе не то, что так обычно называют), начинающейся с нашей матери, ее взгляда, запаха, звука, вкуса и прикосновения. Возможно, она была не самой любящей. Но если бы она не любила нас вообще, нас не существовало бы. Если бы о нас не заботились, не удовлетворяли базовые младенческие потребности, мы не выжили бы. Забота о ком-то (просто потому, что в ней нуждаются) часто является актом любви.

Шестимесячный младенец начинает различать свое отражение в зеркале [84]84
  Lacan J. Écrits: A Selection. New York: Norton, 1977. С. 1–7.


[Закрыть]. Он по-новому ощущает значимость и особенность того, что видит. Ребенок нерешительно улыбается и смотрит на мать в поисках подтверждения, как бы спрашивая: «Неужели это?..» Она улыбается в ответ: «Да, это ты! Ну разве не прелестный малыш?» Именно материнская любовь и ее одобрение привязывают его к увиденному образу, дают ему этот образ как нечто желанное – своего рода эмбриональное «я», чьи очертания служат границей того, чем он является, а чем нет. Голод проникает через эту границу. Материнская любовь тоже находится внутри в качестве Внутренней Мамочки, так же относящаяся к матери, как образ ребенка к нему самому.

Любовь к ребенку (или его образу), надежно хранимая Внутренней Мамочкой, порождает удовольствие. Но если мать постоянно осуждает или наказывает его, боль угрожает вытеснить любовь. Тогда новый образ, «плохая» Внутренняя Мамочка, может вместить в себя неприятие, оставив любовь «хорошей». Это облегчает ситуацию и восстанавливает удовольствие. По мере разворачивания этого процесса возникает структура взаимосвязанных внутренних объектов и фигур [85]85
  Klein M. The Writings of Melanie Klein. New York: Free Press, 1984. Т. 3, с. 1–24.


[Закрыть].

История с зеркалом просто помогает воображению: дети имели эго задолго до появления зеркал. Тем не менее эго проистекает от чего-то наподобие зеркального образа – «от телесных ощущений, главным образом ощущений, проистекающих из поверхности тела» [86]86
  Фрейд З. Я и Оно / Пер. М. Боковикова // Собр. соч. в 10 т. Т. 3. М.: СТД, 2006. С. 315.


[Закрыть]. Эта поверхность не только доступна взгляду, но также чувствительна к удовольствию, боли и другим ощущениям, что делает эго сложной мультисенсорной структурой. Оно формируется, когда ребенка гладят и купают, когда он видит спонтанную жестикуляцию и выражения лица матери («предвестника зеркала» в терминологии Винникотта), от прикосновений одежды к коже, а также из-за других зрительных, обонятельных и прочих раздражителей [87]87
  Winnicott D. W. Playing and Realityэ. Harmondsworth: Penguin Books, 1974. С. 130.


[Закрыть]. В результате рождается младенческий образ себя с внутренней и внешней стороной, которые являются не только визуальными. Вот почему любовь не сводится к визуальному и может быть представлена как находящаяся внутри образа.

Сосание материнского соска доставляет удовольствие. Это активирует определенные нейроны. Затем они же активируются от сосания большого пальца. После младенец учится активировать их без сосания вообще. Навык, требующийся для их активирования, интернализируется. Теперь он может доставлять себе удовольствие фантазиями о сосании, для чего обычно используются мультисенсорные образы. Но чтобы иметь возможность фантазировать о себе или Мамочке, требуется больше навыков, чем одна только интернализация.

Будучи взрослыми, мы ответственны за некоторые из своих мыслей. Но большая их часть просто дрейфует в нашем сознании в более или менее случайном порядке. Исключение составляют навязчивые мысли. Как бы мы ни отталкивали их, они прокладывают себе дорогу обратно. Иные (например, имена людей или воспоминания о травмирующих событиях) улетучиваются, стоит нам начать сосредотачиваться на них. Бессилие, которое мы в таких случаях испытываем, ребенку знакомо в более общем виде. Но, научившись всасывать что-либо или выталкивать из себя, он чувствует себя не таким беспомощным. По мере интернализации этих навыков он выталкивает корреспондирующиеся мультисенсорные образы из образа себя или удерживает внутри. Так он учится фантазировать. В его разуме или «я» уже не просто рождаются желания, а развивается самостоятельная способность желать. Удовольствие или боль, которые ребенок получает от всасывания в себя или выталкивания наружу, могут принести фантазии об этом. Такое фантазирование суть младенческое мышление. Мультисенсорные образы или внутренние фигуры (зародыши, которые разовьются в полноценные концепции) служат инструментами этого мышления.

Ребенок всасывает вещи через рот и выталкивает из ануса и уретры. Эти действия стимулируют нервные окончания, создают нейронные связи, развивают мышечную память, делают используемые отверстия все более чувствительными и восприимчивыми: тело одухотворяется, разум воплощается. Голодный ребенок получает удовольствие от соска во рту и молока, которое наполняет его и стекает по пищеводу в желудок, побеждая мучительные колики от голода. Но, если мама неверно интерпретирует его крики и вставляет ему сосок в рот, когда он не голоден, младенец будет сопротивляться, поскольку это причиняет уже боль. Он будет срыгивать молоко, выталкивать обратно. То же самое касается противоположного конца пищевода. Комок кала в кишечнике причиняет неудобство, будто ранит изнутри. Опускаясь по прямой кишке, он трется и царапается. Выходя из тела, растягивает и жжет анус. В подгузнике испражнения раздражают чувствительную кожу.

Все эти драмы питания и дефекации, а также обусловленные ими фантазии связаны с Мамочкой или ее эквивалентом. Именно она интерпретирует происходящее и заменяет боль удовольствием, если интерпретации верны. В ходе этого она обеспечивает ребенка зачаточной моделью любовных отношений – фундаментом той концепции любви, которая у него сформируется, когда он вырастет. Отчасти именно поэтому, когда он обретает любовь во взрослом возрасте, это, «по существу, нахождение заново», то есть частичное повторение младенческого опыта, а не абсолютно необъяснимая тайна, которой она может казаться [88]88
  Фрейд З. Три очерка по теории сексуальности / Пер. М. Боковикова // Собр. соч. в 10 т. Т. 5. М.: СТД, 2006. С. 126.


[Закрыть].

Ребенок – это маленькое животное, продукт случайности и необходимости, которого Мамочка кормит грудью, чистит его попку, убирает мочу и какашки. Эти действия кажутся довольно странными, чтобы быть элементами любовных отношений. Но только до тех пор, пока мы не вспомним, что делают друг с другом влюбленные. Рот, соски, анус, уретра – главные персонажи театра Эроса (впрочем, еда и питье, дерьмо и моча тоже не последние). Первые уроки любви, которые дают младенцу, помогают понять, почему это так. Если бы пищеварительный тракт не имел на одном конце рта, а на другом – ануса, наша любовная жизнь выглядела бы совершенно иначе.

Поскольку отношения младенца с Мамочкой служат моделью отношений с другими объектами, он склонен олицетворять их, включая те, которые, как ему кажется, конкурируют с ним за ее любовь. Один из таких объектов – Папочка (если он есть), которому соответствует зачаточный концепт Внутреннего Папочки. В мире, где Мамочка сидит дома, а Папочка ходит на работу, последний предстает как «первичный представитель внешнего мира», раз именно он с этим миром сталкивается [89]89
  Гидденс Э. Трансформация интимности. Сексуальность, любовь и эротизм в современных обществах / Пер. В. Анурина. СПб.: Питер, 2004. С. 133.


[Закрыть]. Поэтому образ Внутреннего Папочки служит функциональным эквивалентом зачаточной концепции реальности. Именно Папочку ребенок воспринимает как того, кто отрывает его от удовольствия (кастрирует, грубо говоря), мешая проводить время с мамой. Если Папочки нет, тот же эффект может оказывать другой аспект реальности, например необходимость самой Мамочки уходить на работу.

Страх малыша быть лишенным удовольствия дает Внутреннему Папочке, этому интернализованному представителю реальности (в том числе моральной), большую власть. Под личиной Супер-Эго Внутренний Папочка противостоит различным желаниям инстинктивного Оно и подавляет их. Эти желания перестают быть доступными изнутри, и ребенок больше даже не может вынести их там.

Огромная власть ребенка в фантазиях (где ничто не препятствует получать желаемое) конфликтует с растущим опытом реальности. Он видит, что Папочка большой и сильный, а он маленький и слабый. Что бы он ни делал ради Мамочки, Папочка способен на большее. Осознание этого, делающее Супер-Эго объектом как стремления, так и страха, превращает Папочку в того, кем ребенок хочет быть и кого он (амбивалентно) любит.

Эта упрощенная фрейдовская история ориентирована на мужчин и психологична. Она имеет легко упускаемое из виду социально-историческое измерение, объясняющее, почему ее сложно распространить на девочек и женщин. В социальном мире Фрейда сексуальные желания мужчин были известными величинами. Но «средняя нецивилизованная женщина» имела полиморфную перверсивную сексуальность ребенка. Под влиянием «умелого соблазнителя» она «приобретает вкус ко всякого рода перверсиям» и делает их частью «своей сексуальной деятельности» [90]90
  Фрейд З. Три очерка по теории сексуальности / Пер. М. Боковикова // Собр. соч. в 10 т. Т. 5. М.: СТД, 2006. С. 97.


[Закрыть]. Другими словами, она была чистым листом, на котором мужчины писали свои сексуальные желания, что делало ее собственные желания непостижимой тайной: «Великим вопросом, на который никогда не было дано ответа и на который я все еще не могу ответить, несмотря на мое тридцатилетнее исследование женской души, является вопрос: „Чего хочет женщина?“» [91]91
  Джонс Э. Жизнь и творения Зигмунда Фрейда / Пер. В. Старовойтова. М.: Гуманитарий, 1996. С. 310.


[Закрыть]

Если бы Фрейд анализировал мужчин, воспитанных в обществе доминирующих женщин, он нашел бы их сексуальность столь же загадочной, так как реальность вторгалась бы в их жизнь так же, как она вторгается в жизнь анализируемых им женщин. Какие-нибудь «пальцевые оргазмы» (мифические оргазмы, ощущаемые в кончиках пальцев, стимулирующих клитор) сделали бы мужскую сексуальность такой же необъяснимой, какой вагинальные оргазмы сделали женскую [92]92
  Rotkin K. The Phallacy of our Sexual Norm // Beyond Sex Role Stereotypes: Readings towards a Philosophy of Androgyny. Boston: Little, Brown, 1976.


[Закрыть].

Тем не менее надлежащим образом модифицированный психоанализ предлагает такой способ анализа младенческого разума (будь то мужского или женского), который позволяет разобраться в феномене младенческой любви, а значит, и в некоторых тайнах, унаследованных от нее любовью взрослой.

* * *

Полноценное мышление повествовательно. Оно представляет мир неким образом: солнце светит, луна – это воздушный шар [93]93
  Отсылка к стихотворению Э. Э. Каммингса Who Knows If The Moon’s. – Прим. ред.


[Закрыть]. Но убеждение, что только пропозициональное мышление истинно, это такой же предрассудок, как идея, что существует только генитальный секс. Младенческие мысли эмбриональны и потому чужды нам (как и младенческая сексуальность). Они могут быть не пропозициональными, но при этом иметь содержание – пусть и не такое, как в концептах взрослых.

Младенческое мышление частично оформляется такими процессами, как глотание и дефекация, всасывание внутрь и выталкивание наружу. Похожее на сновидение, оно не является логическим, каузальным или субъектно-предикатным. Тем не менее способность к взрослому мышлению предполагает и способность к младенческому. Если мы не научимся держать вещи в уме, не выталкивая их, мы не сможем чувствовать реальность вокруг и думать о ней. Психические заболевания свидетельствуют об этом. Агорафоб не может вынести мыслей об открытом пространстве, а значит, и сказать, чего именно он боится.

Мир должен захватывать и удерживать наше внимание, чтобы его познание было возможно. Он должен «предстать достойным нашей любви» [94]94
  Lear J. Love and Its Place in Nature. New York: Farrar Straus Giroux, 1990. С. 153.


[Закрыть]. Компьютеры – другое дело. Они не либидозны. Не заводятся (разве что в буквальном смысле), не начинают скучать и предаваться фантазиям. Вероятно, это одна из причин, почему люди не думают, что компьютеры способны мыслить. Мы смутно догадываемся: мышление тоже обладает либидо.

Младенец не может накормить себя сам. Ему нужна не просто еда, а быть накормленным, быть частью драмы, игры. Мамочка предлагает ему не столько объект мысли или внимания, сколько сыграть роль в разворачивающемся вокруг еды спектакле, интересующем его из-за голода. Взрослея, он все больше и больше втягивается в этот спектакль. Пока наконец (если все пойдет хорошо) не станет актером в театре жизни.

Драмы и игры часто противоречат реальности. «Игрокам просьба не беспокоить», – пишут в объявлениях раздела знакомств. Но если вы включаете в реальность себя и других, мир действительно оказывается сценой. Нам дают роль в пьесе, которая уже началась, и мы должны как-то выкарабкиваться. Младенец, школьник, солдат, умирающий старик – вот и вся жизнь. Мы можем импровизировать, но ничего не придумываем с нуля. Она – пьеса, реальность – уже поставлена, и мы должны приспособиться к ней как можно лучше.

Первоначально это приспособление подразумевает контроль своих желаний и объектов внутреннего мира. Игра, в которую мы учимся играть с ними, подчиняется чему-то вроде принципа удовольствия. Мы фантазируем о том, что избавимся от Папочки (реальности), чтобы наслаждаться любовью Мамочки единолично. Но что бы мы ни делали, Папочка продолжает существовать. И именно его желания побеждают. Он мешает нам фантазировать, что мы единственная любовь Мамочки: «Пора спать, сынок». По мере постижения принципа удовольствия мы также обучаемся игре-реальности. Она соответствовала бы нашим фантазиям, будь они всемогущи. Но, поскольку это не так, пытаясь претворить их в жизнь (когда играем в малыша так, как играем во Внутреннего Малыша), мы сталкиваемся с фрустрацией. Папочка мешает получить желаемое.

Так реальность врывается в наш внутренний мир. Несмотря на все приобретенные навыки, мы не можем снизить уровень боли, манипулируя внутренними объектами, которые будто бы начинают жить собственной жизнью. Какими бы искусными в обращении с ними мы ни стали, они отказываются подчиняться. И это очень хорошо. Если бы реальность не вторгалась, у нас не было бы стимула покидать мир фантазий ради более богатого реального мира. Хоть мы и не способны покинуть его полностью.

В школе мы с друзьями придумали для общения друг с другом шифр, присвоив словам нестандартные значения. Например, «книга» означала «учитель». Проблема заключалась в том, что мы продолжали использовать эти слова и в обычном значении. Удивительно, как трудно было этого не делать! Схожим образом ребенок оперирует своими внутренними фигурами. Одно время он играл с ними в фантазиях. Но теперь ему приходится играть в реальность. Это похоже на использование зашифрованных слов. Точно так же, как мы постоянно рисковали перейти с шифра на обычный язык, ребенок рискует перескочить из реальности в фантазию, скатиться в отыгрывание [95]95
  Англ. acting out (отыгрывание) – психоаналитический термин, обозначающий неосознанное, часто импульсивное выражение бессознательных психических процессов. – Прим. ред.


[Закрыть]. Он учится минимизировать этот риск, играя в реальность с другими детьми. Ребенок обучается быть взрослым, играя во взрослого.

То же самое касается мышления. Младенец играет в мышление, учась управлять телом. Он учится контролировать анальный сфинктер и вместе с тем свои мысли. По мере его адаптации к реальности приобретаемые навыки и привычки накладываются друг на друга до тех пор, пока не становятся второй натурой. Он учится не отвлекаться на желания, мешающие игре. Взрослые мысли развиваются из детских желаний и связанных с ними форм восприятия, от которых никогда не избавляются полностью.

Именно поэтому влюбленные склонны видеть в партнере не реального человека, а идеального возлюбленного из своих фантазий, отчасти продукт их прошлого опыта любви. Видеть находящееся перед нами – тяжелая игра даже для взрослых. Вдруг мы увидим какие-то указания на то, что партнер изменяет нам? Например, задерживается допоздна в офисе. Охладел в постели. Кто-то звонит на домашний телефон, но вешает трубку, если ее снимаете вы. Мы начнем подозревать, что нам изменяют. Но чтобы удерживать эту мысль и не выбрасывать ее из головы, нам потребовались бы продвинутые техники управления болью, которыми владеют не все.

Только дисциплина и кропотливый труд могут научить таких животных, как мы, мыслить или иметь убеждения. Мы фантазеры, то и дело мечущиеся между восприятием и воображением. Сны снятся нам не только ночью в постели. Они вплетены в ткань нашей жизни наяву. Мы бы не выжили, будь это не так. Наслаждение, которое приносят сны, жизненно важно для нас: «Мы отрываемся на сон, но именно сон дает нам силы, чтобы работать дальше» [96]96
  Неруда П. Признаюсь, я жил. Воспоминания / Пер. Л. Синянской. М.: Издательство политической литературы, 1988. С. 42.


[Закрыть]. В тех же целях мы читаем, любуемся картинами, слушаем музыку, смотрим кино. Как пишет Ницше, «величие и незаменимость искусства в том-то и состоят, что оно создает у зрителя видимость более простого мира, сокращенного решения загадки жизни. Ни один человек, страдающий в жизни, не может обойтись без этой видимости, как ни один человек не может обойтись без сна. <…> Искусство существует для того, чтобы лук не сломался» [97]97
  Ницше Ф. Несвоевременные размышления IV. Рихард Вагнер в Байрейте / Пер. В. Бакусева // ПСС. Т. 1–2. М.: Культурная Революция, 2013. С. 281.


[Закрыть].

* * *

Как и Внутренний Папочка, долингвистический звук <Папа> или <Па Па> служит своего рода суррогатом или доппельгангером самого Папочки. И точно так же, как младенец учится играть с Внутренним Папочкой сначала в фантазиях, а затем в реальности, посредством этого звука он учится играть в язык. Но язык – это часть реальности, а не самостоятельная игра. Именно благодаря отношению к реальности такие звуки, как <Папа> (предшественники полноценных слов), обретают свою жизнь. Язык связан с миром, так как последний представляет собой место, где живем мы, носители языка.

Внутренний Папочка ускользает от всемогущего детского контроля, когда попадает под влияние реального Папы и растущей способности ребенка воспринимать его перцептивно. То же самое и со звуком <Папа>. Когда ребенок играет в реальность с ним, он должен использовать его так же, как все, поскольку он играет с ними и с их поведением координирует свое. Если он будет пользоваться им не по правилам игры, другие дети поправят его: «Ты не можешь быть Папочкой, потому что слишком маленький. Ты же малыш. Твое место в манеже».

В истории с зеркалом именно материнская любовь вернула младенцу его образ как то, чем он хотел бы быть. Ее любовь была клеем, соединяющим одно с другим. Здесь же желание ребенка играть с другими детьми (его потребность в их любви и одобрении) привязывает <Папочку> к реальному Папе. Если шов держится, звук <Папочка> становится соответствующим словом. Теперь ребенок имеет в своем лексиконе слово с известным ему значением.

Это напоминает использование ярлыков в компьютере: когда вы кликаете на них, открывается файл. Поскольку ярлык весит значительно меньше, его можно использовать так, как нельзя оригинал. В большинстве случаев мы используем в речи словесные ярлыки, а не файлы. В том числе поэтому мы умеем разговаривать так быстро. Но если нас спросят, что означает некое слово, мы можем обратиться к самому файлу.

Открыв файл, мы обнаружим иерархически организованный массив информации, состоящий из фактов общеизвестных и не очень. Первый уровень – это данные, которые можно найти в обычном (кратком) словаре. Тот, кто владеет языковой игрой и этими данными, считается знающим значение искомого слова. Но значение имеет и другие уровни. На втором вы найдете то, о чем поведает энциклопедия. А на одном из последующих – экспертные сведения.

Взять, к примеру, гравитацию. Эксперты до сих пор спорят о ее природе: это особая сила? Искривление пространства-времени? Форма электромагнитного взаимодействия? Ситуация с любовью похожая, но другая. Существуют самопровозглашенные эксперты по ней – психиатры, сексологи, специалисты в области гендерных, культурных или квир-исследований, авторы селф-хелп-книг, – но ни один не пользуется авторитетом, сравнимым с эйнштейновским. Тем не менее их экспертиза включена в соответствующие файлы (вспомните того же Фрейда). Когда мы говорим «любовь», когда думаем о ней, взгляды экспертов влияют на то, как ведет себя это понятие.

Помимо обычных словарей, есть и другие: тезаурусы, этимологические, словари цитат, конкордансы, общественные и частные истории словоупотребления. Свастика ничем не выделялась из множества других символов, пока нацисты не осквернили ее настолько, что она стала столь же непригодна для употребления, как и слово «негр». Поэтому историческим ассоциациям слова (будь то в коллективной истории или нашей личной) тоже должно быть отведено место в файловой системе. Поэты и писатели используют эту информацию наряду с простыми людьми, которым не чужда рефлексия. Кроме того, она помогает объяснить свободные ассоциации – неосознанное употребление слов.

Когда мы обучаемся слову «Папочка» настолько, что используем даже в мыслях и фантазиях, Внутренний Папочка все равно тянется за ним, как файл за ярлыком. Большая часть данных в этом файле написана на языке, которым мы больше не владеем свободно, – языке всасывания и выталкивания, в рамках которого функциональные эквиваленты рассматриваются одинаково. Но он все равно неявным образом влияет на то, как мы пользуемся словом-ярлыком. Например, как представляем себе отца и его роль в семье. Возможно, он даже мешает нам представить в этой роли себя и завести собственных детей.

* * *

Когда мы учимся играть в язык, это становится способом (возможно, основным), посредством которого реальность влияет на наш разум и поведение. Язык подвергает – или имеет потенциал для этого – наш развивающийся ум влиянию аккумулированной мудрости и глупости нашей культуры во всей ее долгой истории. И все это позволяет нам вступить в игру любви, в которую наши родители играли друг с другом и с нами с самого начала.

Историю любви, сотканную из файлов, которые наше общество ассоциирует со словом «любовь», можно назвать конвенциональной. Мы отыгрываем ее (в какой-то степени импровизируя), когда любим кого-то. Однако файлы, которые каждый из нас связывает с этим словом в результате самых первых уроков любви, содержат другую историю – младенческую. В отличие от конвенциональной, она познаётся в ситуации тотальной беспомощности и зависимости от другого. Но пограничные ситуации, связанные с вопросами жизни и смерти, делают опыт более интенсивным и запоминающимся: на войне (как и в имитирующих ее играх) сердце бьется быстрее. Если мы проживаем закодированную в обоих файлах сложную историю, сочетающую оба вида любви, мы испытываем интенсивные удовольствия младенчества, чувствуем себя полными жизни и энергии.

Таким образом, младенческий опыт представляет собой запас энергии, который впоследствии может быть использован для оживления серых будней. Как пишет Сэмюэл Джонсон, «в жизни так мало часов наполнено предметами, достойными человеческого разума, и так часто не хватает нам подлинного удовольствия или занятия, что мы вынуждены ежесекундно прибегать к прошлому и будущему для дополнительного удовлетворения и избавления нашего бытия от пустоты, вспоминая былое или предвкушая грядущее» [98]98
  Johnson S. The Rambler, August 7, 1750.


[Закрыть]. Когда мы стареем, потребность в таком дополнительном удовлетворении возрастает, поскольку нас окружает все меньше предметов, подходящих нашему разуму, устремленному в прошлое:

 
Возможно, быть старым – это значит иметь освещенные комнаты
Внутри своей головы, в которых что-то делают люди.
Люди, которых ты знаешь, но не можешь точно назвать;
Каждая комната – как нечто давно утраченное, но проступающее вновь;
Знакомый распах дверей, поворот лампочки, улыбка на лестнице,
Известная книга, взятая с полки; а иногда только
Сами комнаты, стулья и разожженный камин,
Скрученный ветром куст у окна или солнце…
Тускнеющее дружелюбие на стене, одиноким
Утонувшим в дожде июльским вечером. Вот где они живут:
Не здесь и не сейчас, а там, где все случилось однажды [99]99
  Larkin P. The Old Fools // Collected Poem. New York: Farrar Straus Giroux, 1989. С. 196–197.


[Закрыть].
 

Моя девяностолетняя мать часто не узнаёт на моем бородатом лице черт любимого сына, принимая меня за своего (давно умершего) младшего брата. И все же ее лицо, некогда тревожное, вновь светится юношеской красотой. Там, где находится она, ей лучше и радостнее, чем там, где ее вижу я. Счастливая! Освещенные комнаты не всегда так уютны.

Когда конвенциональная любовь препятствует младенческой, наши фантазии, мечты и желания отрываются от того, что происходит с нами на самом деле, а энергия и наслаждение, призванные оживлять реальность, направляются в иное русло. (Фрустрированная жена становится азартным игроком в бридж.) Младенческая любовь не познаётся и не развивается, конвенциональная (а вместе с ней сама жизнь) становится холодной и не приносит удовольствия. Хуже того, конвенциональная любовь, постоянно препятствуя младенческой, делает ее слишком болезненной. Младенческая любовь может оживлять – но она же может умерщвлять и разрушать.

Младенческая любовь может заставить конвенциональную выглядеть лучше, чем она есть. Из-за нее любовь включается в другие игры, такие как искусство, спорт или наука, получая от них больше удовлетворения, чем от человека. «История творческих борений человека, поисков мудрости и правды – это всегда рассказ о любви» [100]100
  Мёрдок А. Черный принц / Пер. И. Бернштейн. М.: Эксмо, 2009.


[Закрыть]. Младенческая любовь влияет даже на мышление и принятие решений. Попав в тяжелую ситуацию, лучшее, что мы можем сделать, это примерить на себя некую роль, проверив, подходит ли она. Но именно потому, что мы разыгрываем ее в фантазии, влияние младенческой любви крайне велико. Наша рациональная оценка отношений может быть положительной. Но в наших фантазиях все идет наперекосяк. Мы заходим в тупики, которые фрустрируют и угнетают нас. Лелеем мечты, которые изнемождают и оставляют меньше энергии для реальных дел. Погружаемся в депрессивные грезы наяву, а в реальности наши желания ослабевают.