Текст книги "Хаос любви. История чувств от «Пира» до квира"

Глава 2
Видение, импровизация и любовь к себе

Кант хорошо понимал, что «любовь как склонность» – то есть как чувство или желание – «не может быть предписана как заповедь». Поэтому для осмысления христианских заповедей и брачных обетов ему пришлось ввести аналог кьеркегоровского агапе: «Благодарение из чувства долга, хотя бы к тому не побуждала никакая склонность и даже противостояло естественное и неодолимое отвращение, есть практическая, а не чувственная любовь. Она кроется в воле, а не во влечении чувства, в принципах действия, а не в трогательной участливости; только такая любовь и может быть предписана как заповедь» [31]31
  И. Кант. Основоположения метафизики нравов / Пер. Л. Д. Б. // Собр. соч. в 8 т. Т. 4. М.: Чоро, 1994. С. 169.


[Закрыть]. Это противопоставление представляется неизбежным, даже если пагубно сказывается на наших эротических целях. Мы хотим давать и получать пылкую страсть, но обещать или ожидать можем только холодный долг.

Айрис Мёрдок отвергает эту дилемму: «Я не могу понять, почему Кант, приписывая такое величие человеческой душе, считает всякое отвращение строго „неодолимым“. Патологическая любовь тоже может быть предписана как заповедь и, более того, <…> должна быть предписана как заповедь» [32]32
  Murdoch I. Existentialists and Mystics. Harmondsworth: Penguin Books, 1998. С. 219–220.


[Закрыть]. Уверенность Мёрдок основана на ее собственной концепции патологической любви, которую она описывает как «восприятие личности», «чрезвычайно трудное осознание того, что существует кто-то, кроме тебя» и «открытие реальности» [33]33
  Там же. С. 215.


[Закрыть]. В основе этой концепции, в свою очередь, лежит представление о том, почему это восприятие затруднено: «Открывая глаза, мы не обязательно видим то, что находится перед нами. Мы животные, охваченные тревогой. Наш ум постоянно занят чем-то, он ткет тревожную, эгоцентрическую, подчас вводящую в заблуждение завесу, частично скрывающую мир. Наши состояния сознания качественно различны, а фантазии и мечты нельзя назвать тривиальными и несущественными, они тесно связаны с нашей энергией, способностью выбирать и действовать. И если качество сознания имеет значение, то все, что меняет его в сторону бескорыстия, объективности и реализма, должно быть связано с добродетелью» [34]34
  Там же. С. 368–369.


[Закрыть]. Любовь, будучи «умением видеть», представляет собой «освобождение души от фантазий» [35]35
  Там же. С. 354.


[Закрыть].

Итак, вместо неодолимости отвращения Мёрдок предлагает альтернативу в виде освобождения от эгоцентрической завесы. Но такое освобождение не происходит мгновенно по команде: «Нравственные изменения и достижения происходят медленно; мы не обладаем такой свободой, чтобы изменить себя в одночасье, поскольку не способны быстро изменить то, как смотрим на вещи, а следовательно, и то, чего желаем и к чему стремимся» [36]36
  Там же. С. 331.


[Закрыть]. Тем не менее мы можем его достичь, постоянно работая над этим и добиваясь прогресса. Жизненно важные союзники в этом деле – искусство и нравственность, имеющие тех же врагов, что и любовь, которая потому выступает их центральной организующей идеей: «У искусства, нравственности и любви одни и те же враги: социальная конвенция и невроз. Мы можем не увидеть личность <…> поскольку сами погружены в социальное целое, которому некритически позволяем определять наши реакции, либо поскольку видим друг друга определяемыми сугубо таким образом. Или же мы можем не воспринять личность, так как полностью замкнуты в мире собственных фантазий, в который втягиваем вещи извне, не улавливая их сущности и независимости, превращая в объекты наших грез. Фантазия, враг искусства, является противоположностью подлинного воображения – Любви» [37]37
  Там же. С. 215.


[Закрыть]. Читая Толстого или Шекспира (двух любимцев Мёрдок), мы видим мир, не искаженный эгоцентрической фантазией, благодаря чему наш взгляд тоже становится менее затуманенным:

Хорошее искусство открывает те мельчайшие и абсолютно случайные детали мира, которые мы обычно не замечаем из-за чрезмерного эгоизма и робости, и это открытие сопровождается чувством единства и формы. Эта форма часто кажется нам загадочной, потому что не совпадает с простыми паттернами наших фантазий, тогда как в формах плохого искусства нет ничего загадочного, поскольку они представляют собой узнаваемые и хорошо известные обходные пути, объезженные нашим эгоистическим фантазированием. Хорошее искусство дает понять, как сложно быть объективным, показывая, сколь иным мир предстает для объективного взгляда. Нам дается правдивое видение человеческого положения в форме, всегда доступной для созерцания. <…> Искусство выходит за рамки эгоистических и навязчивых ограничений личности и способно усилить чувствительность его потребителя. Это своего рода доброта через посредника. Но больше всего оно показывает нам связь в человеческих существах ясного реалистического взгляда с состраданием [38]38
  Там же. С. 371.


[Закрыть].

Нравственные изменения – процесс, названный Мёрдок «отказом от эго» [39]39
  Англ. unselfing. – Прим. ред.


[Закрыть], под которым она понимает не замену эгоистических мотивов альтруистическими или самоотверженными, а обучение «удерживать внимание на реальности и не позволять тайком возвращаться к своей личности под видом жалости к себе, ресентимента, фантазирования и отчаяния» [40]40
  Там же. С. 375.


[Закрыть]. Этот процесс неразрывно связан с христианской добродетелью скромности. Но если скромность как аспект воли имеет неприятные коннотации мягкотелости, Мёрдок имеет в виду гораздо более привлекательное и важное качество – «не своеобразную привычку держаться в тени или говорить тихим голосом», а «одну из самых трудных и главных добродетелей – бескорыстное уважение к реальности» [41]41
  Там же. С.378.


[Закрыть].

Мёрдок права в отношении искажающего влияния эгоцентризма на наше видение мира. Верно также и то, что его преодоление – долгий процесс, которому искусство может содействовать, а нравственность обязана. Любовь и другие эмоции больше сродни способу восприятия, чем вере или желанию. Подобно привычным сенсорным системам – обонянию, вкусу, зрению, осязанию, – они вносят в воспринимаемый мир определенные качества, переплетенные с болью и удовольствием (сложным, невидимым образом). Как пишет Ричард Воллхайм, «если вера картографирует мир, а желание делает своей целью, то эмоции окрашивают его – оживляют или затемняют в зависимости от обстоятельств» [42]42
  Wollheim R. On the Emotions. New Haven: Yale University Press, 1999. С. 15.


[Закрыть]. Любовь эмоционально окрашивает мир, придает ему резкость и глубину. Мы болезненно переживаем отсутствие такой глубины. Наш дом выглядит и воспринимается нами иначе, когда в нем нет возлюбленной. Если на ней не фокусируется наш взгляд, вещи вокруг оказываются не на своем месте, подобно тому как еда теряет вкус, когда мы едим в одиночестве.

Признать, что возлюбленная занимает центральное место в нашей жизни и мы зависим от нее, – задача не из легких. Фантазии о независимости мешают этому. И все же это более важно для любви, чем желание принести пользу: признание силы, которую возлюбленная имеет над нами, вместо проявления собственной. Всегда освещенная лучше всех, возлюбленная дает нам новый фокус вне нас самих, а вместе с ним целую палитру новых чувств: ярость, ревность, любопытство, зависть, ненависть, страдание, гордость, удивление.

Для Кьеркегора признание реальности других людей всегда ведет к любви, поскольку то, что признаётся, есть совершенный Бог, отраженный в этих людях. Однако если нет гарантии, что речь идет о признании чего-то совершенного, трудно понять, как Мёрдок может разделять уверенность Кьеркегора. Любовь для нее – это «восприятие личности», реального человека во всей его специфичности, чего так боялся Кант, которого она упрекает за это [43]43
  Murdoch I. Existentialists and Mystics, p. 321.


[Закрыть]. Но что делать, если человек действительно отвратителен? Не служит ли тогда неодолимое отвращение адекватной реакцией – особенно если мы видим человека таким, каков он есть на самом деле? На это можно было бы ответить, что «понять значит простить». Но иногда понимание порождает не прощение, а презрение.

Мёрдок признаёт эту проблему, описывая любовь как нескончаемое стремление к цели, остающейся всегда недостижимой: «Любовь – это напряжение между несовершенной душой и магнетическим совершенством, которое мыслится лежащим за ее пределами. <…> И когда мы пытаемся совершенным образом любить то, что несовершенно, наша любовь устремляется к своему предмету через Благо, тем самым очищаясь, становясь неэгоистичной и справедливой» [44]44
  Там же. С. 384.


[Закрыть]. Главное отличие Мёрдок от Кьеркегора в том, что благо для нее не отражается в любимом, а характеризует попытки (всегда несовершенные) любящего освободиться от эго.

Вот как свекровь С. пытается увидеть свою невестку Н. в лучшем свете: «С. пробует ex hypothesi [45]45
  Лат. «согласно гипотезе». – Прим. ред.


[Закрыть] увидеть Н. не просто точно, но справедливо или с любовью. <…> По сути, поведение С. прогрессирующее, его можно совершенствовать без предела. Поэтому <…> она занята бесконечной задачей. Характеризуя С. такими словами, как „любовь“ и „справедливость“, мы включаем в нашу концептуальную картину ее положения идею прогресса, то есть совершенства» [46]46
  Там же. С. 317–318.


[Закрыть]. Но это не объясняет, почему видение С., став менее эгоистичным, не подавит любовь, когда она увидит Н. в истинном свете. По словам Мёрдок, «в искусстве и природе» любовь как неэгоистическое восприятие «немедленно вознаграждается наслаждением от красоты». Однако «в случае нравственности», когда речь идет о других людях, «идея награды неуместна, хоть без нее и не обходится» [47]47
  Там же. С. 354.


[Закрыть]. И все же, если любимые люди не являются образами Бога или Блага, если они не прекрасны, то мёрдоковская любовь столь же неосуществима, сколь ее кьеркегоровский аналог в мире без Бога.

Эту проблему можно переформулировать. Предположим, нам удалось увидеть условных Мэри, Джейн и Риту в ярком свете мёрдоковской любви (насколько это вообще возможно). Но почему только от Джейн вспыхивают сигнальные огни нашей эротической любви? Не имея ответа на этот вопрос, Мёрдок вынуждена вслед за Кантом проводить различие между «высшей любовью» и эротической:

«Я не говорила о роли любви в ее повседневных проявлениях. <…> В некотором смысле нет ничего важнее этого, однако человеческая любовь, как правило, слишком собственническая и „механическая“, чтобы стать способом видения. Таков парадокс природы любви» [48]48
  Там же. С. 361.


[Закрыть].

И этот парадокс налицо.

* * *

Как и рассказчика в художественной автобиографии Дж. М. Кутзее «Молодость», неказистых людей часто посещает мысль, что любовь может обнаружить нечто ценное там, где это не под силу ничему другому: «Недостает чего-то главного, некой определенности черт. В нем все еще сидит что-то от ребенка. Сколько должно пройти времени, прежде чем ребенок этот исчезнет? Что исцелит его от ребячества, обратит в мужчину? Что его исцелит, так это любовь, если, конечно, она ему выпадет. В Бога он, может быть, и не верит, однако верит в любовь, в силу любви. Возлюбленная, та, что ему суждена, вмиг различит огонь, горящий под его странной, скучной даже личиной. Пока же унылое и странноватое обличие его – лишь составная часть чистилища, через которое ему необходимо пройти, чтобы когда-нибудь выйти под свет: под свет любви» [49]49
  Кутзее Д. Молодость // Иностранная литература. 2005. № 10. C. 7.


[Закрыть]. Этот фрагмент сближает Мёрдок и Кьеркегора. Если мы не уверены, горит ли в нас огонь, как мы можем быть уверены, что его различит чья-то любовь?

Но нужен ли вообще любви этот огонь? С одной стороны, пишет Филип Ларкин [50]50
  Филип Ларкин (1922–1985) – английский поэт и литературный критик, в течение тридцати лет работал библиотекарем Университета Халла, в 1961–1971 годах вел колонку о джазе в The Daily Telegraph. Большая часть стихотворений Ларкина проникнута одиночеством и автобиографична – как он говорил, «я люблю заурядное. Я живу совершенно заурядной жизнью. Мне дороги обыденные вещи». – Прим. ред.


[Закрыть], «люди, кажущиеся бессовестно точной копией мечты», могут любить и сходиться лишь с теми, кто «светится столь же ярко». С другой стороны, те, у кого «змеевидное лицо» или «кожное заболевание», менее притязательны. Они не против «забитого детства» или «легкого ужаса жизни». Уродливые обретут уродливых, красивые – красивых, все будут «собраны воедино», никого «не забудут» [51]51
  Larkin P. Marriages // Collected Poems. New York: Farrar Straus Giroux, 1989. С. 63.


[Закрыть]. Либо любовь увидит красоту там, где нелюбовь слепа. Один из персонажей романа Чарльза Бакстера «Сол и Пэтси», Норман, «почесывал голову, осматривал кончики пальцев на предмет перхоти и, если обнаруживал ее, то, убедившись, что никто не смотрит, украдкой подносил пальцы к носу и нюхал». Не очень-то привлекательная привычка. Однако его супруга Делия после смерти Нормана «с нежностью вспоминала о нем. Эта картина приковала ее внимание и заставила увидеть в нем ребенка, которого он изо дня в день всеми силами пытался скрыть» [52]52
  Baxter C. Saul and Patsy. New York: Pantheon, 2003. С. 300.


[Закрыть].

По словам Э. М. Форстера, «еще более таинственной, чем влечение одного пола к другому, оказывается нежность, которую мы вкладываем в это влечение» [53]53
  Форстер Э. М. Говардс-Энд / Пер. Н. Жутовской. М.: АСТ, 2014.


[Закрыть]. Примечательно, что нежность Делии (подобную которой часто испытываем мы сами) вызывает именно ребенок в ее возлюбленном, с его невинным любопытством к своему телу и продуктам его жизнедеятельности. Это одна из причин, почему нам повезло некогда быть (и в каком-то смысле оставаться) детьми. Когда ребенок промелькивает в нас, скрывающийся взрослый может на мгновение подпасть под его очарование.

Однако, будучи недуховным, нерациональным и не обязательно красивым, ребенок не особенно подходит для того, чтобы творить свою магию, с точки зрения морально ответственной любви Кьеркегора или Мёрдок. И все же нежный взор, которым он очаровывает, – это именно то, чего мы хотим от любви. «Ведь человек, по сути, существо без определенного возраста, существо, способное в считаные минуты помолодеть на несколько лет: он живет, окруженный стенами времени, и плавает между ними, словно в бассейне, где уровень воды постоянно меняется, делая достижимым для него то одну, то другую эпоху», – пишет Пруст [54]54
  Пруст М. Беглянка / Пер. Л. Цывьяна. СПб.: Амфора, 2000. С. 300.


[Закрыть]. Когда уровень воды делает достижимой область детства, мы снова нуждаемся в том, чтобы с нами нежно нянчились и бесцельно играли. Кто, если не любовник, может удовлетворить эту нужду? Кому еще мы с готовностью раскроем ее?

Желание быть правильно увиденным (узнанным) может показаться невзыскательным. Но «правильное понимание людей – это не жизнь. Жизнь – это их неправильное понимание, все большее в него углубление, добросовестный пересмотр своих умозаключений и снова неправильный вывод. Заблуждения – вот что позволяет нам жить дальше» [55]55
  Рот Ф. Американская пастораль / Пер. В. Кобец, Н. Кулаковой. СПб.: Лимбус Пресс, Изд. К. Тублина, 2007.


[Закрыть]. Не нужно проходить курс психоанализа, чтобы убедиться в истинности этих слов. Ницше выражает ту же мысль в характерной для него более резкой и вызывающей манере: «Только галерные рабы знают себя» [56]56
  Ницше Ф. Черновики и наброски 1869–1873 гг. / Пер. А. Жеребина //ПСС. Т. 7. М.: Культурная Революция, 2007. С. 103.


[Закрыть]. Тем не менее желание быть узнанным остается неизменно притягательным. Как говорит Сартр, pour-soi жаждет самоидентификации en-soi [57]57
  Фр. «бытие-для-себя» и «бытие-в-себе» соответственно. – Прим. ред.


[Закрыть]. Мы хотим быть вещью. Хотим просто спокойно быть самими собой – пусть беспомощными, но принятыми. Христианство признаёт это желание и – совершенно катастрофическим образом – исполняет. Апостол Павел в известном рассуждении о любви говорит: «Сейчас мы видим всё как бы сквозь тусклое стекло, тогда же увидим всё лицом к лицу. Сейчас мое знание несовершенно, тогда же мое знание будет полным, подобно тому, как знает меня Господь» [58]58
  1 Кор. 13: 12.


[Закрыть]. Если мы предстанем в таком всепроникающем свете, то, думаю, испытаем не любовь, а кристаллизацию, анабиоз.

Мёрдок называет дело влюбленного бесконечным, подразумевая, что его невозможно довести до конца. Это нечто прогрессирующее, приближающееся к совершенству (но никогда не его достигающее). У нее такая же концепция любви, как у апостола Павла, только имманентная и асимптотическая. Ей тоже свойственна идея, что в чьих-то глазах (Бога или возлюбленной) нам дано быть теми, кто мы есть. Однако это не столько любовь, сколько обратная сторона собственнической фантазии. На самом деле мы не стремимся к этому – даже как к недостижимому идеалу.

Если мёрдоковский любящий занят освобождением от эго и видением, ее возлюбленный, судя по всему, пассивно ожидает, пока на него обратят взор. Но умение принимать любовь, ослаблять свои защитные механизмы перед ней – это такой же активный процесс, как и умение давать любовь. Когда ее чувствуем мы, любовь «обезоруживает нашу эмоциональную защиту, делает нас уязвимыми» [59]59
  Velleman J. Love as a Moral Emotion //Ethics. 1999. № 109. С. 361.


[Закрыть]. Если же кто-то другой испытывает ее к нам, вместо обезоружения мы можем просто встревожиться, встать в защитную стойку. Вопреки Гёте, если я люблю кого-то, это и его дело тоже [60]60
  Гёте. И. В. Годы учения Вильгельма Мейстера. Кн. 4, гл. 9.


[Закрыть]. Пассивность, по сути, напоминает умение стоять неподвижно. Чтобы преуспеть в ней, необходимо откликаться на активность, которой она призвана противостоять.

Что-то конкретное во мне может вселять в вас тревогу и заставлять сопротивляться моей любви. Но непосредственно от вас эта реакция, возможно, не зависит. Может, вы и хотели бы позволить любить себя, но не способны. Ваши защитные механизмы неподконтрольны вам. Кроме того, они могут быть вашим способом флирта или нагнетания атмосферы: «нет» значит «нет» – но иногда «старайся сильнее» или «в другой раз». Или частью характера, как у доктора Балби в «Заливе ангелов» Аниты Брукнер. Как говорит героиня Зои Каннингем, «за его профессиональной замкнутостью лежала обширная область личной замкнутости, которую он защищал любой ценой. От природы немногословный и скептичный, он предпочитал казаться грозным и недоступным, по всей видимости, не осознавая, что подобная позиция – открытое приглашение для мародеров. <…> Он был единственной историей, за которой мне хотелось следить, хоть он и старался сделать ее настолько темной и скучной, насколько возможно. Не в состоянии ею овладеть сама, я восхищалась этой техникой. Это оборонительная стратегия, цель которой состоит в том, чтобы обезопасить территорию от вторжения» [61]61
  Brookner A. The Bay of Angels. New York: Random House, 2001. С. 166.


[Закрыть]. Подобно романисту, пишущему в стиле, который заинтересует только его тип читателей, Балби развил защитный механизм, который может преодолеть лишь женщина его типа. И у Зои оказалось все необходимое для этого: тактичность, осмотрительность, проницательность.

Любовь – это активный и интерактивный процесс, драма, в которой мёрдоковское видение должно быть двусторонним. Подлинный взгляд любви – тот, которым на ренессансных картинах Мадонна смотрит на младенца Иисуса, – заключает в себе историю, обещание. В случае с Мадонной это история будущих Страстей Христовых и его смерти. Она, конечно, была предрешена заранее, предопределена. В своих же историях мы, как правило, импровизируем. Мы выдумываем их по ходу действия, даже если и не с нуля.

Драма интимной жизни – это драма раскрытия, обнажения. Но также преображения, в рамках которого меняется то, что раскрывается, а вместе с тем и мы сами. Большинству людей знакомо, когда им не дают высказаться. Мы пытаемся выразить чувства, еще незрелые и хрупкие, в которых не уверены или которых стесняемся. Но возлюбленная не помогает им обрести голос. Она не идет навстречу. Такие чувства подобны эмбрионам. В плохих отношениях они чахнут, деформируются, закупориваются и обречены на тоскливое повторение. В хороших получают возможность развиваться и расти, становиться утонченнее. Они развиваются в возникающем на наших глазах сюжете, который мы создаем с любимым человеком (хотя, естественно, не только с ним). Нам приходится повторно впитывать эти чувства, когда партнер отражает их. В результате этого обращения туда и обратно они становятся тем, чем становятся. Как и у любой истории, у них нет фиксированной сущности. Они могут вырасти во что-то одно – либо в совершенно иное.

Как пишет Филип Рот, «я сейчас говорю о том, что признаю в человеке как таковом очень хорошего актера и при этом не стираю его естественное обличье, делая вид, что весь театр – это только ты и никто другой. <…> Все, что я могу тебе сказать относительно моей персоны, это то, что у меня <…> отсутствует цельное „я“, независимое от жульничества и надувательства, а также искусственных попыток его обретения. <…> Я есмь театр и не являюсь ничем иным, кроме театра» [62]62
  Рот Ф. Другая жизнь / Пер. Ю. Шор. СПб.: Амфора, 2010.


[Закрыть]. Рот признаёт некое минимальное естественное «я», «корень всех перевоплощений личности». Но этого недостаточно. Не всякое воплощение находится в пределах естественного «я» (не более, чем в актерских). Само понятие предела делает очевидной нашу потребность в чем-то, что определяет «я». У тебя свой корень, у меня свой, они свойственны только нам. Тем не менее сравнение «я» с театром заключает в себе важную истину. Мы не натюрморт, привлекающий возлюбленного своей статичной красотой. Мы актеры, играющие роли для других актеров, которые играют роли для нас. Каждый из нас приспосабливается к другому человеку, приспосабливающемуся к нам. И как привычки становятся второй натурой, так же и роль сливается с личностью. В пятьдесят лет наше лицо (заслуживаем мы того или нет) превращается в маску, черты которой изваяла (среди прочего) любовь.

* * *

«То, что мы привыкли называть рассудком, – не что иное, как самоуверенный нарост, который совсем недавно появился на зверином мозгу <…> При этом забывают, что под наростом покоится здоровенный шмат звериного мозга – могучего и молчаливого, занятого своими древними делами», – пишет Уильям Гибсон [63]63
  Гибсон У. Распознавание образов / Пер. Н. Красникова. М.: АСТ, 2005.


[Закрыть]. У нас есть природа инстинктивная и психическая, чьи цели не всегда совпадают: для достижения некоторых из них мы можем совершить самоубийство. Но по крайней мере поначалу инстинкт самосохранения, несомненно, превалирует. В той мере, в какой он является примитивной формой любви к себе, последняя свойственна любому человеку, как полагает апостол Матфей наряду со многими другими.

Многие из этих древних дел появились в результате эволюции тысячи лет назад. Тем не менее они продолжают влиять на нас (как и на других животных), пусть и не всегда напрямую. Например, согласно эволюционным психологам женщины инстинктивно (или генетически) предрасположены выбирать самца, не склонного к промискуитету (т. н. «папу»), в качестве мужа, а склонного (т. н. «хама») – в качестве биологического отца своих детей [64]64
  Cosmides L., Tooby J. Cognitive Adaptations for Social Exchange // The Adaptive Mind: Evolutionary Psychology and the Generation of Culture. New York: Oxford University Press, 1992.


[Закрыть]. Это позволяет женщинам передать больше копий своих генов. Однако если они недостаточно эксцентричны, то мотивы, подталкивающие их к неверности, будут заключаться не в сохранении генов. Зачастую инстинкты проявляются в нашем сознании, скрывая свою истинную природу, под личиной желаний, имеющих мало отношения к самому инстинкту. (Что вовсе не означает, что мы можем узнать их истинную природу и попытаться изменить. Биология не есть судьба.)

Крупные изменения происходят в результате социализации – процесса, который начинается в первый день жизни (если не раньше) и «достигает своей кульминации в социальном индивиде, говорящем субъекте, который имеет идентичность и социальное положение, более или менее подчиняется определенным правилам, преследует определенные цели, принимает определенные ценности и действует в соответствии с такой мотивацией и образом действий, которые достаточно устойчивы, чтобы его поведение было предсказуемым <…> для других людей» [65]65
  Castoriadis C. World in Fragments. Stanford: Stanford University Press, 1997. С. 155.


[Закрыть]. Это новое социальное «я» – преемник досоциального (и отчасти рудиментарного), которое мы инстинктивно любим и бережем. Примечательно, что это оно включает самые разные виды негативного и враждебного отношения к своему предшественнику. Пройдя социализацию, я неизбежно начинаю испытывать отвращение к некоторым своим инстинктивным порывам, подобным привычке Нормана нюхать перхоть под ногтями. В этом и заключается смысл социализации.

Социальный индивид в значительной степени (если не полностью) представляет собой продукт интенциональных действий других людей. Но как только мы приобретаем способность размышлять о себе и некоторую долю независимости, мы начинаем формировать себя сами. Зрелое «я», продукт наших собственных поступков и выражение личных ценностей, больше заслуживает нашей любви, чем его предшественники. Но и оно может не завоевать ее. Отчасти это связано с тем, что именно зрелая личность унаследовала от социальной: в расистском, гомофобном, капиталистическом обществе бедному чернокожему гомосексуалу будет тяжело любить даже свое зрелое «я», к формированию которого он приложил руку и которое хочет иметь (и хочет хотеть иметь). Однако даже когда социальное «я» объединяется со зрелым без негативных чувств, любовь к нему все равно бывает ослаблена или вовсе отсутствует.

Примером может послужить мистер Филдинг из «Путешествия в Индию» Форстера. В нижеследующей сцене он только что отказался от членства в Англо-Индийском Чандрапурском клубе и прощается с ним, выйдя на веранду:

Свет дня угасал, и Филдингу казалось, что Марабарские холмы грациозно, как величественная королева, приближаются к нему, передавая свои чары небу. Исчезая из вида, холмы были везде, на землю снизошла прохладная благодать ночи, вспыхнули звезды, и вся вселенная стала холмами. Чудесный, неповторимый момент – но он пронесся мимо англичанина, отвернувшись, на стремительных крыльях. Сам Филдинг не чувствовал ничего; было такое впечатление, что кто-то сказал ему об этом чуде, а он поверил на слово. Им вдруг овладели сомнения и недовольство – состоялся ли он как человек вообще. За сорок лет он научился управлять своей жизнью, он строил ее на лучших европейских образцах, развивал свою личность, подавлял страсти – и при этом он смог уберечься от педантизма и земной суетности. Это было замечательное достижение, но момент удовлетворения прошел, и ему показалось, что все это время он должен был работать не здесь и заниматься чем-то совсем другим – но он не мог понять чем, никогда этого не узнает и не сможет понять, и эта тягостная мысль наполняла его неизбывной печалью [66]66
  Форстер Э. М. Путешествие в Индию / Пер. А. Анваера. М.: АСТ, 2017.


[Закрыть].

Восхитительное мгновение заката переживается им будто сквозь мутное стекло, процеживается через структуру личности, над созданием которой трудился Филдинг. Но даже этого достаточно, чтобы заставить его усомниться в том, кем он стал. Перед ним мелькнуло неизвестное, неизведанное «я», которое он любил бы сильнее.

Форстер показывает, что Филдинг выстроил свое зрелое «я» чересчур зависимым от тревог, связанных с управлением жизнью, чересчур изолированным от того жизненного опыта, который вызывает кратковременное недовольство собой. Луи, рассказчик в романе Франсуа Мориака «Клубок змей», столкнулся с гораздо большим недовольством – граничащим с ненавистью к себе, – следуя иным, более травматичным путем. Когда он разговаривает в постели со своей молодой невестой, та рассказывает ему о своей прошлой любви. Другой мужчина, возможно, выслушал бы это спокойно. Однако Луи одолевают сомнения относительно того, достоин ли он любви, проистекающие из его ранней социализации. Он уверен, что супруга «наслаждается сладостными воспоминаниями», хотя она просто раскрывает перед ним душу [67]67
  Мориак Ф. Клубок змей / Пер. Н. Немчиновой. М.: Художественная литература, 1957.


[Закрыть]. Он решает, что она вышла за него только потому, что не могла найти себе мужа своего социального класса. Пытаясь справиться с болью, он в исступлении прижимает к груди руки, «словно хотел задушить в себе свою молодую любовь» [68]68
  Там же.


[Закрыть]. Негативные чувства, ведущие к этому удушению, и есть тот клубок змей, окутывающий его, но не составляющий подлинную сущность: «Всю жизнь я был пленником страстей, которые в действительности не владели мной» [69]69
  Там же.


[Закрыть]. Только после смерти жены и при приближении собственной он понял, что с ним произошло: «Теперь во мне всё, даже голос, даже движения, даже смех – принадлежит тому чудовищному уроду, которого я противопоставил миру, уроду, которому я дал свое имя» [70]70
  Там же.


[Закрыть].

Луи и Филдинг едва ли являются крайними случаями. Как пишет критик Уильям Иэн Миллер, «находясь в поисках своего глубинного „я“, мы понимаем, что близки к цели, когда приходящее к нам осознание этого „я“ вызывает неприятные чувства стыда, неуверенности в себе и сомнения» [71]71
  Miller W. Faking It (Cambridge: Cambridge University Press, 2003). С. 53.


[Закрыть]. Часто в основе нашей личности (несмотря на все потуги по самопреображению) лежит именно то, что мы меньше всего выносим в себе.

Думая о любви к другому человеку, мы, как и Айрис Мёрдок, стремимся идентифицировать его, увидеть таким, каков он на самом деле. Но если любви к другим людям может препятствовать то, как мало мы знаем них, то любви к себе, наоборот, наши слишком обширные познания. Другие видят некоторые наши поступки – мы видим их все, а также намерения, мысли, чувства, фантазии. Отсюда и саморазоблачительный характер отвращения и ненависти к себе. Эта реакция на глубинное «я» слишком резкая, чтобы не быть подлинной.

Но сколь бы ни красноречивы были отвращение и ненависть к себе, они таковы не более, чем многие другие эмоции, характерные для состояния самотрансценденции [72]72
  Под самотрансценденцией, согласно психиатру Виктору Франклу, понимается состояние человека, предполагающее «отношение к чему-либо кроме него самого – к делу, которому мы служим, либо к человеку, которого мы любим». – Прим. ред.


[Закрыть], поглощенности чем-то или кем-то помимо себя. Объект, в котором мы можем раствориться, показывает не только то, кто мы, но также и то, кем мы не хотим быть. Как пишет Фрейд, «вовне Я сохраняет ясные и четкие пограничные линии. Только в одном <…> состоянии дело обстоит иначе. В вершине влюбленности границы между Я и объектом угрожают исчезнуть. Вопреки всякому здравому смыслу влюбленный утверждает, что Я и Ты – одно целое, и готов вести себя так, как если бы это соответствовало действительности» [73]73
  Фрейд З. Неудовлетворенность культурой / Пер. М. Боковикова // Собр. соч. в 10 т. Т. 9. М.: СТД, 2008. С. 199.


[Закрыть]. По аналогии с любовью к кому-то другому любовь к себе может быть не столько вопросом видения или знания, сколько становления единым целым с собой, размытия внутренних границ.

На примере любви между людьми яснее видно, к чему приводит такое исчезновение границ. «Быть фэм для меня означает питать нежные чувства к бучам [74]74
  Буч и фэм – термины ЛГБТ-сообщества, обозначающие маскулинного и феминного партнера в лесбийских отношениях. – Прим. ред.


[Закрыть], испытывать глубокую эротическую привязанность к тем качествам, которые делают их изгоями. Фэм уважают то, что считалось постыдным», – говорит Микел Джонстон [75]75
  Johnson M. “Butchy Femme”, The Persistent Desire: A Femme-Butch Reader (Boston: Alyson Press, 1992), p. 396.


[Закрыть]. Поначалу возлюбленная Джонстон стыдилась своих сексуальных качеств и желаний. Но она меняет свое отношение, увидев, что Джонстон лелеет их, ценит и испытывает к ним эротическую привязанность. Если она хочет любви Джонстон, ей самой следует ценить, совершенствовать и культивировать эти качества. Благодаря этому граница, которую стыд проложил между ней самой и ними, подвергается воздействию психологической силы, способной размыть ее.

Иногда мы говорим, что любим другого человека, потому что любим себя в его присутствии. Благодаря возлюбленной мы хорошо относимся к себе. Она поощряет нас играть роль, в рамках которой качества, которые нам в себе нравятся, выходят на первый план, а противоположные отходят на второй. Но это может быть связано и с тем, что она видит в нас нечто ценное, чего мы не видели. Благодаря ей мы можем полюбить в себе что-то новое. Мы не обязаны тотчас же принимать ее оценку этих черт, но располагаем серьезным стимулом поступить так, если хотим быть любимы. В конце концов, это всего лишь хороший вариант процесса, плохая сторона которого знакома всем: пытаться против собственной воли стать таким, каким хочет видеть нас любимый человек.

Растворяясь в том, что мы любим, будь то личность или занятие, мы обретаем свое любимое «я». Поэтому, даже если у нас много качеств, которые мы никогда не сможем ни полюбить, ни изменить, любовь к чему-то иному может настолько поглотить нас, что мы забудем о них или хотя бы перестанем на них зацикливаться. В конечном счете, если нам повезет, нелюбимые качества либо атрофируются, либо начнут улучшаться, либо растворятся в более широком паттерне, который со временем возобладает. Если повезет.

«Лицо ставит себя целью. Общество – себя. Этого рода антиномии (нам часто приходилось говорить о них) составляют полюсы всего живого; они неразрешимы потому, что, собственно, их разрешение – безразличие смерти, равновесие покоя, а жизнь – только движение. Полной победой лица или общества история окончилась бы хищными людьми или мирно пасущимся стадом», – пишет Герцен [76]76
  Герцен А. Статьи из «Колокола» и другие произведения 1866–1867 годов // Собр. соч. в 30 томах. Т. 19. М.: Издательство Академии наук СССР, 1960. С. 184.


[Закрыть]. Внутри личности существуют схожие антиномии. Механизмы, обеспечивающие наше душевное равновесие (например, защищая от несущих угрозу переживаний), противостоят тем, что способствуют психологическим переменам, в которых мы нуждаемся. Поэтому лучше не фетишизировать единство личности, особенно понимаемое чересчур строго. Любовь, которая размывает плохие границы, чтобы произвести желательные перемены, должна также поддерживать хорошие границы, необходимые для не менее желательного равновесия.